Издательство Додо Пресс: издаем что хотим

Голос Омара

«Голос Омара» — литературная радиостанция, работающая на буквенной частоте с 15 апреля 2014 года.

Исторически «Голос Омара» существовал на сайте «Додо Мэджик Букрум»; по многочисленным просьбам радиочитателей и с разрешения «Додо Мэджик Букрум» радиостанция переехала на сайт «Додо Пресс».

Здесь говорят о книгах, которые дороги ведущим, независимо от времени их публикации, рассказывают о текстах, которые вы не читали, или о текстах, которые вы прекрасно знаете, но всякий раз это признание в любви и новый взгляд на прочитанное — от профессиональных читателей.

Изначально дежурства букжокеев (или биджеев) распределялись так: Стас Жицкий (пнд), Маня Борзенко (вт), Евгений Коган (ср), Аня Синяткина (чт), Макс Немцов (пт), Шаши Мартынова (сб). Вскр — гостевой (сюрпризный) эфир. С 25 августа 2017 года «Голос Омара» обновляется в более произвольном режиме, чем прежде.

Все эфиры, списком.

«Голос Омара»: здесь хвалят книги.

Макс Немцов Постоянный букжокей пт, 4 июля

Очень маленький шаманский танец на необитаемом острове

"Остров накануне", Умберто Эко

Прекрасный палимпсест вышел из-под пера популярного семиолога — швы здесь, в отличие от "Маятника Фуко", не торчат, а попытка проникнуть в донаучный ум достойна восхищения. Автор, конечно, сильно лукавит по ходу, однакож убедительно эмулирует это пограничное состояние между магическим и позитивистским сознанием, из которого произрастает что угодно волшебное и удивительное. Ну и, конечно, ужас и одиночество человека перед постижением мироздания... Если сейчас человечество еще в детстве познания, то Эко пытался зафиксировать что? фазу осмысленного гуления?..

А невинности того опыта нам, конечно, уже не вернуть — хотя кто сказал, что нынешний чем-то лучше или хуже. В постижении мироздания — то же шаманство.

Я предупреждал, что это будет очень маленький танец.

Аня Синяткина Постоянный букжокей чт, 3 июля

На самом деле бог — Мэри Шелли

"В сумме. 40 фантазий о жизни-после", Дэвид Иглмен

В качестве предисловия — баечка.

Продавали мы как-то раз книжки на ярмарке. Перед столом завис мужчина, вертит в руках "В сумме" Иглмена. И вот есть книги, которые рекомендуешь аккуратно, даже если сам их нежно любишь, а есть — которые хочется просто без разбору дарить каждому первому. Тут я начинаю с откровенным восторгом рассказывать, какая это крутая, мудрая, изобретательная ментальная игрушка, 40 притч-спекуляций о том, как может быть устроена Вселенная, придуманных ученым-нейрологом...

— Это худшее, что вы могли сказать, — прерывает он. — Теперь я точно не куплю эту книгу. 

— Почему?.. — слегка опешиваю. — Что именно?

— Что это написал нейролог. Терпеть не могу их читать! Я сам — нейролог. Понапишут.

Вот, собственно, в двух словах я все и рассказала. 

В этой маленькой книжке — сорок компактных мысленных экспериментов, основанных на допущении, что после жизни нас может ожидать что угодно. Что угодно. Мы себе и вообразить не могли. Дело даже не в том, что именно после жизни случается с нами, это бы ладно. Само понятие о "нас", людях, становится вверх тормашками. Мы, наконец, узнаем всё, всё — ответ на главный вопрос вселенной и всего такого. И он совершенно несусветный.

Мы умираем. И выясняется, что на самом деле... Тут запускается невероятностный двигатель, боеголовки превращаются в кашалота и горшок с петунией — и обратно. Мы летим, нет, падаем.

На самом деле бога нет, и в раю ведутся религиозные войны за истинную версию причины его отсутствия.

На самом деле жизнь на Земле — социальный эксперимент с перерасходованным бюджетом. 

На самом деле смерть — это действительно сон, но чужой.

На самом деле бог — Мэри Шелли.

Причудливые схемы реальности собираются и рассыпаются на наших глазах, сменяя друг друга. Это как просыпаться на другой планете каждые двадцать минут. Это коридор кривых зеркал, отражающих попытки человечества ощупать вслепую слоноподобный окружающий мир и осознать нащупанное — в форме науки, религии или искусства. Воспринятые кусочки слона — научные теории, верования, инсинуации, абсурдные допущения, литературные фантазии складываются вокруг нас во всевозможные калейдоскопические картинки. Их так любопытно разглядывать! В каждой новой картинке нужно остановиться и оглядеться: тонким образом она сообщает много занятного не о нашем вероятном будущем, конечно, а о нашем сегодняшнем способе мыслить. Переопределяя понятие "человека", мы мгновенно понимаем, что оно для нас значит сейчас. Ну, или все еще не понимаем, зато в новых, неожиданных оттенках.

...Теперь вы знаете все. Можете попробовать немножко пожить с этим знанием. Всего несколько коротких страничек, пока точка отсчета снова не поменяется. 

Евгений Коган Постоянный букжокей ср, 2 июля

Говорящая рыба

Этгар Керет, «Когда умерли автобусы»

Этгар Керет говорит, что стал вегетарианцем в пять лет. Смотрел мультфильм «Бемби» и, в тот момент, когда стреляют в маму Бемби, спросил у папы, зачем в нее выстрелили. Чтобы сделать тебе отбивную, ответил папа. С тех пор Этгар Керет вегетарианец.

