Издательство Додо Пресс: издаем что хотим

Голос Омара

«Голос Омара» — литературная радиостанция, работающая на буквенной частоте с 15 апреля 2014 года.

Исторически «Голос Омара» существовал на сайте «Додо Мэджик Букрум»; по многочисленным просьбам радиочитателей и с разрешения «Додо Мэджик Букрум» радиостанция переехала на сайт «Додо Пресс».

Здесь говорят о книгах, которые дороги ведущим, независимо от времени их публикации, рассказывают о текстах, которые вы не читали, или о текстах, которые вы прекрасно знаете, но всякий раз это признание в любви и новый взгляд на прочитанное — от профессиональных читателей.

Изначально дежурства букжокеев (или биджеев) распределялись так: Стас Жицкий (пнд), Маня Борзенко (вт), Евгений Коган (ср), Аня Синяткина (чт), Макс Немцов (пт), Шаши Мартынова (сб). Вскр — гостевой (сюрпризный) эфир. С 25 августа 2017 года «Голос Омара» обновляется в более произвольном режиме, чем прежде.

Все эфиры, списком.

«Голос Омара»: здесь хвалят книги.

Маня Борзенко Постоянный букжокей вт, 31 июля

Автор не несет ответственности за вашу забавную смерть

"А что, если", Рэндалл Манро

Однажды младшая сестра спросила меня, что получится (и каковы должны быть условия для подобного научного эксперимента) при спаривании мужчины-русалки и женщины-кентавра.

Как вы понимаете, мы обе взрослые серьезные женщины с широким кругом интересов и повышенной толерантностью к мирозданию.

Рэндалл тоже.

Раньше он занимался робототехникой в НАСА, а потом решил, что принесет человечеству больше пользы рисуя комиксы. Но ему постоянно задают увлекательнейшие дебильные вопросы, а он со звериной серьезностью на них отвечает с научной точки зрения.

Что будет, если искупаться в бассейне для отработавшего ядерного топлива? (Ничего страшного, если не приближаться к контейнерам, потому что вода защищает от излучения, так что плавать там даже безвреднее, чем ходить мимо)

Что, если у каждого реально есть лишь одна "вторая половинка"? (Фигня. К счастью, это не так. Слушайте Тима Минчина)

Если подниматься вверх со скоростью одного фута в секунду, то как именно ты умрешь? Замерзнешь? Или сперва задохнешься? (Лучше надеть теплое пальто, да)

Что, если построить периодическую таблицу Менделеева из кубиков, сделанных из соответствующих элементов? (Мы все умрем)

Что, если взорвать атомную бомбу в эпицентре урагана? (Отвечает Национальное управление океанических и атмосферных исследований: "Это не лучшая идея")

С какой высоты нужно уронить стейк, чтобы он упал на землю уже поджаренным? (Не сработает ваще)

А что, если послать шайбу с такой силой, чтобы она забила вратаря в ворота? (Невозможно)

А что, если бы все люди на планете в течение 5 недель друг к другу бы не подходили, вымерли бы все вирусы простуды? (Даже если убедить людей на это, то кризис цивилизации возникнет, а риновирусы все равно выживут)

А то, если измерить Силу, которую может вырабатывать магистр Йода? Какова будет ее мощность? (19.2кВт)

Как высоко человек может что-нибудь подбросить? (На высоту 16ти жирафов)

Когда в ФБ станет больше страниц умерших людей, чем живых? (В 2060х или 2130х)

Возможны ли огненные торнадо? (Да)

Маня Борзенко Постоянный букжокей вт, 24 июля

С Луны свалился

"Чужак в чужой стране", Роберт Хайнлайн

Майк, человек с Марса, но потомок землян, прибывает на землю, и пытается ее "грокнуть". То есть, понять. Впитать. Принять. Слиться с ней. Добрые две трети. Отзывы в интернете обещают, что дальше станет скучно, поэтому хочу скорее рассказать вам о том, чем книга замечательная.

Ну во-1, всегда круто читать про то, как человек, мыслящий совсем иначе, узнает наше восприятие устройства вселенной.

Во-2, вот цитата:

Энн стояла на трамплине. Джубал крикнул ей:
— Тебе виден дом на горе? Какого он цвета?
Энн посмотрела и сказала:
— С нашей стороны белый.
Джабл обернулся к Джилл:
— Вот видишь, Энн не стала говорить, что дом белый целиком. И вся королевская рать не заставит ее сказать это до тех пор, пока она не пойдет и не посмотрит. Но даже и тогда она не сможет утверждать, что дом остался белым после того, как она ушла.

Понимаете?

Для меня эта книга – напоминалка и пример того, как можно не додумывать и не делать выводов о том, чего мы не знаем. В голове другого человека дом может быть совсем не белым, поцелуй – не повод для знакомства, а предложение попить – клятва в братстве.

Потому что каждый человек – марсианин. У каждого был другой набор родителей, книжек, на которых он рос, и жизненных ситуаций, на которых он учился. Очень часто понять другого человека вообще невозможно. Можно только "грокнуть". Только почувствовать и принять целиком.

Я грокнул людей. Я — один из них… поэтому теперь я могу объяснить это на языке людей. Я понял, почему люди смеются. Они смеются, когда им больно… потому что это единственный способ унять боль.

.

— Напомни мне, — велел Джубал, — написать статью о пристрастии к чтению новостей. Суть будет такова, что большинство неврозов происходят от нездоровой привычки погружаться в несчастья пяти миллиардов совершенно чужих людей.

.

Ты никак не можешь оказаться у меня в долгу, потому что я никогда не делаю того, что мне невыгодно. Кстати, другие тоже не делают, но я, в отличие от многих, еще и осознаю это.

.

- Скажите, Джубал, как вы относитесь к астрологии?
- Никогда не пробовал. Предпочитаю бренди.

.

Ревность – это болезнь, тогда как любовь – здоровье. Незрелый разум часто путает одно с другим или полагает, что чем сильнее ревность, тем сильнее любовь, тогда как они просто несовместимы. Одно чувство практически не оставляет места для другого.

.

... самая лучшая ложь — это дозированная, хорошо подобранная правда.

.

В жизни каждого человека наступает момент, когда он должен забыть о пресловутом «здравом смысле» и грудью встать на защиту какого-то дела — бороться за свободу, сокрушать зло.

