Аттракцион полной сингулярности

"Учение Дона Б.", Доналд Бартелми

Сразу скажу: эту книгу Макс уже перевел, права мы покупали вместе с "Мертвым отцом", и мы отыщем возможность ее издать в 2018 году. Поэтому дальнейшее, если вы не читаете по-английски, услышьте без печали, ибо очень вероятно, и вам оно достанется на понятном языке.

Этот сборник — одновременно очень много что. Во-первых, это прекрасный подарок всем бартелмиманам, поскольку тут у нас Бартелми в его родных водах: малая проза (ну и пьесы немножко). Во-вторых, это дополнительная доза радости для тех, кто Бартелми, положим, не читал, зато полюбил бездонную по придумчивости журналистику Флэнна О'Брайена, ничем не ограниченное дуракаваляние Спайка Миллигэна, укататься-смешные и временами по-хорошему злые тексты Димы Горчева, полностью свободный и, без преувеличения, гениальный абсурд Ромы Воронежского. В-третьих — оно следует из во-первых и из во-вторых, — чтение подобных текстов, по моему глубокому убеждению, есть не только читательское удовольствие, расширение кругозора, уроки построения парадоксальных фраз и словотворчества. Это опыт фантастической свободы и пластики ума, поскольку чтение можно уподобить занятию йогой с мастером: мастер (автор) принимает сложные и неожиданные церебральные позы, ученики (читатели), следуя за мастером, принимают мозгом те же позы. Если оставаться в пределах этой метафоры, разумно заметить, что, конечно, прочтения одной такой книги недостаточно, чтобы самому преподавать подобную йогу (т.е. самому писать такие тексты), но обратите внимание, когда почитаете будущее издание: некоторое время голова действительно работает в этом счастливом, сверхгибком, веселом режиме. За себя, во всяком случае, готова отвечать.

Сборник "Учение Дона Б." вышел посмертно, в него вошли тексты Бартелми разных лет, не опубликованные прежде в его сборниках "40 рассказов" и "60 рассказов", а также пьесы для радио (что особенно пикантно в силу музейности формата). Те, кто читал Бартелми прежде, уже знает, что, в отличие от, скажем, О'Брайена, Бартелми... э-эм... сингулярист: у него, к счастью или к сожалению, не бывает сериальных текстов, ему по его внутреннему устройству скучно писать сиквелы, и поэтому каждый его текст — единственный в своем роде, и читателю приходится всякий раз перестраивать оптику ради каждого-прекаждого текста Бартелми. Это одновременно и захватывает, и, признаюсь, огорчает: есть немало Бартелми-вещиц, к которым ужжасно хотелось бы почитать сиквелы, поглядеть на развитие идеи — и пережить знакомое всем утоление жажды "бесконечно вкусного апельсина" (тм). Но нет: всё удовольствие, какое можно, придется выжимать из каждого текста в отдельности. Думаю, поэтому Бартелми, по его собственному признанию, так не любил писать романы.

Вот вам пример текста-биджи, развитие которого я с наслаждением бы проследила:

Вапитуилы до чрезвычайности похожи на нас. У них имеется система родства, весьма сходная с нашей системой родства. Обращаются они друг к другу «мистер», «миссис» и «мисс». Они носят одежду, очень похожую на нашу. У них есть Пятая авеню, разделяющая их территорию на восток и запад. У них есть «Под завязку орехов» и «шевроле», каждого по одному. У них есть Музей современного искусства и телефон, и мартини, каждого по одному. Мартини и телефон хранятся в Музее современного искусства. Вообще-то у них есть все, что есть у нас, но только по одному экземпляру.
Мы обнаружили, что они очень быстро утрачивают интерес. Например, они полностью индустриализованы, но им, похоже, неинтересно пользоваться этим преимуществом. После того, как единственный сталелитейный завод произвел первую болванку, его закрыли. Они способны концептуализировать, но дальше этого дело не движется. К примеру, в неделе у них семь дней: понедельник, понедельник, понедельник, понедельник, понедельник, понедельник и понедельник. У них одна болезнь — мононуклеоз. Половая жизнь вапитуила состоит из единственного опыта, о котором он думает долго.