Этгар Керет говорит, что пять поколений его семьи (вплоть до его родителей) не умирали своей смертью. Например, его дед или прадед, родом из России, ехал в поезде и читал книгу, а в другом конце вагона сидели казаки, которые выпивали и пели. Дед или прадед попросил их вести себя чуть тише в общественном месте, и они выбросили его из идущего поезда – он погиб. Родители мамы Этгара Керета погибли в Варшавском гетто. «Мою семью убивали многие годы. Когда я познакомил свою жену с моими родственниками, она сказала – за дело», - говорит Этгар Керет.

У Этгара Керета есть рассказ про человека, который приходит в ресторан и заказывает говорящую рыбу. А потом сидит и ждет, когда же она наконец заговорит. Когда Этгара Керета спрашивают, чем писатель отличается от не писателя, он отвечает – не писатель закажет рыбу и съест ее, а писатель будет сидеть и ждать, когда она заговорит.

У Этгара Керета очень много рассказов, в которых действуют странные животные. Если же говорить о том, каким животным он сам чувствует себя, он отвечает, что кроликом. Почему? Ну, например, он варит яйца в электрическом чайнике. «Многие мои знакомые на самом деле считают, что я – кролик», - говорит Этгар Керет.

Когда Этгар Керет написал свою первую книгу, к нему пришел фотограф из газеты и сказал – сядьте на холодильник, или подпрыгните, или еще что-то. А потом, после окончания фотосессии, пожелал, чтобы первый альбом Этгара Керета не стал последним. Но я писатель, воскликнул Этгар Керет! Тогда фотограф извинился и попросил Этгара Керета принять задумчивую позу.

Этгар Керет говорит, что однажды сидел в баре, и к нему подошел очень большой мужчина и предложил выпить. А мама Этгара Керета всегда говорила сыну, что если к нему подходит человек, который в несколько раз больше его, и предлагает что-нибудь сделать, надо соглашаться. Они выпили вместе, и большой человек рассказал, что работает судебным приставом, и ему это нравится. Он приходит в разные дома, люди с ним общаются вежливо и за ними интересно наблюдать. Потому что можно у них забирать драгоценности, аппаратуру и все, что угодно, и они даже не меняются в лице. А потом дотрагиваешься до какой-то вещи – и они вздрагивают. «Я пришел домой пьяным и с мыслью о том, что мой новый знакомый – судебный пристав – придет ко мне завтра утром. Поэтому мне срочно нужно найти ту самую вещь и спрятать ее. Дома у меня был детский диванчик, который я забрал у родителей и на котором спал, электрический чайник, в котором я варил яйца, чтобы есть их с майонезом, стул и пять книг, три из которых я взял у кого-то почитать и не отдал. И – все. Я так и не нашел ту самую вещь, и мне стало не по себе», - рассказывает Этгар Керет.

Нужно ли сказать что-то еще, чтобы убедить вас прочитать книгу Этгара Керета?

Маня Борзенко Постоянный букжокей вт, 1 июля

Не все проблемы решаются благодаря тоске и амфетаминам

"Вообрази. Как работает креативность", Джона Лерер

Творческие люди — это как?
Например, поэты. На них накатывает и они выплёскивают стихотворение или сидят и методично перебирают рифмы?
Что считать творчеством?
Кого считать творческим?
А если загадана загадка, и ты сидишь и тупишь, и вдруг над головой загорается лампочка — снизошло! — это откуда берётся? Это меня озарило из ноосферы или это таки я молодец? А?
А?

Джона Лерер пишет про всё вот это. Про кто виноват и что делать ))

  • Почему некоторые города становятся инновационными центрами?
  • Какие педагогические методики способствуют развитию творческих навыков у детей?
  • Интернет делает нас более творческими или менее?
  • Что общего у чувства юмора и способности ориентироваться на местности? Какая связь между сарказмом и восприятием искусства?
  • Где в рабочем пространстве лучше всего расположить уборную? А стенки как красить?
  • В каком именно месте в мозге эти все озарения возникают?
  • Когда стоит пахать, а когда забить на работу и пойти погулять :)

И много-много примеров из разных известных компаний (я лично теперь в большом восторге от Новоорлеанского центра искусств, и от Pixar), и много-много исследований.

Первая половина книжки говорит про индивидуальное творчество, а вторая про то, что будет, если людей взболтать. 

"Главная тайна творчества — невозможность понять, как именно что-то произошло, даже если это произошло с нами лично, — часто вынуждает нас связывать наши открытия с какой-то внешней силой. В самом деле, до эпохи Просвещения воображение было неотъемлемой частью общения с высшими силами: быть творческим — значит общаться с музами, доносящим до человека идеи искусного божества. И всё это из-за того, что люди не в силах понять творчество. Они подозревают, что их лучшие идеи исходят от кого-то другого. Как будто они всего лишь позаимствовали чужое вдохновение"

"Любой творческий путь начинается с проблемы. С разочарований, с тупой боли от невозможности найти ответ. Когда мы рассказываем друг другу истории связанные с творчеством, мы умалчиваем об этом этапе и в первую очередь говорим о хеппи-эндах. Мы не осознаём: чувство разочарования, то есть момент, когда мы оказываемся в тупике, — важная часть творческого процесса. До того как мы найдём ответ, или, если точнее, до того как узнаем вопрос, мы должны разочароваться, убедиться, что решение находится вне зоны доступа. Нам необходимо бороться с проблемой и проиграть"