Маня Борзенко Постоянный букжокей вт, 17 июля

И грянул гром

"Как творить историю", Стивен Фрай

Аспирант-историк Майкл Янг пишет диссертацию о гитлеровской Германии, но его научный руководитель недоволен (это я так толерантно говорю, а вообще научрук орал, что Янг явно на наркоте, раз такое пишет), поскольку Янг вставил в диссертацию весьма художественные пассажи о детстве Адольфа (которого он зовет "Дольфи"), ведь речь идет о ребенке! Янг пишет о его помыслах и чувствах, о его матери, о погоде и чем только не. Можно считать это стихотворениями в прозе, оживлением сухого научного языка.

Девушка Янга тоже не понимает его литературных вставок и смеется над ним. Она занимается экспериментальной физикой. А Янг трогает все, что видит (чем, несомненно, ее бесит), и в какой-то момент опрокидывает маленькие странные шарики, похожие на икру. Оказывается, это разработанные противозачаточные для мужчин, вызывающие бесплодие раз и навсегда.

Оказывается, один из этих шариков попал Янгу в ботинок.

Ученый-физик Лео Цукерманн, старый угрюмый еврей, терзаемый знанием что его отец-врач работал на нацистов, случайно подобрал листок из разлетевшейся диссертации Янга и крайне впечатлился темой. Заодно, оказывается, он изобрел что-то вроде машины времени.

И дальше Фрай предлагает нам снова посмотреть на то, можно ли менять историю или "эффект бабочки" неизбежен.

"Поганая штука - числа. Их попросту не существует. Нет такой сущности, как Четыре. Хуже того, совсем уж нет и такой сущности, как Минус Четыре"

"Как говорила обо мне (и при мне) моя мать, "Он, знаете ли, в компании краснеет". Ясное дело, высказывание это здорово мне помогало"

"Что в свой черед напомнило мне слова, которые Дэвид Хокни произнес, впервые увидев старого Одена: "Мать честная, если у него такое лицо, на что же похожа его мошонка?"

Евгений Коган Постоянный букжокей ср, 6 июня

...чтобы умерший не мог вредить живым

Вацлав Серошевский, «Предел скорби»

Очень обидно, что, когда вышел «Кочегар», оказавшийся предпоследним фильмом Алексея Балабанова, мы все не читал прозу якутскую Вацлава Серошевского. Помню, как я не принял этот фильм, активно не принял, до злости – потому что очень сложно, когда любимый режиссер снимает что-то, что ты не принимаешь, что кажется тебе нарочитым, грубым, плохо собранным, плохо сыгранным. Сейчас, прочитав за два дня недавно вышедшую поразительную книгу Серошевского «Предел скорби», понимаешь – чтение рассказа «Хайлак», который по памяти перепечатывает главный герой «Кочегара», в буквальном смысле необходимо для понимания этого фильма, который на самом деле глубже, тоньше и умнее, чем кажется. И дело не только в сюжете рассказа, важном для понимания фильма, – часть этого текста в упрощенном виде все же звучит в фильме. Дело в языке Серошевского, в том, как он складывает слова в предложения, как строит эти предложения, как выстраивает повествование – сухо, грубо, нарочито просто, «коряво» (книга напечатана с издания 1910 года, для которого Серошевский сам перевел свои тексты на русский с польского). Эти описания мрачной, однообразной, серой природы, эта музыка ветра, этот снег, эта бесконечная осень («Осень» – так, к слову, называется первый рассказ книги). Балабанов, не предупреждая, не подготовив зрителя, даже не намекнув ему, делает удивительную стилизацию – убирая якутскую фактуру, меняя время и место действия, до неузнаваемости переиначивая сюжет, он рассказывает свою немудреную историю языком Вацлава Серошевского – польского этнографа, в начале ХХ века оказавшегося в ссылке в Якутии и поневоле ставшего бытописателем жизни якутов. И, конечно, балабановский «Кочегар» – не дань памяти незаконченному великому фильму «Река», поставленному по завораживающей повести того же Серошевского «Предел скорби», как могло бы показаться. «Кочегар» – самостоятельное, предельно жесткое и прямое высказывание режиссера, который понимает, что жить ему осталось не долго.

На самом деле, пишу все это для того, чтобы обратить ваше внимание на книгу Вацлава Серошевского «Предел скорби», которая вышла в удивительном издательстве CommonPlace и на которую традиционно мало кто обращает внимание – ну, потому что почти нет рекламы, и автор неизвестный, и якуты еще эти, кому они нужны. Книга между тем потрясающая – я не настоящий критик, так что могу себе позволить такие слова. Мне нравится, что это – не записки этнографа, который упивается экзотикой и восторженно описывает быт «дикарей». Серошевский прожил среди якутов много лет, и его тексты почти лишены эмоций, почти лишены авторского взгляда – он именно что описывает происходящее, совершенно не замирая от восторга при соприкосновении с чем-то неизвестным: «Не увидел я и “шайтана” – высохшего трупа тунгуса. Когда-то их часто здесь находили, и от них лес получил свое название. Сидели они обыкновенно где-нибудь под деревом или под обрывом, высохшие, мелкие, уродливые, глядя на восток орбитами выклеванных птицами глаз. На коленях они держали деревянный лук или винтовку, у ног их лежал топор со сломанным топорищем, а у пояса, отделанного серебром и бусами, висел в ножнах тоже изломанный нож. Оружие ломалось с той целью, чтобы умерший не мог вредить живым…» Просто обыденная жизнь, в которой языческие верования легко сочетаются с привнесенным совсем недавно православием, прокаженные живут в глухой тайге, медведь – «князь леса» – мстителен и умеет читать мысли, а люди, живущие – или, вернее, выживающие – в самой середине этой удивительной природы, любят и умирают, радуются, грустят и верят в то, что – так тому и быть.

Завораживающая, неожиданная, неуместная – причем, как мне кажется, неуместная не только сейчас, но и тогда – великолепная проза.

Макс Немцов Постоянный букжокей вс, 27 мая

Летние танцы с литературными героями

Наш книжный концерт

Сегодня все будет весело и по-летнему. Например, французы «Индокитай» празднуют лето с графом Монте-Кристо:

А вот у «Аэроплана Джефферсона» была песенка, в которой танцуем сам Леопольд Блум:

У Роджера же Уотерза Польди, можно сказать, танцует с Молли Мэлоун:

Это мы отметили грядущий Блумздей. А старый коллектив под названием «Злопастный Брандашмыг» мы уже показывали. Но теперь они танцуют с самим Чеширским Котом:

Зато Донован танцевал с самим Жилбылволком:

Этим танцем мы отметили выход в свет нового перевода «Алисы» Евгением Васильевичем Клюевым. Еще один прекрасный персонаж, с которым отлично танцевать летом, — Том Бомбадил. Вот как, например, это делает очень литературный датский оркестр «Ансамбль Толкина» (они даже записали целую пластинку на стихи Профессора, называется «Вечер в Ривенделле»):