И напоследок — мелочи.

Милый штрих-спойлер №1. Обложку ру-издания мы намереваемся сделать, как у "Лучшего из Майлза", только вместо сердитой рыбки посадить на нее ошалелую птичку. Фоном взять "Нью-Йорк Таймз".

Милый штрих-спойлер №2. Отсылка к Кастанеде — неслучайна.

Милый штрих-спойлер №3. Предисловие к этому сборнику написал Т. Р. Пинчон.

Немного о кирпичах

"Страна возможностей необычайных", Александр Клягин

“Если бы кирпичи делать было выгодно, евреи из Египта не ушли бы”.

Вот еще один раритет от прекрасного н-ского издательства (и опять тираж всего 500 экз.). Записки туриста Приамурского края, по сути, с незначительными экскурсами в Приморье, но все равно крайне занимательно и рекомендуется. Бог весть почему обласкал Клягина Бунин (и немаловажный вопрос, на чем Клягин разбогател - не приамурское ли тут золото приберег он на покупку отеля "Наполеон"? и не финансировал ли классика русской литературы в его преклонные годы?), но книжка написана хорошо. Умилительны даже недовспомненные фамилии владивостокских предпринимателей ("Альбертс", "Сидельский"... кстати, тайна крепости и жизненной силы Скидельского разгадана - женьшень дядя трескал как подорванный до старости). В общем, прекрасная маргиналия для любого краеведа долин и взгорий. Ну и весьма забавны его этнографические, экономические и геополитические рассуждения. Сецессионизм свойственен Сибири и Дальнему Востоку испокон веку.

Жизнь как эксперимент

Жорж Перек, «W, или Воспоминания детства»

«Там, на другом конце света, есть один остров. Он называется W. Он вытянут с востока на запад; его наибольшая длина составляет примерно четырнадцать километров. Его общая конфигурация напоминает форму бараньего черепа с частично раздробленной челюстью…» – так начинается описание затерянной на карте мира страны, в которой давно установлен тоталитарный режим, культ спорта и силы, в которой жестокость решает все, а «Быстрее! Выше! Сильнее» - лозунг, ни на мгновение не теряющий актуальности.

«У меня нет воспоминаний о детстве. Я родился в субботу 7 марта 1936 года, около девяти часов вечера, в родильном доме, расположенном под номером 19 на улице де л’Атлас, в 19-м округе города Парижа… Долгое время я считал, что Гитлер вошел в Польшу 7 марта 1936 года…» – а так начинается описание детства главного героя и, соответственно, автобиография автора.

Обе эти части, на первый взгляд не связанные друг с другом, чередуются – одна глава рассказывает про страну W, вторая – про детство автора, и две эти истории никак не пересекаются – до самого конца, когда они, абсолютно внезапно и, в то же время, совершенно предсказуемо рифмуются и превращаются в одну. И на этом книга заканчивается.

Автор романа Жорж Перек – французский писатель, рожденный в еврейской семье выходцев из Польши. Большинство его родственников погибли во время Холокоста, и едва ли не в каждом произведении Перека встречается тема Катастрофы. Однако в ряду литераторов, посвятивших свой литературный талант Шоа, Имя Перека если и встречается, то точно не в первом ряду. Наверное, потому что первым делом Перек – экспериментатор, член группы УЛИПО, объединившей математиков и писателей и ставящих перед собой всевозможные ограничения – скажем, роман La Disparition (1969) Перек написал, не используя «е», самую часто встречающуюся гласную букву французского языка (в 2005 году вышел перевод этой книги на русский язык – она называлась «Исчезание», и в ней отсутствовала буква «о», самая употребительная в русском языке гласная).

