Ужас Швамбрании
"Кондуит и Швамбрания", Лев Кассиль
В
детстве я прочел эту книжку раз, наверное, десять. Ну, что поделать, в
моем литературнобедном детстве приходилось перечитывать то, что у тебя
было на полке. Ведь на полке не было айпада с выходом в аппстор, а
осторожно разрешенную взрослым литературу детям в библиотеке не всегда
выдавали (мне иногда доставался какие-нибудь не особо понятные Норман
Мейлер или Сэлинджер, но крайне изредка). Поэтому Том Сойер, Филеас Фогг
и капитан Немо, Морис-мустангер и беспризорный Рыжик постоянно со мной
общались. И гимназист Кассиль-старший тоже был моим другом, и младший
брат его Оська, забавно-косноязычный и гиперобщительный, вызывал у меня
умиление. И не было у меня сомнений, что книжка эта написана для меня,
среднеинтеллигентного советского ребенка.
Не знаю, что заставило меня перечитать эту книжку – возможно,
кратковременный приступ ностальгии, а, может быть, просто
слабомотивированная любовь к русскоязычной словесности двадцатого века –
противоречивой, разнообразной и ныне не особо почитаемой (и читаемой).
Но теперь-то я, перечитывающий, уже знал, что милый Оська, Иосиф
Абрамович Кассиль, преподаватель марксизма в Саратовском Институте
механизации и электрификации сельского хозяйства, ответственный
секретарь правления Саратовского отделения Союза советских писателей,
был арестован в 1937 году как “активный участник антисоветской
террористической диверсионно-вредительской организации”, приговорен к 10
годам заключения и в 1938 году расстрелян.
Я не очень представляю, каково было старшему брату получать авторские за переиздание этой книжки – а что ж, не получать, что ли, надо было?..
Мне сложно предположить, вздрагивал ли Лев Абрамович, когда к его
“элитному” дому в проезде Художественного театра ночью подкатывали
“воронки” и заспанный дворник отпирал двери подъезда – пока Лев
Абрамович сидел и писал книжки для детей, где “наши” были хорошими и
правильными, а “не наши” – плохими и неправильными. Вздрагивал,
наверное. И чемоданчик, пожалуй, с зековским набором (две смены белья,
шерстяные носки, табак, чай и сахар) стоял в передней, как было тогда
принято.
И книжка эта читается теперь совершенно по-взрослому – как
олитературенные мемуары, как воспоминание о безоблачном детстве, которое
нарушилось опасной, но веселой революцией (а детям-то – кайф какой
– слом устоев, смена вех и уверенность в скорейшем счастье!), о детстве,
которое не имело твердой идеологической основы для противостояния той
гадости, которая наступала (все-таки разночинской была семья, питала она
иллюзии и детей подпитывала), о детстве, в котором было важно свергнуть
гимназического тирана, ничему не учиться, а потом голодать вместе с
“народом”, устраивая агитбалаганы – и это было круче, чем ходить
затянутым ремнем с пряжкой и стоять носом в стенку, будучи наказанным.
И книжка эта – большая и печальная (а, если честно – трагическая и душеразрывающая) иллюстрация незрелых, утопичных, детских заблуждений взрослых, которые потом отразились на детях (в жизни, а в книжке, конечно, все жизнерадужно). Ибо именно взрослые напроецировали на юного Льва Абрамовича и мелкого Иосифа Абрамовича все эти чудовищные недодоктрины, и именно они, заблуждающиеся восторженные земские энтузиасты, устроили все так, что любовь к реинкарнированным сапожнику, дворнику и слесарю, любовь к пению хором вместе с кухаркиными детьми (без разбору – кто из них стремится к знаниям, а кто – к мелкой власти) победила в детях любовь к уютному домашнему музицированию, к чтению вслух тех книжек, которые кухаркины дети не читали (да и после революции не прочли).
В общем, это невероятно, чудовищно, нестерпимо грустная книга.
Прочтите по новой. И не давайте ее детям без объяснений.