В доме у Тома Бомбадила, как легко догадаться, тоже отлично танцевать:

«Верблюд» некогда танцевал со «Снежным гусем» Пола Гэллико (вполне кэрролловская парочка) — они целую концептуальную пластинку записали:

А появление на наших экранах долгожданного фильма Терри Гилллиама мы отпразднуем веселым танцем про Дона Кихота в исполнении задорного братского коллектива «Семейство Неотон»:

Незаслуженно забытая группа «Смит-Перкинз-Смит» (далеко не все меломаны ее знают) когда-то станцевала с Холденом Колфилдом:

А «Клаксоны» некогда сплясали с… ладно, не с, а под самой Радугой Тяготения:

Примерно там же происходили зажигательные танцы коллектива, чье название кроме как «Промежду прочим» и не переведешь:

А количество литературных персонажей, с которыми в своей песне танцует великий каталонский певец Жауме Сиса, даже затруднительно сосчитать по пальцам:

Вернувшись на родину и окинув взглядом не очень известные широкой публике имена, отметим Игоря «Матвея» Матвеева из комсомольско-на-амурско-владивостокского подразделения «Не ваше дело». Он уже давно пустился плыть соло и танцует с не самым очевидным героем Осипа Мандельштама — Фаэтонщиком:

И еще один привет с литературного Дальнего Востока — от очень литературного блюзового коллектива «Breaking Band», которые в одной своей песне умудрились станцевать с Ланселотами и Гроздьями Гнева:

Этим мы отметили будущее открытие Литературного музея во Владивостоке. Ну и в конце нашей программы — коллектив с литературным названием «Божественная комедия» и программной песней о тех и для тех, кто любит книгу:

Да, это были танцы уже с писателями, а не с их персонажами. С вами вновь был Голос Омара. Приятного чтения.

Макс Немцов Постоянный букжокей пт, 18 мая

Что написано в пейзаже

"Writing Across the Landscape: Travel Journals 1960-2013", Лоренс Ферлингетти

Этот том — куски путевых дневников ЛФ разных лет, хотя сам он, насколько я понимаю, регулярно дневников не вел. Скажу сразу — это проза высочайшей марки сама по себе, не говоря о том, что у ЛФ — примерно идеальный способ и стиль записи дорожных впечатлений. В такой сиюминутности — поистине великая литература. А ездил ЛФ активно всю свою жизнь, можно даже сказать — одержимо ездил. Т.е. по сути он тоже вечно стоял на дороге, был в пути, куда-то двигался. Если его младший коллега Керуак сделал довольно громкую литературу из своего, по сути, стремления к спокойной жизни (потому что именно оно срывало его с места и куда-то швыряло), то Ферлингетти, напротив, делал литературу спокойную и незаметную, но не менее точную, тонкую и пронзительную из своего как раз нежелания сидеть на месте, но от этого не был меньше «битником» (а то был им и гораздо больше). Вот такая разнонаправленная перипатетика лежала в основе «движения» и стиля.