Книга «W, или Воспоминания детства» – тоже литературный эксперимент. И, как любой эксперимент, сначала он пугает. Книга (особенно ее утопическая часть, рассказывающая про страну W) наполнена – даже переполнена – бесконечными перечислениями, политико-экономическими, техническими и спортивными подробностями, от которых устаешь (справедливости ради, эпизоды без перечислений читаются как хороший триллер, элементы которого тоже есть в этом тексте, как и элементы других литературных жанров) – думается мне, это сделано специально, это тоже – часть эксперимента. Как и разбиение текста на две едва связанные друг с другом истории – одну проживает главный герой, другую придумывает. Тем больнее бьет финал, виртуозно объединяющий две эти части. Финал, который венчает литературный эксперимент, выносящий приговор другому эксперименту – людоедскому и, к ужасу человечества, воплощенному в жизнь.

Я так не играю

"Игра Эндера", Орсон Скотт Кард

Помните, каково быть ребенком?

Знаете, каково быть взрослым?

Шестилетний мальчик, рожденный в перенаселенном мире третьим в семье, не знает ни того, ни другого. В этом мире запрещено иметь третьих детей. В этом мире на каждого ребенка нацепляют мотитор, позволяющий специальным людям следить за ребенком и проявлением им полезных для общества качеств. Их задача – найти того, кто сможет стать великим полководцем, кто сумеет победить подступающую к планете армию жукеров.

Эндера забирают на годы в специальную учебную школу, оторвав от родителей, любимой сестры и ненавистного садиста-брата. Монитор давно снят, но те люди умеют управлять ребятами так, чтобы Эндер то оставался совсем один, то находил друзей, то на него ополчались все армии, на которые разбита школа, но он снова завоевывал доверие и уважение...

Эта книга о том, как выстоять.

Как сражаться.

Как не сдаваться.

И имеет ли это смысл.

Неужели такова человеческая природа? Человек становится именно тем, чем был его первый командир? Да?

Нашими врагами являются не другие армии, а взрослые. Они враги, потому что не говорят нам правды.

Он верил, но зерно сомнения было посеяно в его душе, осталось там и проросло, изменив все. Оно научило Эндера внимательнее вслушиваться в то, что люди подразумевают, а не в то, что говорят. Оно сделало его мудрее.

– Так научи меня.
– Так учись.

Значит, мы воюем просто потому, что не можем поговорить?

Записки авантюриста

"Судьба авантюриста. Записки корнета Савина"

Книжка очень рекомендуется всем, хоть и раритет (тираж 500 экз., издана в Новосибирске), потому что это круче любого Казановы и Калиостро. "Сын турецкоподданного" тоже от корнета Савина пошел - первый редактор "12 стульев" Регинин был с ним хорошо знаком. Мне, конечно, интереснее всего было читать про его похождения на ДВ, о которых я знал, из каковых соображений и купил книжку, и там они есть - в изложении Крымова (в Японии) и Юрия Галича (собственно во Владивостоке). Вот только не помню, писал ли кто из владивостокских историков о Савине. А ведь тема преинтереснейшая: баллотируясь на пост министра финансов правительства братьев Меркуловых, он, к примеру, предлагал сделать разменной монетой медные пуговицы с солдатских мундиров. Свои планы захвата Индии тоже во Владивостоке разрабатывал. И читал порнографические лекции о своей жизни. Это не говоря уже про 10 тысяч страниц литературных трудов, которые вполне могли остаться где-то там - Владивосток в начале 1920-х годов был последней крупной остановкой Савина перед Шанхаем и смертью в Гонконге. Так что имейте в виду, искатели литературных сокровищ.

Разряд!

"Юные годы медбрата Паровозова", Алексей Моторов

Есть люди с талантом байкоплетов.

Алексей Моторов, несомненно, таков.

Он работает в реанимации легендарной Седьмой Городской Больницы то ли санитаром, то ли медбратом, кем-то очень-очень незначительным, намывает полы, перестилает одеяла, меняет судна, потому что не поступил в вуз на врача. Пять раз. И постепенно на деле учится всем необходимым навыком спасения жизней.

Но книжка не об этом. Это там так, между делом.

Между делом жизнь и смерть, между делом бессонные ночи и дни, дополнительные смены, жуткие подробности травм и лечения.

