На краю времени

"Улисс", Джеймс Джойс

"Он не вполне зеленый — он просто похож на капусту".

Помимо всего, что сказано о романе, при этом прочтении меня торкнуло как-то особо наличие двух разнонаправленных векторов Стивена и Польди, в аккурат, как мы понимаем, на стыке эпох. И что из этого получается.

Блум чуть постарше, но помельче - в частности, из-за расовой своей принадлежности, по мысли автора, который, разумеется, никак не мог обойти отношения к евреям в богоспасаемом отечестве, он не сильно укоренен в цивилизации и культуре, в анамнезе у него плохо усвоенная история избранного народа. И стремится он поэтому назад, к идеалам викторианства, к эдаким превратно понимаемым корням, к "старосветскому помещичеству".

Дедал же помоложе — он сознательно отрывается и от национальных корней, и от социальных (не говоря о религиозных), он уходит вглубь: натужно образует себя, буквально учит себя культуре — и вроде бы из него выйдет этот самый гражданин мира, стать которым он, как мы знаем, стремится, и он якобы больше приспособен к жизни уже наставшего ХХ века каким мы его знаем.

Но мы-то — мы знаем, что идеалам обоих осуществиться не суждено. Больше того — и сам Джойс об этом догадывался наверняка, ибо Великая война уже закончилась, и как бы маргинально Джойс ее ни пережил — не мог не понимать, что ничего хорошего в ХХ веке нас уже не ждет. Таким образом (капитан Очевидность, ну еще б), перед нами прощание и с викторианской эпохой — и с наступившей эрой. Матрица модернизма и пост-модернизма прилагается бесплатно.

Через эту призму после-зрения, заднего ума, читается все еще острее, смею думать, чем современниками, у которых просто не было нашего знания. Видимо, во всем этом должен быть какой-то урок. 

Часы Александр не врут

"Ной Морсвод убежал", Джон Бойн

Книжные и киношные медитации на смертность живого — это отдельная любимая тема, со своими лирическими законами и своими "о!", "мм" и "фу". Как честно обсудить с читателем эту вечную тему и при этом не тискать ему слезный нерв, к примеру, — вполне себе художественная и идеологическая задача. Бойн, как мне кажется, с нею, в частности, справился.

В этой книге Бойн разговаривает со своим юным читателем и про смерть в том числе, хотя история мальчишки Ноя Морсвода — не только об этом. Еще она о том, что значит данное кому-то слово, о видах любви, которая готова ждать вечно, о правильном молчании и о трюках одушевленности. В книге хватает и говорящих зверей, и волшебных игрушек, и несуразных королей и королев. Некоторые говорящие звери даже слегка хамят — в лучших традициях Льюиса "рассказал-девчонкам-сказку-типа" Кэрролла. Есть приветы Пиноккио и Форресту Гампу. И это отличный повод для кухонного заседания семейного читательского клуба: прочитать вместе с отпрыском, а потом потолковать о прочитанном. Прекрасный повод посвятить ребенка (годен ли он для этого по возрасту — решать вам) в нехитрый факт, что придет такое время, когда папа с мамой отчалят из видимой ощупываемой реальности. Дивная возможность поговорить о возможных приоритетах по эту сторону Стикса — на что класть жизнь, а на что, быть может, не стоит. Отличный шанс обсудить с начинающим взрослым, что возвращаться, признавать заблуждения или вообще радикально менять способ жить — не стыдно, совсем не стыдно. И что очень полезно думать, прежде чем обещаешь, а пообещавши — помнить, кому, что и при каких обстоятельствах. А еще о том, что интересно и не без толку приглядывать, что не выдерживает никакого напора жизни и смывается, растворяется сразу, а что — хотя бы в пределах совершенной конечности любого пребывания в этом мире — никуда не девается.

Мне было грустно, занимательно — и радостно: у малышни есть еще одна хорошая история и повод для сочувственного единства со взрослыми.

Но вообще, конечно, было бы здорово и удобно, если бы у всех у нас, взрослых, были очень честные говорящие часы Александр.

Бессмысленное и беспощадное…

«Чтобы Бог тебя разорвал изнутри на куски!», Андрей Тургенев

После «Блокадного романа» я ожидал чего угодно, но не этого. Значит, Венеция, какая-то огромная выставка современного искусства. Старый русский режиссер, под семьдесят, бродит по городу, пытается понять все эти странные авангардные штуки, вспоминает полтора фильма, которые снял. За один из них он в свое время получил золотого «Льва», второй не закончил – умерла главная актриса, его любимая женщина. С тех пор, уже сорок лет как, он не снимал. Теперь вот бродит, вспоминает любовь и думает о съемках нового фильма. Попутно общается с разными странными людьми. Лорд – это такой как бы современный художник, миллионер, концептуалист и половой гигант, кокаинист обладатель металлической руки, в которой чего только нет – от фотоаппарата до лазера и от кокаина до кипятильника. Еще есть куратор и главный редактор модного журнала об искусстве Вергнитка, очень влиятельная худая женщина, которая все время разговаривает по телефонам, и еще есть ее бывший любовник – не очень талантливый художник, и еще какой-то Боря из лагеря конкурирующего журнала, и еще два придурка, которые участвуют в инсталляциях, и еще сиамские близнецы – юные китаянки, и еще куча других героев, которые вертятся под ногами и все друг от друга чего-то хотят. Наконец, есть Череп – некоторое произведение искусства, которое никто не видел, но оно есть. И легенда о Черном гондольере, который уже пятьсот лет является за телами и душами людей.