Но для нас самое занимательное, конечно, — его знакомство с советскими поэтами «официальной диссиды» и заезд в Советский Союз. Началось все в июне 1965-го на поэтическом фестивале в Сполето, Италия, куда поначалу отказался ехать Евтушенко: там должен был выступать Эзра Паунд, а Евтух по-прежнему считал Паунда «фашистом» (ну или его так научили). Однако все-таки приехал — на дипломатическом лимузине. Быстренько выступил, пока не появился Паунд, и уехал. Ферлингетти после этого выступления окрестил его «дискоболом из Московии», а то, что Евтух ни с кем на фестивале не стал общаться, Лоренса слегка ошарашило: ведь зачем еще нужны такие фестивали, считал он, если не для того, чтобы интеллектуалы разных стран могли свободно общаться друг с другом. Наивный идеалист…
Потом они довольно часто общались, ибо Евтух был выездной и умел говорить немного по-английски, по-испански и по-итальянски. Бухали преимущественно. Евтух чморил в разговорах Вознесенского за то, что тот предпочитает «темные стаканы» (чтобы не было видно, сколько и чего у него налито; Вознесенский, говорил он, не пьет, а он не любит тех, кто не пьет), а осенью 1966 года в Сан-Франциско ходил в «бары с сиськами» специально посмотреть на «капиталистический декаданс».
Вершиной общения ЛФ с АВ же был, понятно, 1966 год, когда Ферлингетти выступил соустроителем поэтических читок АВ в «Филлморе» — по просьбе самого Воза (так его называет ЛФ), гостившего в Беркли у какой-то профессуры). Это тот самый гиг, афиши которого мы знаем: там выступали «Джефферсон Эйрплейн». Только вечер едва оказался не сорван: Воз не знал, что такое «Дж. Э.», и зассал — звонил ЛФ и говорил, что никаких музыкантов, «только ты и я, Лоренс». Тому пришлось бедного успокаивать, говоря, что бэнд будет рубиться вторым отделением. Воз смилостивился и «Джефферсонов» разрешил. Читка прошла успешно, пишет ЛФ, собралось где-то 1500 человек (хоть половина и пришла только музыку послушать), и Воз с психоделическим роком как-то примирился (хотя все не сорвалось еще раз, когда перед началом показывали слайд-шоу, которое закончилось большим изображением Будды; тут-то наш дерзкий поэт опять зассал и сказал ЛФ буквально то же самое: «только ты и я, Лоренс, никакого Будды»; Будду перед их выходом на сцену погасили). Примирился-то примирился (они как раз разогревались в соседней с ним гримерке), да только из всего выступления с танцами оценил только световое шоу — до того, что даже пошел разговаривать с оператором этой светомузыки на балкон. И вот прикиньте, 66-й год, Самолет Джефферсона взлетает со страшной силой, «Филлмор» уже стал культовым местом, а Воз пырится на светомузыку и потом говорит Ферлингетти, что «воссоздаст эту сцену в одном московском театре». На что Ферл недоуменно отреагировал: интересно, где он в Москве добудет рок?
В общем, Вознесенский вел себя как образцовый советский гражданин за границей, соответствовал правилам, и его, в общем, можно понять. Его американские издатели очень боялись отпускать его одного в Сан-Франциско: думали, он там спутается с битниками и начнет принимать с ними наркотики. Ферлингетти это очень веселило: 66-й год на дворе, все битники, которые выжили, давно переехали в Нью-Йорк, а кушать наркотики им уже здоровье не позволяет. Вознесенскому за ту читку в «Филлморе» заплатили 300 долларов (Ферлингетти — 100).
Ферлингетти хотя пишет об их общении, конечно, без всякого снобизма насчет таких «встреч двух миров»: все он отлично понимал про положение такой «официальной диссиды» в Совке. Но оценивает обоих откровенно и очень трезво, вплоть до нелицеприятности. Вознесенского, к примеру, он не считал гениальным поэтом, а поэзия обоих — «не революционна», в его понимании, разве что «Бабий Яр» у Евтушенко, а академична и популярна в СССР лишь из-за общей застойности литературы и мышления, эдакий буквально «глоток свежего воздуха» (да, он сам использует этот оборот). ЛФ никого, понятно, не судит, но все подмечает.
Вот, например, сидят и разговаривают они об издании поэзии: «Красные кошаки», антология трех советских поэтов, Евтуха, Воза и Семена Кирсанова, вышла в «Городских огнях» тиражом 500 экз., что, как мы сейчас понимаем, нормально для поэзии хуй знает кого в переводе (первых переводчиков, кстати, упрекали за то, что они советских поэтов «обитнили»; поэтам денег не заплатили, потому что «не нашли», кому — СССР не подписал тогда еще Конвенцию, и самих битников переводили и издавали кое-где за железным занавесом невозбранно и бог знает как). «Вой» Гинзбёрга — 100 тысяч, это был понятно почему хит и бестселлер. ЛФ все это ему излагает, Воз выдержал паузу, после чего сказал: «А у моей следующей книги тираж 300 тысяч». И для наглядности нарисовал цифру. Ферлингетти на это ответил только: «Но тебя же государство издает».
Отмечает он и разницу в восприятии и презентации поэзии: традиции декламировать стихи в Штатах не было — со сцены их только читали. А Воз и Евтух свои декламировали героически. У битников устная традиция была, конечно, выражена, ярче, чем у поэтов академических, но битники не принимали при этом никаких героических поз. И наконец главное: советские поэты, как справедливо замечает Ферлингетти, не посылают свое правительство недвусмысленно нахуй. Так что какая уж тут, к псам, революционность. И это его замечание до сих пор дорогого стоит.
Ну и вишенка: февраль 1967 года, путешествие Ферлингетти по Транссибу. Из Находки он должен был плыть на «Байкале» в Ёкохаму, но оказалось, что у него нет японской визы: в западногерманском «Интуристе», откуда они с приятелем бронировали все путешествие, не сказали, что она нужна, типично. Поэтому, проехав неделю по зимней Сибири, ЛФ застрял не где-нибудь, а в Находке, где заболел так, что даже боялся, что его в Находке и похоронят. Оказалось — грипп, и американского поэта покатали ночью по находкинским больницам. В больничке он пролежал трое суток, потом пытался попасть на японский сухогруз, потому что советским судам японские власти запретили ввозить американцев без виз (почему — хз, американцы тогда и контингент-то свой до конца из Японии еще не вывели). В общем, февраль в Находке, как мы знаем, не подарок: городок уныл и депрессивен, везде пользуются счетами и стоят в очередях. Счастья нет. Пока ЛФ ждал оказии, которую ему пытался спроворить некий переводчик-кореец, — познакомился с администратором ресторана гостиницы «Интурист» Анной Гордеевной, она ему вербу на столик поставила (умерла уже поди, ей и тогда-то было на вид лет 55). Кабак гостиницы он вообще описывает препотешно, особенно — оркестр и танцы публики. АГ его даже в кино сводила, судя по описанию, они посмотрели нетленный фильм «Их знали только в лицо».
Но в Находке, в общем, японского консульства тогда еще не было, поэтому ЛФ пришлось ехать поездом в Хабару, а оттуда самолетом обратно в Москву. Изматерился страшно: «10 дней, которые потрясли Ферлингетти», как он это называл. Зато обратно в город на букву Х он ехал дневным поездом со всеми остановками и оценил красоты Приморья в начале марта: говорит на Калифорнию похоже. По ходу очень недоумевал привычке русских, не говорящих по-английски, повторять фразу громче, чтобы американец понял, а потом ее же записывать. В находкинской больнице читал единственную книгу на английском, которая была в городе, — роман Толстого «Воскресение», а в поезде читал «Сказки об Италии» Горького и счел их сентиментальной байдой; вообще пришел к выводу, что русские живут в другом мире, отстающем на 35 лет. В итоге — вывод о пустоте и бессмысленности обычной советской жизни. В Москву он летел на странном четырехмоторном пассажирском самолете с купе (были такие? кто знает?) А из Западного Берлина в Москву у него был обычный самолет, но без всего, как он говорит, даже без кислородных масок, и напоминал собой самолеты в Штатах в начале 50-х. Зато кормили икрой и белым вином.
Среди прочего прекрасного выяснилось, что город на букву Х он-таки воспел, как и положено поэту. Его русское стихотворение «Москва в глуши — Сеговия в снегу»-то все знают, наверное, (вот тут кусок в странном переводе Петра Вегина), а тут вот оно что:

РЕЦЕПТ СЧАСТЬЯ В ХАБАРОВСКЕ ИЛИ ГДЕ УГОДНО

Один роскошный бульвар с деревьями
с одним роскошным кафе на солнышке
с крепким черным кофе в очень маленьких чашках

Один не обязательно очень красивый
мужчина или женщина кто тебя любит

Один прекрасный день


Кстати сказать, ипохондрия его все ему подпортила: он потом думал также, что его похоронят в Хабаровске, который на обратном пути уже не показался ему таким счастливым местом.

Макс Немцов Постоянный букжокей вс, 29 апреля

Наш дом имен

Продолжение литературного концерта о неочевидных именах

Сегодня мы вспомним еще кое-кого поименно. Вот этот чудесный британский коллектив назван в честь романа Уилларда Мануса о цирковом уродце — их продюсер, отбывая срок за наркотики, прочел его и решил, что лучшего названия для рок-н-ролльного цирка нельзя и пожелать (а теперь и вы это знаете):

Вот эти черти из Чикаго некогда назвались в честь любимого писателя (и несколько раз видоизменяли свое название, но в начале там даже инициалы были, чтобы уж наверняка все понимали, о чем речь):

Лавкрафт, понятно, возбуждал воображение многих, и вот вам еще один пример, поновее:

Еще один прекрасный пример именования: парочка музыкантов из Висконсина назвались в честь Рильке (почему??) и в нашем концерте выступают с песенкой с приветом Кёрту Воннегуту:

Вот вам заодно «Любовная песнь» самого Рильке, сразу в нескольких вариантах:

А эти милые шотландцы, не мудрствуя лукаво, назвались в честь самого известного персонажа Кафки:

Но не только имена автором и их персонажей могут стать названиями читающих коллективов. Здесь например, названием стала цитата из К. С. Льюиса, поди пойми этих творческих личностей:

Вернемся к романам — и к Воннегуту: вот вам «Малый не промах»:

С этими французами все понятно — что может быть лучше названием для коллектива, чем «Бармаглот»:

А другие испанцы назвались в честь писателя, который плохо кончил (о чем они только думали?):

Но совсем уж загадочны вот эти люди — их излюбленный персонаж кончил совсем уж классически плохо (каторгой, если кто не помнит):

Ну а эту песенку, которой мы закончим наш сегодняшний концерт, нам приятнее считать названной в честь персонажа М. Ю. Лермонтова — купца Калашникова:

Согласитесь, так прыгать под нее гораздо приятнее. С вами был Голос Омара, не отключайтесь.