"Творческий процесс сформировала постоянная потребность в озарениях. Посмотрите на поэтов, которые зачастую полагаются на строгие стихотворные формы вроде хайку и сонетов. На первый взгляд такой способ письма не имеет смысла, поскольку делает акт творчества невероятно трудоёмким. Вместо того, чтобы писать свободно, поэты сковывают себя структурными ограничениями. 
Смысл именно в этом. Пока поэты не окажутся запертыми внутри строгих рамок, пока не заставят себя искать неизбитые ассоциации, они не сочинят ничего оригинального. Они будут привязаны к клише и правилам, к предсказуемым прилагательным и навязшим в зубах глаголам. Вот почему поэтические формы так важны. Сложность задачи указывает на вероятность озарения"

"Стимулируя приближение озарения, мы фактически предотвращаем его. Например, стимуляторы, усиливающие концентрацию — кофеин, метамфетамин или риталин — заметно снижают вероятность прозрения. В отличие от марихуаны, кстати"

"...но не все проблемы решаются благодаря тоске и амфетаминам" — сообщается в районе сотой страницы

"Одна из самых важных частей творческого процесса является способность просчитать прогресс. Когда вы не чувствуете, что близки к решению и бьётесь лбом об стену, то возможно вам нужно озарение. Продолжать концентрироваться на проблеме было бы напрасной тратой умственных ресурсов, разбазариванием мощностей префронтальной коры. Вместо этого найдите возможность расслабиться и подхлестнуть альфа-волны. Самым правильным будет вовсе забыть о работе. 
Однако, когда чувство знания говорит вам, что вы близки к ответу, вам нужно продолжать напряженно работать. Продолжать быть внимательным до зубовного скрежета, заполнить проблемами свою кратковременную память. И вскоре чувство знания обернётся знанием реальным"

"По эксперименту Робинсона-Забелиной, если перед творческим вопросом попросить испытуемых представить себя детьми, то они дают в два раза больше идей"

"У мозгового штурма есть только одна проблема — он не работает" (Про это и Сьюзан Кейн писала в "Интровертах")

"Единственный способ максимизировать коллективное творчество (как в Pixar), сделать его чем-то большим, чем просто сумма слагаемых, — это поощрять свободное обсуждение недочётов. В частности потому, что признание ошибки снижает её цену. Когда вы уверены, что недостатки вашей работы будут быстро исправлены коллективом, вы меньше переживаете о том, насколько важен ваш вклад, и это приводит к более свободному общению. Единственный способ сделать что-то правильно — говорить об ошибках. Джонотан Ив, главный дизайнер компании, называет стиль совещаний в коллективе «жестоко критическим»"

"Сила споров в том, что они на самом деле застают врасплох. После того как кто-то выдал неправильный ответ в исследовании про названия цветов, назвав красный розовым, вы начинаете пересматривать ваши первоначальные предположения. Вы пытаетесь понять эту странную реплику, которая заставила вас взглянуть на проблему с другой стороны. И тогда знакомые ассоциации отступают, впуская новые. Неожиданная встреча возбуждает воображение"

Стас Жицкий Постоянный букжокей пн, 30 июня

Хорошая собака помогает понять

"Приключения Весли Джексона", Уильям Сароян

Когда мне давным-давно было шестнадцать лет, я познакомился со своей будущей женой (с которой и по сей день греюсь у семейного очага). В доме моей будущей жены жил здоровенный тигровый боксер, превосходящий все нормативы и стандарты ростом, шириной груди и размером головы (кстати, куда нынче подевались все собаки этой породы и окраса? – да, я о собаках, а не о спортсменах), и, будучи размером с небольшого человека, жил он на правах полноценного члена семьи – у него даже был собственный продавленный старинный стул на кухне, куда он забирался, когда семья собиралась за столом пить чай (или что-то другое). Со стола он ничего не ел, конечно, будучи хорошо воспитанным, но жалобные слюни пускал (а слюни у боксеров – это отдельная и очень длинная история). Помнится, мы всегда, сидючи за этим столом, внимательно следили за ним: он имел обыкновение засыпать в процессе своего молчаливого соучастия в семейных посиделках, клевал носом, и норовил, задремав, сорваться со стула, как натуральный постпенсионный дедушка. Но ни разу, ни разу он не рухнул на пол! В самый наипоследнейший момент он очухивался, взбадривался, мотал головой и полувиновато оглядывал присутствующих: не заметил ли кто его оплошности – дескать, я только на секундочку отключился – а так-то я с вами, нить не теряю, курс держу и вообще.

Так вот, этого чудесного боксера звали Весли. А звали его так потому, что мой (тогда еще только будущий) тесть очень любил роман Уильяма Сарояна “Приключения Весли Джексона”.

Я тогда прочел этот роман.

А теперь прочел еще раз. И подумал, что именем этого литературного героя можно назвать много чего хорошего: и собаку (ничего обидного тут нет – если собака не боевая, не злая, но способная постоять за себя и своих хозяев), и ребенка (если родители смогут гарантировать его дальнейшую пронзительную душевность), и даже пароход (если он мирный и не агрессивный). И вообще можно так фирму назвать – ЗАО “Весли Джексон”. И пусть это ЗАО сеет что-нибудь разумное, доброе и необязательно вечное – да хоть бы булочки печет (но непременно вкусные!).