Повествование закручено в адский водоворот событий и диалогов, утрировано до абсурда (особенно утрировано, собственно, само это современное искусство, бессмысленное и беспощадное), наполнено ассоциациями с всевозможными Феллини и прочими Пикассо и не только, и все это – на фоне города, медленно уходящего под воду. Интересно, что Курицын (Тургенев – это Вячеслав Курицын на самом деле, если кто вдруг не знает или забыл), так вот, интересно, что Курицын очень циничен в описании всех этих современных искусств, не стесняется в выражениях (и даже, что ему свойственно, порой начинает увлеченно придумывать собственный язык), мешает многочисленные сюжетные линии как заправский автор детективов, к финалу нагнетает настоящего саспенса, но вдруг срывается в такую пронзительную лирику, что прямо комок в горле. И ее тут же снова обрывает, потому что не бывает же, чтобы все время комок в горле. И залихватски заканчивает повествование именно тогда, когда надо. Причем в финале он сначала опускается почти до уровня какого-то раздражающего балагана, а потом – раз, и легким, прошу прощения за пафос, росчерком пера завершает непредсказуемо, но именно так, как и должен был закончиться весь этот венецианский карнавал.

А фраза, вынесенная в название – это, по выражению одного из героев, синоним настоящего, истинного искусства.

Вы не думаете, вы просто логичны

"Как люди думают", Дмитрий Чернышев

В книжках про творчество часто бывает очень творческое название и очень с картинками обложка. Там говорят о том, что надо раскрыться, соединиться со своим Внутренним Я, ничего не бояться, чувствовать поток, и всячески воспарять. Я такие книжки очень люблю, потому что всякий раз надеюсь, что этот поток, наконец, на меня изольётся, но нифига. Пусть эльфы этим занимаются, а я нормальная.

У Митрича всё ваще не так. На белой обложке торчит одинокая ложка. 

Первым делом идёт список значков, которые по всей книжке на полях — вот так выделены упражнения, так истории, так перечни... Списков много. Картинок тоже много. Упражнения на каждом шагу. 

Первая часть книги называется "теория" — не верьте. Сплошная практика.

Ни слова воды, никаких пространных рассказов о жизни самого Митрича и того, как его ценят его падаваны и сколько счастья он принёс в мир. Всё сурово. Вот тебе задачка — решай. Вот абстрактная картинка — найди 20 вариантов того, что на ней может быть изображено.

36 сюжетов пьес, 6 способов сделать персонажа смешным, 2 типа личности, 3 вида любви + комбинации, 16 типов книг, 7 звуков, издаваемых автомобилем при поломках, список ситуаций уместности чаепития (надо бы его распечатать и повесить на кухне, кстати)

Детальный разбор того, как работает мозг, с сугубо практической точки зрения, без углубления в нейробиологию.

Несколько инструментов выдаются прямо нам в руки (в мозг?) с чёткими инструкциями, как их крутить. 

Страшно хочется рассказать сейчас главные секреты, но лучше сами прочитайте-прорешайте. Реально, книжка скорее задачник, чем нечто иное. Люто, страстно рекомендую всем, у кого есть мозг :)

Цитаты максимально мимо дела:

ПАМ, ПАМ, ПАМ, ПА-ПА-ПА-ПАМ...

"Семнадцать мгновений весны", Юлиан Семенов

Именно такой напряженной музыкой начиналась каждая серия. Кто видел хоть раз, тот запомнил мелодию. Кто не видел – посмотрите пять минуток на ютьюбе.

Долгие, невыносимо долгие годы я собирался пересмотреть бессмертный сериал “Семнадцать мгновений весны”, который в свое время был, что называется, совершенной “бомбой” советского телевидения – люди бросали все дела, чтобы отслеживать хитрые игры нашего интеллигентного разведчика в логове врага, и усаживались плотными рядами перед черно-белыми телевизорами (да-да, мои юные читатели, большинство телевизоров тогда не приукрашивали окружающую жизнь, а благородно мерцали только одним цветом, хоть и с его оттенками). Элегантно одетые, ироничные, хитрые и, как ни парадоксально, натурально-живые приспешники Гитлера много лет назад поразили мое воображение – уж слишком неожиданными были и подход, и показ, как-то даже чрезмерно революционными они были, эти творческие приемы, как я теперь понимаю – мы ж, советские дети привыкли к картонным фашистским негодяям, а тут нам людей вместо извергов продемонстрировали...

Потом уже на употребление такого неподъемного количества мгновений никогда не находилось достаточного количества времени – я даже оставил в качестве артефакта на своих полках этот многотомник кассет системы VHS, когда-то купленный в надежде на пересмотр – просто как напоминание о несбывшихся надеждах...