Евгений Коган Постоянный букжокей ср, 4 апреля

...я повторяю имя

Всеволод Петров, «Из литературного наследия»

Известный советский искусствовед, автор популярных среди поклонников академического искусства книг и публикаций о художниках (Васнецов, Брюллов, Перов), внук инженера-генерала, члена Государственного Совета Николая Петрова (на масштабном полотне Репина «Торжественное заседание Государственного совета 7 мая 11901 года» есть, в частности, и он), Всеволод Петров вел двойную жизнь – во всяком случае, именно так можно сказать, читая недавно опубликованные его дневниковые записи, короткие «Философские рассказы» и единственную повесть – гениальную «Турдейскую Манон Леско».

Собственно, с повести все и началось – опубликованная сначала в журнале, а потом, несколько лет назад, в небольшом сборнике, она в буквальном смысле перевернула само понимание того, как можно было писать о войне на войне. Написанный в 1943 году небольшой текст о короткой, но эмоциональной любви офицера и санитарки – действие повести происходит в в стенах густонаселенного санитарного вагона – это изысканная, немного старомодная проза, наполненная натуралистическими подробностями военного времени. Текст этот, оставаясь историей любви, непостижимым образом поднимался сам над собой, оказываясь потрясающе точным высказыванием о человеке, находящемся в окружении чужих – идеологически, социально, интеллектуально, о способе существования в этом окружении, о выборе модели выживания. Ничего такого до этой повести читать не приходилось.

Опубликованные в том издании воспоминания Петрова о его друзьях и наставниках – Хармсе, Михаиле Кузмине, Тырсе, Пунине – и редкие (и сложно добываемые) публикации его абсурдистской прозы в журналах словно бы намекали: в советской (по годам жизни) литературе на наших глазах возникает фигура, масштаб и мощь которой еще предстоит оценить. Увесистый том «Из литературного наследия» корректирует эти предположения: Петров оказывается не тем, кем едва начал казаться.

Едва открыв книгу, я был уверен, что передо мной – неизвестный последователь обэриутов, младший ученик Хармса, который после смерти учителя смог сохранить его язык, его манеру, его образ мыслей. Но, по прочтении «Философских рассказов» Петрова приходишь к выводу, что он, сохраняя все формальные признаки обэриутского письма, так ни разу (ну, почти ни разу) не смог достичь высот своих старших товарищей – рассказам Петрова не хватает легкости, искрометности, совершенно естественной изобретательности, которой сияют тексты Хармса. Однако не воспринять этот язык, не попытаться перестроить собственную манеру письма Петров не мог – он много общался с Хармсом в последние годы его жизни, дружил с Алисой Порет и Татьяной Глебовой, в конце концов, был одноклассником Павла Зальцмана и соавтором Геннадия Гора – а это все же люди, входившие в определенный круг или хотя бы коснувшиеся его.

Так что главным текстом, опубликованном в книге «Из литературного наследия», оказывается дневник, который Петров начал вести в блокадном Ленинграде в 1942 году и продолжал, с перерывами (или, возможно, тетради просто оказались утраченными), несколько лет после войны. И это – поразительный текст. Кажется, Петров не осознавал себя человеком своего времени, проживая в предложенных обстоятельствах жизнь себя, но себя из прошлого или даже позапрошлого века. Он жил в искусстве – и его дневники военного времени наполнены рассуждениями об искусстве, о литературе, в них почти совсем нет быта, войны, чудовищной блокады. Только искусство – и любовь: импозантный Петров словно коллекционирует собственные романы, как случившиеся, так и оставшиеся на уровне разговоров, легкого флирта… до момента знакомства с девушкой Верой Мушниковой. Именно об этой любви он написал «Турдейскую Манон Леско», в которой едва ли не дословно цитировал собственные дневниковые записи. Именно к этой любви он возвращался на протяжении всего дневника – и, возможно, всей жизни.

Наверное, пережив (вернее, переживая вновь и вновь) эту историю, внешне Петров остался таким, каким и был. Наверное, мало кто из его окружения заметил надлом, который Петров – во всяком случае, так кажется после прочтения дневниковых записей, – прятал очень глубоко. И нигде (кроме тех же дневников) не обнаружить той боли, которую заставила его почувствовать эта короткая история, начавшаяся и закончившаяся в вагоне санитарного поезда. Ах, да, еще в потрясающей «Турдейской Манон Леско» – великой повести о любви, написанной в середине ХХ века человеком, который жил в то страшное время и одновременно во времена, которые уже никогда не вернутся.

Макс Немцов Постоянный букжокей вс, 25 марта

Вспомнить все по именам

Литературный концерт про названия

Давно обещали, но вот настало время возобновить. Попробуем припомнить не самые очевидные коллективы — и не самые очевидные литературные произведения, давшие им имена. Но первым в нашей программе будет известный воришка из романа Чарлза Дикенза «Оливер Туист» — с треком из их тематического второго альбома:

А эти австралийцы назвались в честь романа Сола Беллоу — «Оги Марч»:

В честь персонажа «Бойни номер пять» Кёрта Воннегута назвались целых два коллектива. Вот первый:

А вот второй. Они, как легко заметить, отличаются.

А есть и такой вот персонаж, совершенно не похожий на двух предыдущих, но тоже Билли Пилигрим:

В честь персонажа Сакса Ромера назвались эти черти — и поют песенку про другого героя литературы:

Вот эти электрические люди вдохновлялись «Машиной времени» Херберта Уэллза — и в нашей программе они выступают с кавером песенки про очень литературный город:

А вот еще один прекрасный источник вдохновения — роман Тони Моррисон «Песнь Соломона». Там был персонаж Мейсон Мёртв 3-й по кличке «Молочник». Его имя заимствовали вот эти веселые панки и назвались «Мертвыми молочниками»:

Вот эти симпатичные люди назвались в честь второстепенного персонажа «Джейн Эйр» известно кого:

Симона Шмидт решила назвать свой проект в честь главного кролика из «Уотершипских холмов» Ричарда Эдамза:

Продолжим мы в следующий раз, у нас еще есть что вам показать, а пока по традиции — песенка о литературе вообще:

До новых встреч на наших страницах, с вами был Голос Омара.