Эта книга об увлеченности. О том, что она не всегда пылает в глазах, но всегда поддерживает, всегда ощущается, она позволяет сомневаться в правильности своего выбора, но не дает его изменить.

Эта книга о людях. О Тамаре Царьковой, бурной, циничной, острой на язык, которую сперва побаивалось даже начальство, а потом она сама стала начальством и оказалась очень справедливой и сочувственной, внимательной и бережной. О Елене Гаркалиной, верящей в своих сотрудников иногда больше, чем они сами в себя верят. О Лидии Васильевне, главвраче, которая все равно сохраняет навыки, позволяющие ей внезапно в метро реанимировать человека, которому срочно понадобилась помощь. О пациенте Сетраке, не могущем ходить, но лихо гоняющем на машине и не нуждающегося в помощи в обычной (вне госпитализации) жизни, и позвавшего Моторова с женой к себе в Абхазию в отпуск. О пациентах, о медсестрах, о врачах, о случайных знакомых из детства, о смешных и жутких случаях на дежурствах, и о Минотавре. Минотавре, придуманным Моторовым однажды в лабиринтах подвального помещения, соединяющего разные отделы больницы, бродящим там, точащего рог о стены, воющего, и жаждущего крови.

О Минотавре. И о том, как люди сражаются с ним каждый день.

И побеждают.

Иногда.

«Все думают, что мне семнадцать. Нет солидности в моём облике. Нужно что-то срочно менять. Или потолстеть, или полысеть».

«Смерть. Это только в книгах она романтична. Особенно на поле брани. Voila une belle mort! А в больнице смерть лишена возвышенных эпитетов. Хотите увидеть прекрасную смерть – летите в Париж и отправляйтесь в Пантеон. Мрамор, гранит, высокие слова, отлитые в бронзе. Это вам не привязанные бирки из клеенки, казенный посмертный эпикриз, мясной развал секционного стола. Когда нет подвига, даже поступка, только констатация умирания».

«Поставщик участковых терапевтов для поликлиник – это арьергард отстающих пофигистов, все шесть курсов пребывающих на грани вылета из института. А уже на рабочем месте они и вовсе стремительно деградируют».

«В конце концов, утешал я себя, человеческий организм – это не утюг, там все просто и предсказуемо».

«Есть профессии, в которых охотничий инстинкт должен только приветствоваться. Вот, например, милиционеры. Да уж лучше им по лесу бегать с ружьями, чем мирных граждан в отделениях ногами бить».

«Так часто бывает, когда вроде жизнь меняется к лучшему, выясняется, что хорошо бы все оставалось как прежде».

«Да и вообще спать нужно днем. День – суетливый, бестолково мельтешащий, шумный, отвлекающий на всякую ерунду. А ночь – неспешная, солидная, без лишних звуков, отсекающая разом все, что не имеет значения, придающая происходящему привкус загадочности и романтики. День неслучайно начинается утром, которое не зря считается временем разочарований. Отвратительное утреннее настроение куда естественнее, чем вечернее. Мне кажется даже, что нарочито бодрое пожелание доброго утра есть лицемерный способ скрыть вполне понятное раздражение. День, конечно, лучше, чем утро, но ненамного. Днем принимаются жесткие решения, рвутся старые связи, говорятся обидные слова. Ночью же все по-другому. Обыденное кажется таинственным, масштабным, привлекательным и гораздо более интересным, чем оно есть на самом деле. Ночью ведутся задушевные разговоры и делаются важные признания.»

«Считается, вероятно, что если у человека есть диплом, то и мозги к нему прилагаются автоматически. Какая наивность!»

Продолжение саги

"Суета Дулуоза", Джек Керуак

Это роман «про футбол и войну». Понятно, преувеличение и кокетство автора, потому что он еще и про знаменитое убийство Каммерера, и про начала «битников», и про много что другое. Но первая треть — действительно почти исключительно про футбол и стоны о том, как нашего героя недооценивали на поле. Более нелепого идиотизма мне читать, наверное, не доводилось, это действительно, видимо, худшее из им написанного. Но стоит продраться сквозь эту первую треть — и дальше все будет хорошо, а под конец и вовсе прекрасно.