А недавно подумал, что у этого сериала был же литературный источник! С аналогичным названием! И за полтора вечера пережил почти все былые переживания и приключения Штирлица (почти, потому что какие-то переживания и приключения были, вероятно, вытащены из других книжек юлиансеменовской эпопеи, а какие-то – и вовсе специально досочинены в сценарии).

С книжками, которые ты читаешь, сперва поглядев на их экранизацию, случается по-разному: иногда книжка оказывается тотально непохожей на показанное тебе (и это хорошо, потому что впечатления обрушиваются на тебя по новой и другие) – и герои там вовсе не похожи на актеров, их сыгравших, и настроение совсем не такое, и даже так случается, что оригинал доносит до тебя абсолютно новые смыслы и впечатления, а иной раз понимаешь, что книжка оказалась отличным исходником для сценария, и ничего нового и неожиданного в ней нет (и это тоже бывает неплохо, потому что получается встреча старых друзей).

Семнадцать вот этих литературных мгновений оказались процентов на восемьдесят похожими на гениальное кино Татьяны Лиозновой и феерическую игру актеров, которых уже давно не делают – причем безупречный киношный Тихонов-Штирлиц явно победил своего литпрототипа (несколько суховатого в книжке), а вот мгновения, объясняющие геополитические причины штирлицевой разведдеятельности – что в книжке, что в романе – понятны одинаково.

То есть, при желании получить неспешное удовольствие – пересмотрите все-таки (или посмотрите впервые) – эх, чтоб у меня было столько свободного времени!..

При желании получить ускоренную и уплотненную реминисценцию когда-то увиденного или познакомиться с неглупым шпионским романом – читайте.

Неисправимый романтик

«Смотрящие вперед» (1961), «Обсерватория в дюнах» (1963), Валентина Мухина-Петринская

Я часто перечитываю детские книги. И редко разочаровываюсь. Хотя нельзя не признать – иные книги советского времени как минное поле. Как читать сегодня всю эту наивную романтику, как не искать между строк совсем другую книгу, написанную невидимыми чернилами? Об этом недавно говорил здесь же, в «Голосе Омара», Стас Жицкий, утверждая, что «Кондуит и Швамбрания» – «невероятно, чудовищно, нестерпимо грустная книга», которую нельзя давать детям без объяснений.

Когда в подростковом возрасте я бесконечно перечитывала две повести В. Мухиной-Петринской, я ничего не знала об авторе. Это была настоящая интересная книжка, с эпиграфом из старой лоции. Такая, в которой есть над чем посмеяться и поплакать, а иные сцены запечатлеваются в воображении с такой четкостью, будто принадлежат твоей собственной жизни и памяти. Двое подростков, живущих с отцом на заброшенном маяке; океанолог с необыкновенным именем Филипп Мальшет, одержимый мечтой обуздать Каспий; романтика дороги, суровая природа, люди, для которых нет ничего интереснее их профессии... Этот мир вовсе не казался мне нереальным или выдуманным – наоборот, порой он совершенно сливался с рассказами моей собственной бабушки-геолога.

Открыв эту книгу снова несколько лет назад, я начала с предисловия. Бодрая справка об авторе сообщала: «Чего только не довелось испытать В. Мухиной-Петринской, прежде чем она осуществила мечту своего детства! Где только не побывала, каких не перепробовала профессий!» Дальше перечислялись самые разнообразные занятия. «...Грузила бочки с кетой и горбушей в бухте Нагаева, вблизи Магадана... поднимала карагандинскую целину... преподавала физику и математику детям хлеборобов Казахстана...» Интересная биография, что говорить. И дальше – перечисление произведений в хронологическом порядке. Последняя из ранних повестей опубликована в 1936 году, следующая – в 1958. Я полезла в интернет. Да, так и есть. Десять лет тюрем и лагерей, еще десять – запрет на проживание в крупных городах. В интернете нашлись и другие ее юношеские повести, напечатанные уже после реабилитации. Любовь, дружба, поиск призвания. Дороги, романтика, мужество.

Ее взяли в 1937 году в Саратове, в составе той же группы писателей, что и Иосифа Кассиля. Следователь сказал ей: «Кассиль лишних два месяца принимал за вас муки, требуя, чтоб хоть вашу фамилию вычеркнули из протокола». Сначала она относилась к происходящему как к недоразумению, а поняв, наконец, что все всерьез, решила что тюрьма – своего рода творческая командировка, писателю ведь нужен жизненный опыт. Труднее всего ей пришлось уже на воле – ее по-прежнему не печатали, она оставалась бывшей зэчкой и вместе с мужем скиталась по городам и весям, нигде не находя себе места. Теряя надежду. Смерть Сталина застала ее умирающей в одной из больниц Караганды. Но услышав счастливую весть, умирать передумала. Ее лечащий врач обещала написать диссертацию «о влиянии радостных эмоций на излечение человека».