Шаши Мартынова Постоянный букжокей сб, 24 марта

Нравственный кубик Рубика в античном стиле

"Дом имён", Колм Тойбин

Книга выйдет по-русски в этом году, тьфу-тьфу, в издательстве "Фантом Пресс".

Этот маленький роман — идеальный вариант для читательского клуба, а идеальный обзор его имело бы смысл составить в виде вопросов к членам клуба, для подготовки обсуждения. "Дом имён" — книга совершенно понятная организационно, вопросы, вылепленные Тойбином, хороши своей нерешаемостью, все концы в детективной составляющей его истории подвязаны опрятно. Изящная, короче, архитектурная штука получилась. Мое особое читательское внимание же привлекло как раз то, что другие читатели — на Гудридз, скажем, — отчего-то поругивают ну или как-то не одобряют, что ли. Этот вот набор античных персонажей — Клитемнестра, Агамемнон, Электра, Орест, Эгист, — действовавших у Эсхила, Эврипида и пр., застят некоторым читателям обзор, и эти некоторые читатели зорко и завороженно смотрят на палец, а не на луну. Да неважно в самом деле, что мы уже видели этих героев в скульптуре, живописи и на сцене. Флэнн О'Брайен вон сказал, что вообще не понимает, зачем придумывать новых литературных персонажей, если их пруд пруди понапридумывали уже, бери не хочу. Античные герои как раз хороши тем, что они, как в комедии дель арте, уже оснащены неким набором черт, и их можно вынуть из исходного контекста и дальше играться с ними как угодно. Тойбин играется с ними мастерски, на мой взгляд, и поэтому чем быстрее читатель выкинет из головы, где он уже видел этого актера, тем насыщеннее будет опыт от "Дома имён".

Подробно пересказывать античный сюжет незачем, его и так все знают: Агамемнону надо в путь, ветер не туда, он приносит в жертву богам свою дочь Ифигению, ветер меняется на нужный, Агамемнон уплывает воевать, Клитемнестра, жена его, ждет возвращения супруга, чтобы его укокошить, попутно изменяя ему с Эгистом, Электра потом алчет убрать мать, делает это Орест, брат Электры и Ифигении. За кадром романа: у Эгиста, по классической версии, отягощенное убийством родственника прошлое (Агамемнону есть за что его не любить), Клитемнестра, по некоторым источникам же, замаралась, побывав замужем за Танталом, а та семейка тоже гнилая. И вот дальше можно отлипать от исходных координат и крутить этот кубик Рубика как самостоятельное высказывание.

Разбирать нравственные петли и узлы этого романа — вот что было б вопиющими спойлерами, а потому не буду. Переберу вкратце — и, да, этим самым списком тезисов, подходящим для дальнейшей клубной беседы, — всякие красоты и мелкие штуки, которые и создают в "Доме имён" его атмосферу отстраненного ужаса и медленного погребения в трясине под потустороннюю музыку.

- Звук — одна из опорных констант романа. "Дом имён" вообще весь про слух, про различение вслепую, про совершенно самостоятельное определение, какую правду или ее часть герои сообщают друг другу. Тишина, молчание, отсутствие звука не менее значимое явление по ходу романа, чем разговор, шепот, шум. Говоря строго, можно было бы сделать из книги радиопьесу целиком из разговоров, пауз и фоновых шумов, опустив авторский комментарий, и такой вариант представления этого текста был бы вполне полноценной практикой его перевода.

- Замкнутые пространства, переходы между ними и стража на границах. Это тоже отдельная проекция "Дома имён", как и звуковая, но ее можно было бы как раз изобразить в виде немого мультфильма в технике перекладки. И тоже получился бы яркий интересный перевод этого текста. Перамбуляции персонажей обильны, детальны, хлопотливы, но никогда не лишни, пусть временами и мучительны.

- Непроизнесение вслух. В некоторых газетных рецензиях на роман критики недоумевают, как персонажам разрешили не говорить — годами! — на некоторые темы (не говорю, на какие, иначе получится спойлер), не называть определенные имена, не заикаться о мотивах тех или иных поступков, не объ-яс-нять-ся. В том-то и дело, что вот это заклятье молчания — и часть расставания с богами, и неизбывность некоторых ужасов, говорение о которых никому не сделает легче, только хуже, и, в конце концов, самые обыденные шкурные интересы власти, имущества, вранья во спасение и вранья на погибель. Да тысячу причин помалкивать можно увидеть, а причин поговорить — ни одной, пусть даже "поговорить" могло бы спасти чью-то жизнь, вывернуть обстоятельства в какую-нибудь менее кровавую сторону. Гарантий, впрочем, никаких — и вот об этом нам разок сообщают впрямую.

- Память, ее задачи и двусмысленные возможности. Память и в пределах отдельной жизни, и наследственная, и наведенная. Память как довод, как проклятье, как возможность отменить или заменить прошлое.

- Власть как Прокрустово ложе, на котором остаться собой невозможно, есть лишь шанс уберечь в себе что-то, немногое, приложив недюжинные усилия, пожертвовав многим — или многими, а это все равно кольцевая, возвращаемся к началу тезиса.

- Дилемма Фродо. Последнему в цепи генерации ужаса достается сильнее всех. Эта игра "в картошку" выдает последнему участнику в ладошки плюху расплавленного олова, и если участник решает никому ее дальше не передавать — медленно подыхает от ожогов, по-прежнему отвратительный всему миру гад, и лишь отдаленное будущее, возможно, оценит этот поступок.

Евгений Коган Постоянный букжокей ср, 21 марта

Под дых

Наталия Мещанинова, «Рассказы»

Какая же страшная, буквально бьющая под дых проза Наталии Мещаниновой (которая – режиссер «Комбината “Надежда”» и сценарист «Аритмии»). Предельная откровенность (при том, что все в этой книге, насколько можно понять, автобиографическая правда), предельная честность, никакого кокетства. Но не «чернуха» (чудовищное слово), просто очень крутая и дико страшная проза.

И виртуозно выстроенная драматургия, при том, что – сборник рассказов: от любви до ненависти. И рассказчик взрослеет вместе с текстами – от первого рассказа, в каждой строчке которого прорывается колючая детскость, до последнего, пропитанного взрослой скорбью по утерянному навсегда детству, которого и не было вовсе.