И трогает здесь (ок, даже в первой трети) в первую очередь то, что Керуак (о чем как-то не очень много говорят даже специалисты), и был, и навсегда остался писателем иммигрантским. Его восторг перед Америкой — это восторг чужака, аутсайдера, пришельца. И спорт в его жизни — в значительной мере от того, что «так принято» в чужой стране, что у спортсмена больше шансов выбиться из низов «в люди», срастить себе образование и уважение окружающих, старших и преуспевающих, стать «как все». Так было всегда. И в регистрации этого нехитрого факта — большая ценность этого литературно-исторического документа.

Дышащий механизм

Маурицио Лаццарато, «Марсель Дюшан и отказ трудиться»

«”Джон Кейдж хвалился, что ввел в музыку тишину, а я горжусь, что восславил в искусстве лень”, — как-то сказал Марсель Дюшан. “Великая лень” Марселя Дюшана произвела в искусстве куда более радикальный и долговременный переворот, нежели кипучая творческая активность Пикассо с его 50 000 произведений…» — так начинает свое эссе итальянский философ Маурицио Лаццарато, и оно составляет книгу «Марсель Дюшан и отказ трудиться» — удивительное и крайне увлекательное соединение философского текста о лени как осмысленном отказе от труда на благо капитализму (я упрощаю) и о Марселе Дюшане как о человеке, без которого невозможно представить искусство (да и просто восприятие жизни) ХХ века.

Фигура Дюшана выбрана не случайно – провокатор и скандальный художник, выставивший в музейном пространстве купленный в магазине писсуар, утвердивший место readymade в современном искусстве и оказавший влияние примерно на все художественные стили ХХ века, был славен не только своими произведениями (или «произведениями» — это как кому больше нравится), но и жизненной философией. По сути, все эти readymade и были воплощением его философии «праздной активности» (не знаю, кто первым произнес это словосочетание, но оно как нельзя лучше подходит к описанию того, о чем я пытаюсь сказать). «Продавать реди-мейды я не собирался. Смысл этого жеста – доказать, что можно творить, не думая подспудно, как бы на всем этом подзаработать…»

Буду левым философом, Маурицио Лаццарато значительное внимание эссе/книги уделяет экономической и политической (политэкономической) составляющей жизненного мировоззрения «праздной активности», рассуждает о том, компрометирует ли капитализм современного художника, о собственности и свободе творчества, однако выбранный им герой – Марсель Дюшан – сам по себе настолько мощен, что, вольно или невольно, перетягивает одеяло повествования на себя. Это, конечно, не экономический текст, — это текст о современном искусстве в целом и о Марселе Дюшане в частности. И, как это странно, он многое объясняет. И получается текст, совершенно необходимый для тех, кому интересно, откуда пошло современное искусство и с какой стороны к нему можно подойти, — вот, оказывается, еще и с этой.

«Вы отказываетесь называться и художником, и писателем […] Так какая же у вас профессия? – Ответ Дюшана: Почему вам так необходимо классифицировать людей? Да разве я сам знаю, кто я есть? Совсем просто – человек, “дышащий механизм” […]»

Сделать Великое Открытие, выспаться и сдохнуть

"Укротители лимфоцитов и другие неофициальные лица", Елена Павлова

"Я докторант или, попросту говоря, младший научный сотрудник. Вообще-то я собиралась писать кандидатскую на соискание степени PhD, но со временем так погрязла в интересных проектах, что плюнула на кандидатскую и теперь пишу четыре статьи и эту вот книгу, в перерывах, разумеется, мечтая сделать Великое Открытие, выспаться и сдохнуть, причем желательно именно в таком порядке."

Не знаю, как вы, а мне всегда ужасно интересно, что происходит в подсобках, гримерках, и любых помещениях, на которых написано "ЗАПРЕТНЫЙ ПЛОД", то бишь staff only.

И отдельно мне особенно интересна жизнь трудоголиков или буйно учащихся.

Эта книжка – что-то вроде подсобки НИИЧАВО, то есть зарисовки из жизни пражской лаборатории иммунологов.