Дальше была реабилитация и признание – сам Паустовский привел ее в «Детгиз», сам Твардовский предложил написать что-нибудь о лагере для «Нового мира». С «Детгизом» Мухина-Петринская сотрудничала потом много лет, а от предложения Твардовского решительно отказалась. «Боитесь?» – спросил он. «Я не из трусливых. Но меня совершенно не интересует эта тема, поймите. Как писатель, я продолжатель Александра Грина...» — «Романтик?» – с ужасом переспросил Твардовский и ушел прочь.

Итак, тюрьма не определила ее писательскую судьбу. Но книгу о своей жизни она все-таки написала, незадолго до смерти, в 1990 году. (Иначе бы откуда мне знать то, о чем  я сейчас рассказываю.) 

С одной стороны, это до боли знакомая история, сто раз читанная в лагерных мемуарах –  в сотый раз сгибаешься пополам от этого тошнотного, чудовищного, беспросветного абсурда. А с другой стороны, это хорошая интересная книга, в ней есть над чем поплакать и посмеяться. Про любовь и дружбу, про суровую природу и мужество, про верность призванию. И я поняла, что можно смело перечитывать любимые с детства повести –  их героическая романтика не скрывает ни надлома, ни фальши. Просто бывают люди, которые имеют право так писать.

Зеленые женщины любого возраста

"Все это очень странно", Келли Линк

Мир — опасное место, тут уйма людей, которые не доверяют друг другу. Вот поэтому я и сижу тут, на дереве.
Келли Линк

Мне, в общем, нравится, когда писатель меня попугивает, но желательно, чтобы его чудовища, истекая неприятными слюнями или, допустим, топоча недвусмысленно, угрожая всяким симпатичным персонажам кошмарной кончиной при отягчающих обстоятельствах, все-таки имели сложную душевную организацию. Келли Линк пишет довольно леденящие мою душу истории, и там непременно случается что-нибудь затейливо неприглядное, однако разговаривает с нами автор — застенчиво, местами насупленно — совсем не о бессмысленных жестокостях живых и нежити.

Американка Келли Линк, которую формально можно числить по разряду фэнтезийщиков (и да, я бы сказала, гейманолюбам она показана с руками и ногами), вообще-то рассказывает вполне европейские по своей сложной многозеркальной зарефлексированности «сказки», где все было бы пронзительно, беспросветно грустно, если бы не неукротимый, головокружительный абсурд ситуаций и подлинно детская невозмутимость по отношению к ним. Моя любимая история – «Дьявол и танцовщица из группы поддержки». Я, признаться, читая сперва в оригинале, только к середине врубилась, что автор докладывает мне происходящее, поменяв местами причину действия и его следствие, т.е. задом наперед (сначала, скажем, швабра падает, а потом только в нее запускают фонариком). Этого эксперимента, в общем, было бы уже достаточно, чтоб стало интересно играть в эти веревочки, но Линк насовала внутрь еще и вложенных — матрешкой! — новелл, от чего мой читательский вестибулярный аппарат впал в нарративное опьянение. Внутри этой матрешки обнаружилась история про зеленых женщин, трансценденцию и глубокое одиночество мужчины.

А есть еще бабушкин ридикюль, в котором живет целая народность со своей сложной мифологией, и адская собака, и телесериал про волшебную библиотеку, в которой герои, кажется, если умирают на экране, то умирают взаправду актеры, которые их играют. И Герда, которая стоптала сто железных башмаков, чтобы сказать Каю, насколько он ей безразличен.

Ну и да — чудовища в неприятных слюнях, но со сложной — чудесной — душевной организацией.

Девяностые… Ска-азка…

"Подобно тысяче громов", "Гроб хрустальный: версия 2.0", "Серенький волчок", Сергей Кузнецов

Не то чтобы время появилось читать просто так, для души, но иногда бывает условная пауза, когда в мою сторону приходят книги, которых по каким-то причинам нельзя не прочесть. Так получилось с московской трилогией Сергея Кузнецова. Я преданно дождался первой-последней книги и начал сначала и последовательно. Так лучше всего, по-моему. В прежние версии двух первых заглядывал когда-то, но не вникал. И правильно, потому что сейчас получилась единая цельная книга, и лучше ее таковой и воспринимать.  

Потому что трилогия закручивает и сотрясает (мозги). Подспудная ее эпохальность — предмет разбора будущими литературоведами, историками и культурологами, но даже после первого вхождения в книгу на людей в мск.ру смотреть старыми глазами невозможно. Может, оттого, что я по-прежнему new kid in town, может, потому что метро — не лучшее место для такого чтения. И вместе с тем трилогия не только московская — мои 90-е прошли на другом краю континента, где было свое веселье, а под конец я вообще оказался в числе выживших и переживших, но все равно — реалии узнаваемы, от мелкобытовых до глобальнопсихических. Я не могу сказать, что это моя книга, но она, без сомнения, наша.