Если можно употреблять это словосочетания – «женская проза» – то вот она, настоящая женская проза – в том смысле, что ни один мужчина так написать никогда не сможет.

Еще интересно – так, навскидку, почти и не вспомнить прозу, которая разбирается со взаимоотношениями матери и дочери. А тут сразу – вот так. Эти рассказы в буквальном смысле бьют под дых – при том, что никакой лажи, никакой манипуляции тут нет, все по-честному. И – да, опять же, никакой ожидаемой провинциальной хтони. Только правда и ничего кроме. Почитайте, книжка совсем недавно вышла, без названия, просто рассказы.

Евгений Коган Постоянный букжокей ср, 14 марта

Жить нужно в «Кайф»!

30 лет «Кайфу» Владимира Рекшана

В 1969 году выпускник исторического факультета Ленинградского государственного университета, мастер спорта по легкой атлетике Владимир Рекшан создал «Санкт-Петербург» - одну из первых в СССР рок-групп, запевших по-русски. А в марте 1988 года в журнале «Нева» вышла документальная повесть «Кайф» - возможно, первая книга о советском роке. По случаю тридцатилетия первой публикации повести Владимир Рекшан в двух словах рассказал мне о том, как ему удалось обмануть цензоров, и о том, что происходит в созданном им Музее «Реалии русского рока».


Откуда вообще взялась идея написать историю группы «Санкт-Петербург»?

С наступлением перестройки вдруг стали повсеместно рассуждать о рок-музыке, начиная приблизительно с «Аквариума». Мне стало обидно за целое поколение (то, которое начало играть музыку с середины шестидесятых), о которым не вспоминал никто. Отсюда и родилась идея книги.


Это кто стал повсеместно рассуждать? А вам не все равно было, что говорят вокруг?

Рассуждать стали по телевизору, в газетах, короче говоря - в СМИ. Мне было не все равно, потому что внезапная активность СМИ не соответствовала исторической правде.


А вы прямо ощущали и ощущаете себя отцом-основателем? Вы к этому серьезно относитесь?

Я к этому не относился и не отношусь особо серьезно, это всего лишь пение, какое-то физиологически почти неприличное занятие. Скорее, я себя оцениваю дистанционно – как исторический персонаж.


Сколько времени вы писали эту книгу? Я имею в виду первый ее вариант.

Я начал писать текст осенью 1986 года, а закончил весной 1987-го.Про публикацию я во время работы не думал.


Как получилось, что первая публикация случилась именно в «Неве»?

Написав «Кайф», я стал думать, что с ним делать. В Ленинграде особо выбирать было не из чего, возможностей не сказать, что много. В журнале «Нева» редактором работал мой приятель и собутыльник Валерий Суров, так что ему я книгу и отдал. Он быстро прочитал и передал главному редактору Борису Никольскому. Я его как отставника побаивался, но Никольский повесть одобрил, причем одобрил активно и после считал публикацию своим большим достижением. Все-таки перестройка уже цвела бурно.


Были ли какие-то просьбы издателей что-то исправить, изменить, убрать?

Время цензуры уже уходило. Но был забавный сюжет с цензурой…С самими цензорами я не встречался – они делали пометки в тексте, которые следовало учесть. Так вот, они предложили снять слово «бля». Но я просто стер карандашную пометку на корректуре, и«бля» осталось. Первое «бля» в советской литературе!Кстати, спустя какое-то время я с цензором познакомился – он тогда переквалифицировался в переводчика с сербохорватского.


К началу девяностых группа «Санкт-Петербург» отошла в тень, освободим место для более молодых и более наглых. Вы своей книгой хотели привлечь внимание к группе и собственной музыке?

Цели самопрославления я не ставил. А вот про историческую справедливость думал. Все-таки я – выпускник истфака ЛГУ.


Каким было отношение к этой книге в тусовке? Как ее восприняли? Кто-то обиделся? Кто-то взревновал? Что вообще говорили?

В целом текст приняли отлично. Некоторых, правда, покоробило, что история-то, оказывается, началась не с них, что кто-то был раньше.


Почему вы за эти тридцать лет несколько раз дописывали эту историю? Разве она не закончилась?

Мне казалось, что история закончилась, но она продолжается. На моих глазах много чего случилось после окончания первой книги. Да и я сам продолжаю выходить на сцену. Думаю, мои свидетельства важны.


Музей «Реалии русского рока» - это тоже попытка восстановить историческую справедливость? Или это просто работа архивариуса, потому что иначе все пропадет, потому что «что имеем – не храним»?

Музей и все, что я делаю – это своеобразная логика моей жизни. И первая группа, поющая на рок на русском. И первую рок-книга. Теперь вот создаю первый национальный музей рок-музыки. Точнее, уже создал.


Кстати, что сейчас происходит с вашим музеем? Есть ли хоть какой-то шанс получить под него помещение?

Всякое явление живет только в том случае, если оно развивается. Музей проводил временные выставки. Два года назад появилось небольшое, но постоянное помещение. Я ремонтировал и думал – когда можно будет открыться. В результате теперь сижу в Музее и по выходным. Кстати, с марта Музей будет работать пять дней в неделю… Смотрите, у Музея есть философия – он народный. Министр культуры или губернатор не станут этим заниматься, и не надо. Надо, чтобы народ приносил исторические предметы. И народ, к слову, постепенно несет. Так что, если народ захочет, и помещение появится. В Кливленде, штат Огайо, есть Музей славы рок-н-ролла – шестиэтажное здание, куда каждый год по полтора миллиона посетителей приходят. Чем мы хуже?


А вы думали по поводу увековечения памятных мест – скажем, мемориальной доски на здании, где когда-то был Рок-клуб, или еще о чем-то таком?

Мемориальные доски нужны. И пусть энтузиасты ими займутся. А то все памятник Цою ждут… Работать надо!


Как вы сейчас, спустя тридцать лет, смотрите на «Кайф»? Какой он – полный, вечный, какой-то еще?

Кайф – это жизнь. Когда твой возраст приближается к семидесяти, понимаешь все это более остро.

Евгений Коган Постоянный букжокей ср, 7 марта

Денёк, который перевернул мирок

Наум Ним, «Юби»

Безуспешно пытаясь несколько лет назад написать про предыдущий роман Наума Нима «Господи, сделай так…», я уже наталкивался на непреодолимое препятствие. Потому что, если начать про него писать то, что действительно думаешь, получается какая-то пошлость: ну, да, это светлый, пронизанный солнцем роман о белорусском детстве шестидесятых годов прошлого века, о четырех друзьях и об их взрослении, когда деревья были большими, а весь мир, казалось, лежит у ног, и удачу можно схватить за хвост, стоит только захотеть, и никаких при этом соплей. Еще пошлее было написать, что в судьбах этих четверых мальчишек, как в зеркале, отражается история страны. Все это было именно так – и оттого не легче. Сейчас, едва закончив читать «Юби», новую книгу Нима, у меня те же проблемы. Но я все же попробую.