Потому что Сароян умудрился придумать такого уникального героя, который не может не быть симпатичным – ну да, слукавил автор, и живой, настоящий добрый девятнадцатилетний американский молодец при всей к нему читательской и авторской любви если и мог бы быть таким удивительно и осмысленно хорошим, но не смог бы он сам так простодушно и трогательно описать свою хорошесть – но я тысячу раз готов простить писателю его лукавство, потому что цель – достигнута. Доброе – посеено.
Дотошным нелюбителям собак, но не читавшим книжку – сообщаю: эта история написана от лица американского юноши, которого забрали в армию во время Второй Мировой, но войны там почти нет. Там есть тыловые будни, жажда любви, пьянство, неповиновение вышестоящим инстанциям, юношеский максимализм, юношеская же (почти детская) глупость, нежность к друзьям, трагичость и – доброта, доброта, доброта – ровным и убедительным слоем рассеянная по всей поверхности романа.

Лея Любомирская Гость эфира вс, 29 июня

Борьба борьбы с борьбой

«Самая лёгкая лодка в мире», Юрий Коваль

Беседуя недавно с Прекрасными Людьми, я посетовала на то, что Юрий Коваль, вероятно, один из самых недооценённых писателей позднесоветского периода. Ну, как же?! удивились Прекрасные Люди — а тиражи? А премии? А переиздания? А мультифильмы? Я не нашлась, что возразить и конфузливо замолкла, но в глубине души долго ещё спорила с Прекрасными Людьми, пока окончательно их не переубедила (сами они об этом пока не знают, но когда-нибудь я им скажу). По-моему, Юрий Коваль — один из самых недооценёных писателей позднесоветского периода, причем, как раз потому, что у него были тиражи, переиздания и мультфильмы. Оттого ли, что по образованию он учитель, или из-за обманчивой лёгкости его языка, а может, просто потому, что первые его книги и впрямь больше походили на детские, его целиком, с ногами, засунули на полку «детская литература», откуда почти нет хода вон, и там не то, чтобы совсем позабыли, но оставили, и сегодня, вспоминая, говорят растроганно-снисходительно — а-а-а, Коваль, — будто речь идёт о чём-то милом, славном, но решительно невзрослом, будто он сам — с выдуманного им острова никогда не вырастающих тёплых щенков. А другие люди, не видя запретительных значков «+18» или «Не влезай — убьёт», рекомендуют «Самую лёгкую лодку в мире» среднемладшим школьникам для внеклассного чтения, и, наверно, потом досадуют (а может, вовсе не задумываются), когда среднемладшие школьники не бросаются искать бамбук по подвалам и не спешат вставлять к месту и не к месту «только брить хотел, только брить», «что поделать, бывают такие несгрызаемые гости», «сейчас начнётся стрельба, отбор колбасы и задержание преступников» и «да, мы вяжем. но и нас интересует — вяжете ли вы?».

Я боюсь, что уже поздно — да, в общем, и совершенно незачем, - объявлять Юрия Коваля писателем взрослым (или — и взрослым тоже), но можно ещё сдвинуть возрастные рамки и рекомендовать «Самую лёгкую лодку в мире» для домашнего чтения младенцам в возрасте до года. Младенцам всё равно будет приятно, они в этом возрасте превыше всего ценят внимание, а какое удовольствие получат, наконец, их родители!
Шаши Мартынова Постоянный букжокей сб, 28 июня

На правах главреда и в нарушение правил. Издателям и пишущим alike.

"Пусковой город. Лекции и очерки о поэзии и писательстве", Ричард Хьюго

итать тексты о том, как писать тексты, — как приходить на театральные репетиции: это самостоятельное увлекательное приключение и особый читательский опыт. Особенно когда эти тексты чудодейственны сами по себе, независимо от практических интересов читающего.

Ричард Хьюго, современный американский поэт и один из лучших преподавателей искусства слова ХХ века, умер в 1982 году, оставив по себе несколько сборников стихов, а также лекции и очерки по писательству. "Пусковой город" — маленькая книжка сверхнаблюдательных замечаний и соображений, отжатых ото всякой воды, ценных, как мне видится, любому поэту или писателю художественной прозы. Он переводим на русский и ценен может быть любому читателю, склонному получать удовольствие от просветов между листвой слов, а не только от самого фольяжа. Ищущих поэзию в любом художественном тексте, иными словами.

Нет, этой книги нет по-русски*. Это моя персональная наглость — написать о книге, которую негде взять на наиболее широко известном на наших территориях языке. Однако если б нашлось нас достаточно — человек 150-200, например, — кому эта книга нужна, я бы перевела ее для всех нас и мы бы отфигачили ее крохотным тиражом, для остро заинтересованных.

Очерк первый, "Списать предмет". О "коммуникации" в поэзии и писательстве.
Очерк второй, "Пусковой город". О воображении пишущего и его, воображения, пище.
Очерк третий, "Допущения". О необходимых недоговариваниях.
Очерк четвертый, "Брожение мысли о Рётке и преподавании". О разных учителях словесности и их методах.
Очерк пятый, "Что и как". О кухне писательства — буквально: как, чем и в каком режиме писать и править свои тексты.
Очерк шестой, "В защиту преподавания изящной словесности". О том, почему все-таки есть смысл этому учиться.
Очерк седьмой, "Символы веры". Чувство поэта — вера поэта.
Очерк восьмой, "Ci vediamo". Личная история автора — как был написан один его стих времен Второй мировой.
Очерк девятый, "На что живут поэты". Как выживает в человеке человек, вообще-то.