…Тыкаю в клавиши и ловлю себя на том, что у книги есть опасность быть постоянно сопоставляемой с реальностью, с собственными читательскими ощущениями-воспоминаниями («Я была на той вечеринке у Петлюры», — сказала мне как-то коллега; я восстанавливал в голове расположение квартиры в Калашном, где был один раз примерно в период описываемых событий, а многие наверняка припоминали, что делали в день, когда отключили банкоматы). Это неизбежно, потому что слишком близко, потому что автор пошел по опасной грани «современности» или «близкой истории». Но и проверку временем она пройдет, я в этом уверен. «Московская сага» Аксенова (очевидная параллель) пройдет вряд ли (хотя бы потому, что хуже написана), а вот эта книга выживет. (Про Юзефовича не знаю, надо изучить вопрос.)

Кузнецову удалось, на мой взгляд, то, что хорошо получается у британских писателей: растворение авторского себя в сюжете, в чужих историях. Т.е. он, конечно, морализатор, но такой правильный морализатор, не давит. И в язвах (что, как мы знаем, любимое занятие почти всех уважающих себя русских писателей с 60-х годов прошлого века по сию пору) не ковыряется. Просто рассказывает истории, которые сшиваются в полотно, оно окутывает читателя, прирастает второй кожей, дает второе зрение. Это ведь великое умение — просто рассказывать истории. А узнаваемость — ну вот пока этот крючок работает так, а через 10 лет восприниматься все будет иначе, себя читатель будет ассоциировать с чем-то другим в тексте (если автор его опять не перепишет, мырг-мырг).

В смысле опорных сигналов для любопытствующих скажу только, что мне это больше всего напомнило романы Джонатана Коу (которого автор, похоже, по ходу работы не читал) — «Какое надувательство!» по духу и «Клуб ракалий» по грандиозности замысла. Пока вот так. Но через десять лет я к этой книге еще вернусь. 

Аргумент к Гитлеру

"Он снова здесь", Тимур Вермеш

Просыпается Гитлер как-то утром, а на дворе 2011 год. И куда неприкаянному фюреру податься, одному, без армии, без рейхканцелярии, без денег, когда все в мире изменилось? 

Ничего, ничего, все не так плохо.

1. Конечно, на телевидение. С руками оторвут. 

2. Ничего не изменилось. Это, собственно, книжка о том, что ничего не изменилось.

В общем и целом, не самая безопасная книжка.

Необходимый синопсис: Гитлер появляется вдруг откуда ни возьмись на заброшенном пустыре в Берлине, как настоящий, как будто 66 лет назад просто заснул. Оглядевшись, вздохнув и засучив рукава, бывший фюрер снова начинает свой путь с самых низов. Слово за слово, он попадает в телевизор, где его принимают за гениального двойника-импровизатора, работающего в особенной технике. Подумаешь, не выходит из роли в обычной жизни. Мы современные люди и отнесемся к этой причуде светски. 

Очень скоро Гитлер снова становится суперзвездой. 

С этой очень смешной книжкой трудно не потому, что мы смеемся над Гитлером. Можно подумать, первый раз. Нет нужды объяснять, почему этот персонаж может быть уникально смешным. Самые истерически смешные шутки именно и получаются из самых жутких вещей. И честное слово, этическая позиция автора совершенно недвусмысленная.

Трудно и не потому, разумеется, что мы смеемся над болезненными темами про общество, политику и, так сказать, нравы. Хотя это основной аттракцион, и отменно устроенный (для немцев, наверное, он еще более занимательный, но вообще-то вполне общечеловеческий и на все времена). Читать, как автор издевается над чем-нибудь, одобряя или порицая это Гитлером — одно наслаждение. Первое время. Именно этим-то, кстати, персонаж и купил телевизионщиков и зрителей — все посчитали, что его суждения это такой художественный прием, чтобы показать в истинном свете двуличие, недомыслие и обскурантизм. Загвоздка в том, что со временем они начинают видеть в его точке зрения рациональное зерно. Эта книжка была бы не так хороша, если бы была просто социальной сатирой. На самом деле, она еще и мыслеэксперимент. Над кем, над кем, над тобой, читатель.

Есть такой демагогический прием, "argumentum ad Hitlerum", термин изобретен еще Лео Штраусом. Вкратце аргумент формулируется так: "Если Гитлер (нацисты) поддерживал (подставить нужное), то (подставить нужное) — зло". Вегетарианство, например. Любой нормальный человек понимает, что это риторическая ловушка. Но в нее — все ещё; всегда — удивительно просто попасть с обратной стороны. В какой-то момент становится понятно, что приняв правила игры, (Гитлер — чудаковатый, но гениальный актер) окружающие практически перестают слышать, что именно он говорит, и впускают в свою зону приемлемого все больше и больше. Но мы-то снаружи этой истории, мы-то сознаем, что надвигается опасность. Мы наблюдаем отчетливо, как знакомый сюжет (хотя казалось бы!) снова развивается триумфально.

Тем не менее, читатель все время обнаруживает себя в нелепом положении, соглашаясь с Гитлером. 