"И уже в процессе знакомства мне вдруг стало совершенно очевидно – не обычное это отделение, и, похоже, мне повезло столь крупно, что даже масштабов этого везения я пока оценить не в силах. Потому что не может, ну не может собраться столько хороших людей в таком крохотном пространстве, это против всех статистических законов, и вот, однако же, смеются, трясут мне руку, надевают очки, отрываясь от микроскопа, чтобы рассмотреть новенькую повнимательней, машут руками в стерильных перчатках из ламинарных боксов люди с удивительными глазами и удивительными лицами."

Я ржала в метро так, что от меня сперва отсаживались люди, а потом подсаживались и записывали название книги.

Не знаю, что может быть интереснее обычной жизни и обычных людей, которые горят своим делом, которым приходят в голову сумасшедшие идеи, которые попадают в идиотские ситуации, потому что им было нужно подумать над внезапно озарившей их посреди опасного района другой страны теорией и они пошли в парк проповедовать сидящим там на лавочке гопникам. Людей, которые даже в автобусе пытаются поделиться с другими знаниями, отделениями, устраивающими войнушку научными методами, начальства, изображающего нейроны, чтобы лаборантка хорошо сдала экзамен по физике. Людей, переругивающихся в специальном журнале. Людей, которые не могут жить иначе.

"Вообще Доктор К. – фигура в нашем богоспасаемом заведении легендарная. Он худ, высок, растрепан, раздолбаист и гиперадекватен. Он терпеть не может большую часть человечества, а к остальной части относится снисходительно. Его обожают больные и медсестры и глухо ненавидит руководство. Но на все это Доктору К. решительно наплевать."

"Кстати, вот уже третий год Солнечный Л. чинит мотоцикл. Он купил его на какой-то барахолке за смешные деньги и разобрал по винтику. Разобрать-то разобрал, а собрать никак не соберет, и это неизменный повод для брюзжания со стороны Доктора К., который, узнав о приобретении Л., немедленно обзавелся роскошным шлемом и даже записался на курсы вождения мотоциклов, несомненно рассчитывая потом выманить у Л. его любимца. Однако не тут-то было: Л. напрочь отказывается собирать мотоцикл обратно, мотивируя это недостатком времени и средств. Доктор К. долго мучился, а потом подарил Солнечному Л. набор отверток. Дорогущий, надо сказать, набор, от сердца буквально оторвал. Спустя еще полгода Солнечный Л., кажется, так и не понявший намека, на очередной вопрос от кого-то из нас: “Когда же, драгоценный Л., мы прокатимся на твоей чудо-машине?” – обронил: “Ну и что? Ну соберу я его, но ведь у меня даже шлема нет, а без шлема ездить нельзя…” На следующий день рождения Доктор К. подарил Солнечному Л. шлем, правда, значительно скромнее, чем тот, что купил для себя. Все коварство Л. стало очевидным, когда однажды, сидя на подоконнике и болтая ногами, он долго и сосредоточенно прикидывал что-то в уме, а потом озабоченно спросил: “Как вы думаете, если я скажу, что не могу собрать мотоцикл, потому что у меня нет спального мешка, чтобы ездить на природу, нет гриля, чтобы жарить на природе сосиски, и нет шарфа, чтобы защищаться на природе от сквозняков, Доктор К. подарит мне хотя бы гриль?..” На следующий день рождения Солнечный Л. получил от Доктора К. тринадцать совершенно одинаковых книжек с говорящим названием “Совесть как психологический феномен”."

Взгляд из-за грани

"Космологический глаз", Хенри Миллер

Сборник пламенной публицистики — чем пламенней она, тем лучше. Единственный недостаток — понадергано из разных мест. Но запальчивая риторика Хенри Миллера очень увлекает, и не могу сказать, что не разделяю его взгляда на многое даже теперь, спустя 80 лет. Он в своих текстах об Америке, в частности, — как дон Артуро с его «намерением оскорбить». Иногда Миллер — брюзга и зануда, но даже grumpy old man-ом он искренен, и это отнюдь не поза.