__________________________

Поправка от 30.09.2014: 2-3 недели — и будет-таки! Предзаказ. Прим. букжокея.

Аня Синяткина Постоянный букжокей пт, 27 июня

Снаружи замка ничего нет

Трилогия о Горменгасте, Мервин Пик

Мы находимся в замке. Все находятся в замке, потому что кроме замка, ничего не существует. Замок — высшая ценность, потому что высшая ценность — это замок, и так было всегда. Добро пожаловать в громадное пространство абсолютной клаустрофобии, замкнутое само на себе. Замком Горменгаст, громоздящимся посреди пустыни чудовищем, долгие столетия правит династия графов Гроанов, вечная и пыльная, как сами камни. Так же вечен и Ритуал, на котором зиждется существование замка и всех его обитателей, от самих графов до последнего потомственного Скребуна стен на Великой Кухне Горменгаста. Изо дня в день единственный и непререкаемый долг всех — исполнять прихотливые, громоздкие, невесть кем изобретенные древние правила, как нескончаемую наследственную епитимью, каждодневное сложносочиненное приношение жизни на алтарь верности всему тому (чему-то такому весьма нерушимому), что символизирует — нет, являет собой Горменгаст. Если в пространстве обычной жизни ритуал нужен затем, чтобы поддерживать мироздание... Горменгаст — идеальное воплощение мифа о самом себе. Поддержание такой абсолютной тавтологии требует выдающегося посвящения и труда многих и многих — желательно, поколений. Зато, конечно, в таком пространстве тот самый последний потомственный Скребун стен остро ощущает свою ценность.

Но вот появляется на свет новый маленький граф, Титус Гроан, семьдесят седьмой этого имени, который все изменит.

На самом деле, конечно, нет. Не изменит.

Но, по крайней мере, это будет первый (известный нам, читателям) житель Горменгаста, наделенный настолько яростной и упрямой фантазией, чтобы не только представить, что есть что-то вне, но и сбежать туда. А не в смерть, как многие другие. 

Все персонажи, маленькие подобия монстра, которому они принадлежат, отчетливо замкнуты на самих себе. Великолепные, гротескные на грани фола характеры, они, каждый, замкнуты на какой-то один краеугольный камень. Вынь его — и человек сложится внутрь себя. В воду, или в пропасть, или на растерзанье совам, как уж получится. Их мир устроен так, они не умеют других правил. Два персонажа на все книги не выказывали желания никуда складываться, что бы с ними не творилось. Один — абсолютное стремление к свободе, Титус. Второй — абсолютное стремление к власти, Стирпайк, ну, вы с ним еще познакомитесь. 

И то, Титус под большим вопросом: он может жить дальше, только пока знает, что то, от чего он бежит, пребывает неколебимо на своем месте. 

Так сложилось, что Мервин Пик успел написать только три тома о Горменгасте, и цикл остался трилогией, но имеющей подобие логического завершения. В третьей книге Титус, которому удается вырваться за пределы своего замка, начинает сходить с ума, потому что новый мир, в который он вступает, слыхом не слыхивал о Горменгасте, мало того — не верит в его существование. Титус мечется, пытаясь понять, не было ли сном все, что его определяло. Неожиданно оказывается, что снаружи замка — некое ретрофутуристическое (с нашей читательской колокольни) пространство, с летающими механизмами, подземными городами, смертельными лучами и экспериментами на людях и животных. Да, можно вывести Титуса из Горменгаста, но нельзя вывести Горменгаст из Титуса. Свой замок он приносит с собой. Кто он без замка? Кто он без своего краеугольного камня?

Удивительное чувство, когда можно распространяться о сюжете сколько угодно. С таким же успехом я могла бы проспойлерить вам, ну, картину Тициана или, там, "Похищение Прозерпины" Бернини. И вот, Аид ее, представляете, догнал, и как схватит! Мервин Пик — художник по образованию и по профессии, и он принес в литературу весь свой инструментарий. Этот текст требует, чтобы им любовались, сцена за сценой, как изумительной живописью, каждым схваченным бликом света, каждой скрупулезно выписанной деталью — и, да, время внутри течет так, чтобы вы наверняка успели это сделать. Только в третьей книге картинки наконец начинают меняться с кинематографической частотой, история скачет, как в нехорошей дрёме, ритм рвется и к концу почти захлебывается. 

Но тревожное и неуютное у меня от этих книг остается ощущение: хотя и наш титульный герой, и весь сюжет (и читатели следом за ними) вышли из замка, и Ритуал кажется всем сразу дурным кошмаром, и все-то в новом мире другое, а ведь нас, кажется, обманули — каким-то неясным образом по сути ничего не поменялось. И замок, как мы выясняем, на месте. Где-то там внутри нас он все еще стоит на месте, и так было всегда.

Макс Немцов Постоянный букжокей чт, 26 июня

Во что превращается мама?

"Книга о живых и мертвых старушках", Лея Любомирская

Некоторые читают все как научную (околонаучную, псевдонаучную, вовсененаучную) фантастику — это удивительные люди, я таких знаю. У меня, правда, тоже есть своя маленькая аберрация — я все читаю (и смотрю, если уж на то пошло) как сказки. Не то чтобы в детстве мне их не хватало... но, видимо, не хватало. Теперь становится понятно, что с возрастом и читательским опытом приходит та сноровка, которая позволяет наслаждаться даже самыми вроде бы простыми интригами и сюжетами — вычитывать из них тайные смыслы, сканировать аллюзии и отсылки, бродить по всяким расходящимся тропкам. Со сказок все и начинается, они подстрекают к чтению (смотрению, писанию, чему угодно).