Ну невозможно не соотноситься с протагонистом книжки, да еще и написанной от первого лица. К тому же, некоторые наблюдения за современностью, которые он делает, незамутненным взглядом пришельца из прошлого, не привыкшего к современным условностям и глупостям, не перестают быть меткими и остроумными от того, чьи они. То есть, сначала мы смеемся над Гитлером, который отмечает, что, оказывается, "господину Старбаку принадлежит куча кофеен в Берлине". Потом мы вдруг понимаем, что не можем не сочувствовать в  каких-то моментах его комическому консервативному взгляду, а то и впрямую — только что мысленно согласились с тем, что смартфонов, например, в нашей жизни слишком много. Следующий шаг, который он делает в своих рассуждениях, заставляет ощутить легкий холодок. А может быть, не следующий, а через один. А может быть, какое-то сомнительное утверждение мы уже просто проглотили, не заметив этого. 

Неуютно, словом.

Если что, завтра снова может принадлежать ему в два щелчка. Это необходимое, хотя и тревожное оперативное знание.

Не могу отделаться от мысли, что бы случилось, если бы у нас сейчас вот так вот внезапно проснулся, скажем, Сталин. Мне кажется, это была бы какая-то очень иная история, но какая именно, никак не могу для себя понять.

Смотри под ноги

Про Капу Вознесенскую. По страницам блокадного дневника ленинградской школьницы К. Вознесенской, октябрь 1941 – август 1942 гг.

«Январь прошел у нас не лучше декабря. В январе у нас умерли бабушка Груша, дядя Вася, тетя Шура, Сима и дядя Женя. Январь мы очень голодали. Как раз были очереди за хлебом. Приходилось стоять 6 часов. Мама очень похудела выглядит что смерть. Недавно мама ушла за хлебом в 7 часов утра и пришла в 6 часов вечера. В магазине ей сделалось плохо она упала. Немогу передать что я за это время пережила. Я теперь очень боюсь когда она далеко уходит…» – строчки из маленького блокадного дневника 14-летней ленинградской школьницы Капы Вознесенской. Дневник издан «Красным матросом», а так как у этого издательства практически нет рекламы и распространения, то вот, пишу – вдруг кому-то будет интересно. Потому что жалко, если все это пропустят.

Два слова про сам дневник. Поразительно, как ровно, с каким кажущимся отсутствием эмоций пишет эта девочка про ужасы, которые творятся вокруг. И еще поразительно, что, несмотря на все эти ужасы, жизнь продолжается – вернее, люди продолжают стараться жить. Не выживать – жить. Это меня поражало в дневниках Ольги Берггольц, это меня поражало в только что прочитанной книге Марека Эдельмана «И была любовь в гетто», и вот теперь снова. Я не знаю – возможно, это какие-то защитные механизмы, а возможно, это такое свойство человека. Но ведь, наверное, это правда – невозможно все время выживать, переставая при этом жить. Не дай Бог это когда-нибудь понять самому.

А я вот еще хотел про издательство «Красный матрос» в связи с этим сказать. Дело в том, что «Красный матрос» – это, собственно, его глава Михаил Сапего. То есть то, что делает его издательство, – это как бы самиздат, только очень похожий на книжки. В смысле, там есть, например, ISBN, переплет, обложка. Но я вот недавно у этого самого Сапеги сидел, и ему как раз привезли тираж на тот момент самой новой его книжки. Домой ему привезли – там тираж-то сто штук, триста, пятьсот, тысяча – это если вообще потенциальный «бестселлер», как было с «Красной тетрадью» Олега Григорьева, то есть со случайно сохранившимися черновиками поэта. А до моего прихода Сапего с черновиков и рукописей расшифровывал стихи художника Владимира «Дедушки» Яшке – он уже две книги его издал, теперь еще одну готовит. То есть – все сам, все сам. И вот Сапего мне рассказывал, как к нему попадают те сокровища, из которых он потом делает книги: что-то на полу нашел, что-то на «блошке» купил за 50 рублей или за бутылку водки, что-то принесли. Вот как с дневником этой Капы Вознесенской – люди делали ремонт, разбирали какие-то завалы на антресолях, и на них выпала тетрадка.

Надо, короче, уметь под ноги смотреть.

Выборы, выборы!..

"Как мы принимаем решения", Джона Лерер

Вот например я встаю перед вами, спрятав руки за спину, и с подлой лукавой улыбкой спрашиваю:
— В какой руке?
И что дальше? В смысле, как вы выберете? Наугад?

А вот и нееееет!

Наш милый, хитрый, изрядно запутанный и запутавшийся, но старательный мозг не принимает решения как попало. А как принимает — вот тут нам и рассказывают.
Я читала и прямо непрерывно выписывала.

1. Первая глава про эмоциональность мозга, про соотношение интуиции и разума, про "возницу и лошадей" по метафоре Платона, и очень много про футбол :)
2. Вторая глава про предсказания, разницу мотивирования, разумность эмоций и зачем стоит им верить.
3. Третья глава о сбое в разумности эмоций, об игровых автоматах, бирже и кредитках. 
4. Четвёртая глава о механике оригинальности, о том, как спастись от степного огня и посадить самолёт, в котором отказали все системы и о важности контролирования своих эмоций.
5. Пятая глава о том, в каких случаях мы думаем слишком много. О влиянии стереотипов на успешность выполнения заданий; о том, как выбрать самый вкусный клубничный джем. Или дом.
6. Шестая глава наконец отключается от принятия математических решений и говорит о принятии нравственных решений. Но в основном о психопатах.
7. Седьмая глава говорит о политике и о том, как мозг постоянно спорит сам с собой.
8. Восьмая глава рассказывает о покере, балансе между разумом и интуицией, и почему стоит меньше думать именно о том, что нас сильнее заботит. И о том, как выбирать снова дом, машину и овощечистку.