А вот небольшим открытием для меня стал здесь Миллер-кинозритель, -критик и -писатель. Он убежден, что все лучшее снято до 30-х годов, дальше было только хуже (за редкими исключениями, например — Бунюэль). Опять же, хорошо, что он не дожил до многих образцов кинематографа нынешнего времени, которым лучше бы и на свет не рождаться. А кинематографичность его зрения — от сюрреалистов и того же Бунюэля. После же — становится ясно, кому обязан своими текстами Барроуз (среди прочего).

Ну и очень любопытный текст про Х.Д. Лоренса, в котором речь идет только о Прусте и Джойсе. По нему, как раз, очень хорошо видно, насколько сам ХМ принадлежит XIX веку, насколько он традиционен и квадратен. Джойса он замеряет лекалами прошлого — и оттого не понимает, что Джойс весь про будущее, не видит, насколько Джойс опережает свое время (а речь идет о 30-х годах, когда "Финнеганы" еще не дописаны и называются «Работой в работе»). Это не глупость, как у многих критиков Джойса того времени, — это тотальное биологическое несхождение видов. Джойс, писавший общечеловеские романы ("Улисс" — для ХХ века, "Финнеганов" — для далекого будущего), не виден из прошлого, ни в деталях, ни в целом — его следует читать по прошествии времени, даже XXI век еще не вполне готов к Финнеганам. А тут какие-то традиционные ветхие замеры: Пруст-то им соответствует идеально, но Пруст не писал романов в ноосферу. Вот и Миллер, несмотря на всю свою «революционность», иконоборчество, подрыв викторианской этики и прочего (и несомненную свою честность в этом) попался в эту ловушку. Его оценка Джойса читается как хмыканье питекантропа с «айфоном» в руке.

Вообще тема общечеловеческих и вневременных писателей и их проверки временем вполне занимательна, но об этом как-нибудь в следующий раз.

Удача выпадает каждому…

Давид Бурлюк, «Филонов»

Кроме того, что Давид Бурлюк был одним из отцов русского футуризма, «продюсером» Владимира Маяковского и человеком, который оставил после себя бессчетное количество картин, он бы еще и мистификатором. И роман «Филонов» (о том, что эта небольшая книга – именно роман, упоминал сам автор в воспоминаниях и письмах) – тоже мистификация, причем такая, что многие исследователи попросту не принимали данную книгу в расчет – решительно невозможно определить, является ли текст мемуарами или выдумкой, изменяет ли Бурлюку память, или он сознательно искривляет пространство и время, тасует реально существующих людей и наделяет одних характерами других. «Филонов», написанный в начале 1920-х и издававшийся лишь раз, более полувека назад и по-английски, наконец-то вышел на русском языке, и надо признать, что это – одна из важнейших книг о зарождении футуризма (наряду, скажем, с «Полутораглазым стрельцом» Бенедикта Лифшица), независимо от того, правду ли пишет Бурлюк или врет от первой до последней буквы.