«Книга о мертвых старушках» Леи Любомирской не обманывает — это честный сборник сказок, где каждая составила бы честь любой антологии Кейт Бернхаймер. Там сказочно все — от незамысловатых аранжировок на темы Синей Бороды, Дюймовочки или Красной Шапочки, до вполне причудливых фантазий о взаимодействии мира мертвых и мира живых. Причем, действие практически всех историй происходит в некой условной земле с глубокими магическими традициями, в которой можно опознать Европу, а еще конкретнее — Португалию, где автор живет уже много лет. Только вот понять что-то про эту страну с лицевой стороны из этой книжки нельзя (как не стоит здесь искать практических руководств по переходу в Страну Мертвых, о чем, собственно, и предупреждает нас на обложке Макс Фрай). Разве что понятно: у португальцев с миром мертвых какие-то свои отношения, а в мире живых господствует довольно строгая кастовая система приличий почище, чем в так любимой сказочниками Викторианской Англии.

Что, надо сказать, наше читательское счастье, потому что лишь на такой вот неопределимой кромке (хотя, подозреваю я, довольно остро заточенной и временами даже зубастой) «реальной» жизни, в состоянии некоторого душевного томления на самом краю некогда всего известного цивилизованного мира и может разворачиваться очень внутренний талант сказочника. Ну потому что наружу не очень высунешься, а край — вот он, рядом. Ну и разве станешь рассказывать сказки — тем более страшные — себе и своему невидимому другу (сиречь идеальному читателю), если у тебя вокруг все хорошо? Разве станешь выстраивать такие хитровывернутые, поистине эшеровские пространства, где «дым в дом, дом в даму, а дама в маму»? Хотя у Леи в сказке скорее будет происходить обратная трансмутация — это мама может превратиться во что-нибудь пугающее… ну, или не очень, но это просто потому, что мы в таком мире как бы привыкли к непривыкаемому.

В коротких — и очень коротких — историях Леи Любомирской читательская точка сборки смещается постоянно, порой головокружительно. Такое ощущение, что автор над нами посмеивается, подсовывая китайские головоломки и ловушки для пальцев (и лукавый авторский голос здесь — одна из немаленьких причин, по которым сказки Леи стоит читать). Страшно представить, что получится, возьмись она сочинять какую-нибудь «Историю Краеземья».

Евгений Коган Постоянный букжокей ср, 25 июня

Просто жизнь

«Это мое», Евгений Ухналёв

Пару лет назад я придумал штуку, которая на сегодняшний день является, возможно, самой важной штукой, которую я сделал – я придумал сделать книжку воспоминаний потрясающего художника и друга нашей семьи Евгения Ильича Ухналева. Спустя месяцы у меня получилось почти тридцать часов интервью, из которых предстояло сделать книжку...

Вернее, все было чуть иначе. Однажды Ухналев рассказал мне две коротенькие истории и попросил их написать. Сказал, что хочет, чтобы они остались. Вот одна из них, называется «Август»: «Мороз, ледяной ветер, сизые сумерки. Неизвестная железнодорожная станция в тылу – сорок забитых составами рядов рельсов. Эшелон с эвакуированными, внутри теплушек темно, тепло, даже уютно. Сквозь вой ветра издалека доносится срывающийся голос почти безумной женщины. Голос приближается: "Август! Август!" Женщина плачет, замерзшими руками стучит в вагоны: "Август! У вас нет Августа?" Добегает до нашего вагона: "У вас нет Августа?" Какой-то работяга с Кировского завода бросает сквозь смех: "А сейчас декабрь". Женщина на мгновение замирает, а потом бежит дальше».

Ухналев – уникальный человек. Ну, то есть он рассказывает примерно так: «Не помню точно, когда это было – 6 или 7 сентября 1942 года…» Он помнит удивительные вещи – фамилии и имена, погоду, цвет неба. Он всматривается в свое прошлое взглядом художника. А вспомнить есть что – он родился в 1931 году, он помнит начало блокады и эвакуацию, послевоенный Ленинград, он помнит воркутинские лагеря, где оказался в возрасте 17 лет по абсурдному обвинению, возвращение из лагерей, он помнит Эрмитаж 1960-х. Он говорит: «Единственное, к чему я отношусь серьезно – это творчество. Творчество для меня бесспорно. Я не сомневаюсь ни в одной вещи, которую сделал. После того, как я вернулся с Воркуты, у меня был более чем двадцатилетний период, когда я не рисовал, - очень большой перерыв для художника. Странный период, когда я занимался непонятно чем, пока не начал понимать, что же на самом деле мое. Конечно, нужно было содержать семью, кормить сына, и это – единственное, чем я оправдываю тогдашнее свое существование. Но я счастлив, что все-таки понял, что мое, а что нет, потому что большинство людей так до конца жизни и не понимает…» И, в общем, мне это кажется дико важным.