Теперь сами понимаете, что тут интересно и полезно, но я всё равно немножко поспойлерю вольными пересказами отдельных моментов:)

Ужас Швамбрании

"Кондуит и Швамбрания", Лев Кассиль

В детстве я прочел эту книжку раз, наверное, десять. Ну, что поделать, в моем литературнобедном детстве приходилось перечитывать то, что у тебя было на полке. Ведь на полке не было айпада с выходом в аппстор, а осторожно разрешенную взрослым литературу детям в библиотеке не всегда выдавали (мне иногда доставался какие-нибудь не особо понятные Норман Мейлер или Сэлинджер, но крайне изредка). Поэтому Том Сойер, Филеас Фогг и капитан Немо, Морис-мустангер и беспризорный Рыжик постоянно со мной общались. И гимназист Кассиль-старший тоже был моим другом, и младший брат его Оська, забавно-косноязычный и гиперобщительный, вызывал у меня умиление. И не было у меня сомнений, что книжка эта написана для меня, среднеинтеллигентного советского ребенка.
Не знаю, что заставило меня перечитать эту книжку – возможно, кратковременный приступ ностальгии, а, может быть, просто слабомотивированная любовь к русскоязычной словесности двадцатого века – противоречивой, разнообразной и ныне не особо почитаемой (и читаемой).

Но теперь-то я, перечитывающий, уже знал, что милый Оська, Иосиф Абрамович Кассиль, преподаватель марксизма в Саратовском Институте механизации и электрификации сельского хозяйства, ответственный секретарь правления Саратовского отделения Союза советских писателей, был арестован в 1937 году как “активный участник антисоветской террористической диверсионно-вредительской организации”, приговорен к 10 годам заключения и в 1938 году расстрелян.

Я не очень представляю, каково было старшему брату получать авторские за переиздание этой книжки – а что ж, не получать, что ли, надо было?..

Мне сложно предположить, вздрагивал ли Лев Абрамович, когда к его “элитному” дому в проезде Художественного театра ночью подкатывали “воронки” и заспанный дворник отпирал двери подъезда – пока Лев Абрамович сидел и писал книжки для детей, где “наши” были хорошими и правильными, а “не наши” – плохими и неправильными. Вздрагивал, наверное. И чемоданчик, пожалуй, с зековским набором (две смены белья, шерстяные носки, табак, чай и сахар) стоял в передней, как было тогда принято.
И книжка эта читается теперь совершенно по-взрослому – как олитературенные мемуары, как воспоминание о безоблачном детстве, которое нарушилось опасной, но веселой революцией (а детям-то – кайф какой – слом устоев, смена вех и уверенность в скорейшем счастье!), о детстве, которое не имело твердой идеологической основы для противостояния той гадости, которая наступала (все-таки разночинской была семья, питала она иллюзии и детей подпитывала), о детстве, в котором было важно свергнуть гимназического тирана, ничему не учиться, а потом голодать вместе с “народом”, устраивая агитбалаганы – и это было круче, чем ходить затянутым ремнем с пряжкой и стоять носом в стенку, будучи наказанным.

И книжка эта – большая и печальная (а, если честно – трагическая и душеразрывающая) иллюстрация незрелых, утопичных, детских заблуждений взрослых, которые потом отразились на детях (в жизни, а в книжке, конечно, все жизнерадужно). Ибо именно взрослые напроецировали на юного Льва Абрамовича и мелкого Иосифа Абрамовича все эти чудовищные недодоктрины, и именно они, заблуждающиеся восторженные земские энтузиасты, устроили все так, что любовь к реинкарнированным сапожнику, дворнику и слесарю, любовь к пению хором вместе с кухаркиными детьми (без разбору – кто из них стремится к знаниям, а кто – к мелкой власти) победила в детях любовь к уютному домашнему музицированию, к чтению вслух тех книжек, которые кухаркины дети не читали (да и после революции не прочли).

В общем, это невероятно, чудовищно, нестерпимо грустная книга. 

Прочтите по новой. И не давайте ее детям без объяснений.

Этюд в багровых тонах заново

"Рассказы о Шерлоке Холмсе", Артур Конан Дойл

Все знают, но мало кто помнит, потому что начинали читать истории про Шерлока Холмса в детстве, когда таким вещам не придаешь значения.

Так вот, мне захотелось внимательно проследить, как происходит знакомство Холмса и Ватсона в самом первом романе, который "Этюд в багровых тонах". А там, а там!