Итак, 28 мая 1987 года, в День пограничных войск СССР, на Васильевском спуске, в Москве, приземлился 18-летний немецкий пилот Матиас Руст, который пролетел более тысячи километров и, нарушив государственную границу дышащего на ладан Советского Союза, достиг в буквальном смысле сердца страны на легком самолете. А за год до того (и через месяц после катастрофы на Чернобыльской АЭС) в интернате для детей с легочными заболеваниями, расположенном где-то в лесу под белорусским Богушевском (где, к слову, родился автор романа), случается день, который навсегда меняет судьбы обитателей этого закрытого (и забытого) мирка. Именно этот день, увиденный глазами четырех главных героев повествования, и есть роман «Юби» (с ударением на второй слог).

И вот теперь начинаются проблемы. Потому что по сути «Юби» – это книга о московском диссиденте Льве Ильиче, который, спасаясь от неминуемого ареста, бежит в Белоруссию, но и здесь его достает всевидящее око КГБ. Но проблема в том, что «Юби» – это совсем не про «диссиду», и уж тем более не про КГБ. Со свойственным ему юмором, Наум Ним остроумно и тонко описывает жизнь интерната (похожего на детский дом) и его обитателей, их повседневные разговоры, заботы, сомнения и рассуждения о судьбах катящейся в тартарары родины. То есть, они еще не знают, что их родина катится в тартарары – о перестройке едва заговорили в далекой Москве, до Богушевска плохим радиосигналом через сломанный приемник только докатываются какие-то непонятные новости. Так что люди здесь продолжают жить слухами, сплетнями и собственными заботами – как выпить, не сходя с рабочего места; как не разозлить засланного чекиста, так неумело шифрующегося под учителя физкультуры; как найти припрятанные у приехавшего из самой Москвы еврея-интеллигента сокровища, скопленные после продажи кусочка родины; как скопить денег на пластическую операцию после тяжелейшего ранения в Афганистане; как, наконец, остаться человеком… Перечитываю сейчас написанное самим собой и задаюсь вопросом – стал бы я читать книгу после такого описания? Не знаю. Любые мои попытки рассказать об этой книге наталкиваются на неумение сказать о ней так, чтобы не произнести никаких пошлостей. Потому что – чего-чего, а пошлости у Нима нет ни грамма. Увлекательный сюжет, блестящая игра с языком (с языками), тончайшие наблюдения и замечания, взгляд документалиста, который с нескрываемой любовью наблюдает за копошащейся вокруг действительностью, тщательно выписанные яркие характеры, – всего этого у Нима столько, что хватило бы на дюжину современных писателей, а вот пошлости – ни на грамм.

Вообще, если задуматься, ранние восьмидесятые были уже временем победившего абсурда – сначала один похожий на пародию на самого себя вождь завершил свой земной путь, затем два других с телеграфной скоростью отправились следом, а потом следующий стал вдруг проговаривать важные, казалось бы, вещи, но – полушепотом, непонятно, неуверенно, потому что – страна-то большая, и что с ней делать – совершенно непонятно. Народ к этому времени потерял всяческое доверие к расшатавшейся власти, смертно пил и во весь голос рассказывал анекдоты, за которые полвека назад ставили к стенке. Вроде, смех, да и только – и все это на фоне Чернобыля, Афганистана и продолжающихся репрессий инакомыслящих – время, конечно, было вегетарианским, не сравнить с недавним прошлым, но сажать не переставали – вон, и автор «Юби» Наум Ним был арестован как раз в начале 1985-го и был осужден на два с половиной года колонии общего режима за «распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй». Морок только кажется карикатурным. И остроумный, даже иногда веселый и уж точно легкий (во всяком случае, так кажется) роман «Юби» заканчивается невыдуманным, неожиданным (но все же ожидаемым) кошмаром.

Судьбы героев книги меняются до неузнаваемости – а мир, катящийся в тартарары, остается на своем месте. Он ведь так и не изменился с тех пор, этот мир. И именно об этом мире – вернее, об одном мгновении его существования, – и написал свою книгу большой писатель, наш современник Наум Ним.

Одна из лучших написанных на русском языке книг, что мне доводилось читать за последнее время, если коротко.

Маня Борзенко Постоянный букжокей вт, 6 марта

Как быть человеком

"Что мы празднуем 8 марта", Сасса Бурегрен, Элин Линделл

Не уверена, насколько популярны "Энциклопедии для мальчиков". Есть ли там разделы как правильно вбить гвоздь, как никогда не плакать, и как дергать девочек за косы, выражая нежность и заботу.

Знаю, что энциклопедий для девочек сотни. "Для маленькой принцессы". Там рассказывают, как готовить, вышивать, убирать (! ибо что еще делать маленькой принцессе), как всегда быть красивой и как скрывать месячные, когда они начнутся.

Из всех подобных книжек я знала только одну адекватную – Ди Снайдер "Курс выживания для подростков". Очень, кстати, рекомендую.

И вот наконец-то есть еще одна книжка, которая разговаривает с ребенком не как с потенциальной феечкой или будущим горным козлом, а как с человеком.

Там рассказывают, что такое феминизм, какой он вообще бывает (разный!), и почему он не про ненависть к мужчинам, и почему он и мужчинам несет много плюшек.

Там рассказывают, как на протяжении истории человечества женщинам давалось меньше прав, чем мужчинам.

Там рассказывают, почему таким важным шагом была победа суфражисток.

Там рассказывают, чем ужасна бедность в странах третьего мира не только для этих самых стран, но и для всех нас.

Там рассказывают, почему не всем очевидно, что сейчас равноправие вовсе не наступило, и за что борется современный феминизм.

Там рассказывают о положении женщин в СССР.

Там рассказывают, как культура, реклама и язык отражают неравноправие.

Там дают слово подросткам и их мнению.

Там рассказывают о проблеме насилия.

Там в конце пишут, что ты можешь сделать сам, чтобы поддержать отношение ко всем людям, как к ЛЮДЯМ, куда ты можешь обратиться за помощью, что еще ты можешь почитать. Внутри обложки тест на феминизм, внутри книжки клевые картинки:)

("Хи-хи, это же футболка для..." – "Для людей. Да, я знаю")

Уже прошло 1313 эфиров, но то ли еще будет