Книжка получилась небольшой, потому что не хотелось, чтобы в ней было что-то лишнее, – небольшой, но очень насыщенной событиями и, главное, эмоциями. А вот вам вторая история, с которой все началось, называется «Художник»: «Сизое морозное утро, серое солнце Воркуты. Вахта. На дороге под пронизывающим ветром зеки пригибаются к земле, кутаются, кто во что горазд, – ждут вывода на шахту. Матерятся вертухаи – проверяют, у кого на спине или рукаве плохо виден номер. Заметив полустертый номер, кричат: "Художник!" Из небытия возникает маленький согнутый человечек, консервная банка с известкой на шее, щепка в руках. Он обновляет номер и исчезает до следующего окрика».

Маня Борзенко Постоянный букжокей вт, 24 июня

Возьмите себя в руки. Буквально

"Дневник одного тела", Даниэль Пеннак

"Герой Даниэля Пеннака ведет дневник своего тела — предельно откровенный, шокирующий."

Да ну неправда же. Герой Пеннака — маленький мальчик, у которого папа тяжело болен и совсем без сил. И пацан неосознанно копирует папино бессилие и полупрозрачный вид. Но однажды решает таки начать жить, занимается всякими упражнениями для мускулатуры и одновременно начинает вести дневник. Очень физический дневник, ничего личного, по минимуму переживаний, не связанных с телом и ощущениями. И ведёт его до конца. Вот и всё.

Прямо шокирующего мне там не встретилось, хотя я вполне себе трепетная лань. Да, там подробно про эрекцию — это дико интересно. Да, там подробно про то, как он видит и чувствует разные женские тела — это ДИКО интересно! Да, там про слюни, сопли, мочеиспускание, разные болячки, особенно к старости... Но кто никогда не ковырял в носу, пусть первый бросит в Пеннака камень.

А язык вы разглядывали подробно? А пупок? А можете описать походку своего любимого человека, обращали на неё внимание? Семенит или широко шагает, как двигаются руки, корпус чуть наклонён вперёд или грудь расправлена, напряжены ли плечи? Мы (может, не лично ты, милый читатель) мало обращаем внимания на очень клёвые вещи. А после книжки (читается жадно, парой глотков) несколько перестраивается восприятие, удваивается наблюдательность и направляется на то, что раньше было не в фокусе. Круто же, ну?

Рьяно рекомендую прочитать всем

  • — кому интересны человеческие тела в принципе
  • — кто каким-то образом работает с телесностью (врачи, массажисты, родители)
  • — спортсменам
  • — кто боится признаков старения
  • — кто не знает, как разговаривать с детьми про всякие их возрастные изменения
  • — у кого просто есть тело =)

Заодно узнаете несколько забавных анекдотов и как безболезненно обрабатывать всяческие мощные порезы.

Стас Жицкий Постоянный букжокей пн, 23 июня

Мастер погружений

«Таксопарк», «Универмаг», «Архив», «Поезд»: Романы Ильи Штемлера

Бешено популярный в семидесятые-восьмидесятые прошлого века писатель нынче незаслуженно подзабыт. Хотя роман “Архив” был пепереиздан в 2013 году, а в 2012 вышла в свет чудесная повесть “Нюма, Самвел и собачка Точка” (о которой можно было бы поговорить, но она совершенно вне рамок того жанра, о котором мне хочется рассказывать).

А жанр – даже и не знаю, как назвать его – производственный роман? – нет, потому что такого добра за полвека активного засорения литературного пространства понаписали несколько тонн, и почти каждый грамм из этой тонны – невыносимое занудство. Раньше за это занудство давали сталинско-ленинские премии и цепляли ордена на шевиотовые костюмы (правда, потом могли запросто посадить и даже расстрелять). Жанр Штемлера – роман не производственный, хотя именно производственные процессы в этих его романах являются этаким скрепляющим раствором и катализатором фабульной реакции, именно проблемы совершенно конкретной отрасли народного хозяйства заботят героев, именно ради общей задачи, казалось бы, и крутятся колеса сюжета, жужжат все его приводные ремни, и шевелятся детальки...

Но абсолютно загадочным образом только у Штемлера получилось устроить все так, что читателя эти проблемы и колеса, конечно, беспокоят, но за ремнями и детальками явственно проступают люди. Которые все это жужжащее крутят, заводят и починяют, но остаются при этом стопроцентно убедительными и нормальными – если не реальными людьми, то уж как минимум достойными литературными героями.

И Штемлер, кстати, перед каждым своим “производственным” романом честно поступал на работу именно туда, о чем он собирался писать – он работал проводником в поезде, таксистом и архивистом, то есть, совершенно тщательно проникался атмосферой и натуральными заботами тех, с кого потом писались его персонажи.

Кстати, этот писатель жив и работоспособен – в отличие от большинства моих “букинистических” субъектов. Не знаю, напишет ли Илья Штемлер еще что-нибудь “узкопрофессиональное”, но и того, что он написал, уже достаточно для небольшого, но уютного места где-то недалеко от вершины Пантеона советской (в хорошем смысле) литературы.

Елена Мотова Гость эфира вс, 22 июня

Дело, которому служишь

"Записки юного врача", Михаил Булгаков

Все в этом мире, кроме меня, смотрели "Доктора Хауса". Эксцентричный нефролог и инфекционист вовсе не вытаскивает редкие, сложные диагнозы как кроликов из шляпы, нет-нет, он ищет, анализирует, мучает помощников целую серию и — та-дам! — больной спасен, коллеги в восхищении, у зрителей зашкаливают нейромедиаторы, а врач съедает очередное болеутоляющее и идет домой.