Оказывается, в самом начале истории доктор Ватсон являет собой жалкое зрелище. Мало того что он физически истощен ранением и брюшным тифом. Хуже другое: он считает себя неудачником и очень жалеет, ему ничего не интересно и ничего не хочется делать, он целыми днями лежит на диване, ноет, что у него в Лондоне никого нет, и вечно раздражается из-за пустяков.

Загадочная (с его точки зрения) личность соседа по квартире — первое, что его с момента приезда по-настоящему зацепило. Он даже какое-то время намеренно не расспрашивает Холмса о его делах, как бы из чувства такта, но даже сам себе признается, что так просто интереснее.

Вместе с ответом на этот вопрос Ватсон получает огромное количество новых вопросов, жизнь его таким образом становится все интереснее, буквально с каждой минутой. Забыв о физических недомоганиях, он мотается с Холмсом по городу, а по вечерам, несмотря на усталость, не может заснуть, не дождавшись новостей. Таким образом, в финале мы получаем своего хорошего знакомого доктора Ватсона, бодрого, охочего до приключений и, самое главное, готового снова и снова удивляться разнообразию мира и способов его познания.

Но и Холмс в начале их знакомства совсем другой. Он еще молодой, падкий на восхищение и похвалу, страшно раздосадованный тем, что его слава всегда достается полицейским, которых он консультирует. Искренний восторг Ватсона для него — целебный бальзам. Там еще есть такой интересный момент: Холмс, получив записку приятеля-полицейского, поначалу не хочет ехать разбираться с загадочным убийством — дескать, что толку помогать полиции, когда обо мне все равно никто слова доброго не скажет. И только энтузиазм Ватсона, для которого все внове, заставляет его переменить решение. И в финале соседство еще более восхищенного Ватсона помогает ему спокойно отнестись к дурацкой газетной статейке. Оно и понятно, одно глубокое понимание перевешивает тысячу поверхностных непониманий. Восхищенный взгляд Ватсона, для которого все происходящее, сколько ни объясняй, а все равно чудо, поднимает ученого Холмса до уровня шамана — совершенно не важно, как он к этому относится, важно, что заняв место чудотворца в чужой картине мира, он получает невиданный, незнакомый прежде драйв и быстро входит во вкус, то есть натурально подсаживается — не на похвалы, а именно на новую, целительную для него картину мира.

И это, на мой взгляд, еще одно (возможно, не главное, но немаловажное дополнительное) объяснение просто-таки магической силы воздействия историй про Шерлока Холмса на неокрепшие наши умы. Все-таки в фундаменте лежит натуральная мистерия: одному удается вернуться из царства мертвых, а тому, кто привел его в мир живых — почувствовать себя кудесником, как бы ни сопротивлялся этому его аналитический ум ученого.

Блажен Вустер — у него есть Дживс. Блаженны все мы — у нас есть оба.

Дживс и Вустер. Что угодно. Пэлем Грэнвилл Вудхауз

От Ницше вы удовольствия не получите, сэр. Он основательно нездоров.
"Продолжайте, Дживс", П. Г. Вудхауз

Велики скорби человеческие: серьезность зверина, пугливость мультяшна, детство несуразно, старость солипсична, а всё, что в промежутке, наполнено мелкими предметами разной продолговатости и временем на их поиски. Но в утешенье дан нам Пи-Джи Вудхауз.

К черту сериалы — 57 лет Вудхауз "снимал" для нас Дживса и Вустера, параллельно — 75 лет — лепя человечеству массу пейзажей с другими героями. Вудхауз — такая же Англия, как Юнион Джек, красная телефонная будка, почтовый ящик, пробковый шлем и невозмутимость. Вудхауз — бог, потому что он а) неистощим, б) наблюдателен, в) весел, г) светел, д) любящ. ПСС Вудхауза можно слать в космос, и пусть иной разум увидит нас такими. Нас тогда точно пощадят.

Тут я напишу в скобках, что я не стану обсуждать, вот, держите: (классовые отношения, специфические особенности времени и места действия, суперанглийскость языка Вудхауза; мода, семейные отношения, политика, история и кулинарные фанаберии ХХ века в зеркале Вудхауза). Конец скобок. Мне лень — и вы не будете это читать.

Вудхауз учит меня думать смешно. Он утирает мне сопли, вынимает меня из непроходимых ментальных лабиринтов и никогда не перестает меня любить — потому что только от большой любви бывает такая невозможная щедрость. Мне плевать, что его ситуации повторяются и что персонажи предсказуемы — я иду на шум фонтана его словесной изобретательности, этот цирк мне никогда не прискучивает. Я адски завидую дару этого чародея и перебираю в голове свой нехитрый генетический скарб: что б я отдала, чтобы думать, говорить и писать, как он? У меня столько добра-то и нету.

Берите любого Вудхауза (лучше в оригинале, но и по-русски тоже, в общем, годится, хоть его и сравнительно немного) и уходите в эту Внутреннюю Англию, она ваша, в подарок, насовсем, и там часто гораздо лучше, чем. И, может, Вудхауз однажды сохранит вам рассудок.

"Я обнаружил, что в жизни, как правило, всё, что с виду грозит наимерзейшим, оборачивается в итоге не таким уж скверным."
П. Г. Вудхауз