Собственно говоря, любую околомедицинскую книжку или кино можно свести к простой схеме: благородный врач, полный неисчислимых достоинств, спасает несчастного больного, разница лишь в деталях профессиональной специализации и наличии/отсутствии Хью Лори. Медицина и её люди всегда будут интересны, но в этом слегка паточном жанре есть нечто особенное, свежее, радостное, настоящее.

Цикл рассказов Булгакова, которые составляют "Записки", — автобиографические истории начинающего врача. Вообразите: 1917 год, вы только что окончили медицинский факультет университета (пятнадцать пятерок), вам двадцать три, изо всех сил сдерживаете порывистые движения и пытаетесь выглядеть солидно. И посылают вас в глухое село руководить земской больницей, потому что больше послать некого. Вы там единственный врач и отвечаете за всё.

Сколько бы раз ни перечитывала "Записки", в этом месте я всегда покрываюсь холодным потом. Вспоминаю, как со своей боязнью высоты лезла к больному на третий этаж по строительным лесам. Герой же, мучимый мыслью о том, что по грязи и бездорожью к нему привезут ущемленную грыжу или ещё что похуже, денно и нощно штудирует учебники. Земская больница, кстати, не только оборудована по последнему слову науки предшественником нашего юного эскулапа, но содержит впечатляющую медицинскую библиотеку и совершенно укомплектованную  аптеку.

И что же дальше? А дальше просто работа: несколько случаев из практики — серьезных и нелепых, смешных и трагических. Я много раз спрашивала себя, почему это так трогает? Истории интересные, юмор, ага, даже мелкие детали вроде той, что если больше двух врачей собираются вместе, они говорят только о работе. Нет, всё не то. Может быть, дело в том, что герой Булгакова не похож на безупречного, всегда правого бронзового истукана? Он где-то недотепа, где-то идеалист, но под грузом страшной ответственности не ноет, а честно делает своё дело, всё, что может. "Дерзать, искать, найти и не сдаваться".

Британцы недавно экранизировали "Записки", добавив ещё два булгаковских рассказа — "Морфий" и "Звездную сыпь". В роли доктора снялся Дэниел Рэдклифф. Получилась, конечно, карикатура, но странным образом дух книги там витает. Одно только, как они выговаривают "Леопольд Леопольдович" (предшественник героя, с которым его постоянно сравнивают), способно на целый день развеселить мыслящего человека.

Но книга всё равно лучше.

Шаши Мартынова Постоянный букжокей сб, 21 июня

Комедия д'искусства

"Сакре Блё", Кристофер Мур

Мне очень симпатичен Париж Кристофера Мура. Я много раз была в этом городе, любви у меня с ним нет, но мы приятельствуем. И вся эта гвардия почти никогда не трезвых сумасшедших с мольбертами, воспетая много кем и до Мура, мне тоже дорога, потому что мне слегка понятен этот тремор, возникающий от масляной краски, от ее пластилиновости, ласковости и капризности. И да, точно так же, как в моей голове существует пряничное Средневековье, есть в ней и пряничный Париж второй половины XIX века, и очень не хочется думать, что со стоматологией все было по-прежнему непросто, что с телами — своими и чужими — народ по большей части обращался как попало, а человеческая жизнь стоила почти так же дешево, как и во всей предыдущей истории человечества.

Хорош этот текст как полетный маршрут — промерен, выхожен, запомнен и отдан мне, читателю, чтобы просто мне было снять мое личное кино про этот Париж, про этих французов, увиденных Муром в парижских сновидческих шастаньях. Я совершенно не против его мифа о синей краске, об алхимии превращения жизни в искусство и обратно, не против цены, которую, по версии Мура, выставляют за выкручивание рук атлантам мировых законов термодинамики. Я за грязь и дрянь Парижа — да, этот пряник валяли в конском навозе, в поту и секрециях любовей разной высоты. Он, Париж, делается от этого чуть более настоящим (чего, в общем, не очень требовалось, см. выше, но так интереснее).

Хорош Муров шерше-ля-фам — он у него особенный, свой, и, замешенный с охрой и сажей и свинцовыми белилами, получается выпуклый и трехмерный. Верю тебе, Крис, Святая Синь — ни черта не святая. И отлично, что она старше, чем думается (дальше молчу, сейчас попрут спойлеры).

Спасибо, Крис, благодаря твоей сказке эти невозможные люди — Тулуз-Лотрек, Ренуар, Ван Гог, Моне, Сезанн, Лепик, Моризо, Писарро, Мане и много кто еще — ожили и задвигались, заговорили. Допустим, твоим голосом, но он мне годится. Я теперь смотрю на их полотна как на фотокарточки навсегда ушедших друзей, я не знаю теперь их мыслей и чувств, но мне кажется, я могу их вычитать в складках их платьев, в обманчивой приблизительности масляных красок, в тенях, что уже никогда не сместятся по солнцу. Смотрите и вы — мы собрали арт-гид по этой книге, это и подарок, и замануха вам всем.

И да, я теперь знаю Монмартр без Сакре Кёр. Просто холм, с буераками, коровами и мельницами. Я даже слышу запах конских яблок и сдобы. Могла бы сказать много больше, но вы лучше езжайте как-нибудь с этой книгой в Париж и живите по ней, пока читаете. И будет вам город-миф, новый до слез. Отвратительно и чарующе прекрасный.

Уже прошло 1313 эфиров, но то ли еще будет