Что такое «Филонов»? Это несколько дней или недель из жизни главного героя, художника Филонова, которые произошли где-то в середине 1910-х годов в Петербурге. Филонов ведет жизнь затворника, ютится в крошечной темной комнате, спит на ворохе старых тряпок, рисует какие-то ночные кошмары, голодает из-за отсутствия денег и грезит чистым искусством, иногда прерываясь на общение с влюбленной в него девушкой. Филонов ходит на выставки и сборища богемы, общается с коллекционерами и другими художниками, пытается продавать свои пугающие работы. А вокруг бурлит жизнь! «Публики все прибывало, особенно столпилась она около половины третьего; в окна смотрел серый зимний петербургский день, переходящий в едва заметные сумерки. В помещении выставки было душно, пахло теплотой человеческих тел, пряными запахами заграничной парфюмерии; перед картинами Филонова было не протолкнуться, зрители стояли, отступив от них шеренгой на шаг, и если кто-либо хотел пройти через зал, то ему не оставалось ничего другого, как шмыгнуть по этому коридорчику, несмотря на раздражение внимательно глядящих…» Или вот еще один запоминающийся момент, описывающий появление художника Всеволода Максимовича: «Максим без стеснения расхаживал между присутствующими, его черные бархатные глаза с ресницами, подымавшимися как крыло бабочки, блестели кокетливо… обнаженный среди одетых, с контурами тела, где каждый изгиб напоминал гармонии греческих ваз, он был сказкой, сошедшей в серый гигантский мир». Бурлюк подробно описывает картины, дает язвительные портреты художников и критиков и вообще с фотографической точностью передает атмосферу богемного бурления начала ХХ века (во всяком случае, никак иначе это уже не представить). Но в главном герое неожиданно объединяет две реальные фигуры – самого Павла Филонова и… себя. Бурлюк как будто специально разбрасывает подсказки, намекая на то, что изображаемый им Филонов – не настоящий, хоть и похож, что это – альтер эго самого автора, он наделяет своего Филонова собственными мыслями, заставляет его артикулировать собственные идеи, но помещает его в декорации, почти точно повторяющие реальность. Мемуары становятся мистификацией, оставаясь при этом самыми настоящими воспоминаниями – к которым, как и к любым другим воспоминаниям, нужно подходить с осторожностью.

И тут важно заметить, что Бурлюк – не писатель. Он, безусловно, талантливый рассказчик, обладающий такими знаниями, что и не снились многим его современникам, а отсутствие знаний восполняющий буйной фантазией. Но он – не настоящий писатель, и его текст порой спотыкается о собственное косноязычие. Однако это не мешает, а порой наоборот облегчает восприятие текста – как будто ты не читаешь воспоминания великого футуриста, а разговариваешь с ним за рюмкой… за чем там разговаривали футуристы? Текст, к тому же, изобилует неожиданными искусствоведческими замечаниями, например: «Лицо модели носило черты иконной архаики, как у великого Рублева, где в чертах лица чувствуются уверенные взмахи топора, делающего сруб угловой башни, с ее высоты привольно глядеть на далекие нивы родной равнины…» Или, например, вот такое замечание, уже из области психологии: «Издеваться тоже война – в лицо, глядя глазами в глаза, слушать внимательно, по-дружески и вдруг хихикнуть… неожиданный издевающийся писк мыши из половой щели, навязчивый, преследующий, подобный начинающемуся сумасшествию…»

И еще это, конечно, великолепный текст о городе: «На Васильевском острове, среди многих прямых, как стрела, улиц, по которым быстро ехать на извозчике, но которые так тянутся, когда по ним шагаешь в башмаках со стоптанными каблуками, есть и узкие переулки; один из них недалеко от Академии художеств, по нему редко проезжает экипаж; зимой не дребезжит бубенчик чухонской лошадки. Окна в домах с одной стороны только на час-другой бывают озарены солнцем в те дни, когда оно не затянуто туманом. А так как в Петербурге не редкость они и зимней порою, то в этих переулках всегда царит полумрак, то синеватый, то полный желтой рыхлой мути…»

Мемуар, мистификация, жизнеописание, искусствоведческий текст и романтический роман, в котором настоящие Лентулов, Гончарова, Ларионов и другие соседствуют с выдуманным Филоновым, который проживает жизнь Филонова настоящего, – грустный текст с почти счастливым концом. Сложно представить, но такой текст существует – правда, потребовалось почти сто лет, чтобы он дошел до читателя. Вернее, до тех счастливчиков, которые успеют, – книга издана тиражом 500 экземпляров. «Удача выпадает каждому, только надо иметь волю и время, силу и неистребимую волю».

Когда жизнь не сахар

"Сахарный ребенок", Ольга Громова

У пятилетней Стеллы очень счастливое детство. У нее есть и мама и папа, с ней играют, поют, рассказывают на ночь сказки, учат сразу трем языкам между делом, вместе поют, играют в переделывание всех историй в сказки со счастливым концом (для этого надо использовать персонажей других сказок и знание географии, например, Дмитрий Донской может не успеть спасти Жанну д'Арк от казни, потому что у него на пути горы)

“Родители оба работали, и работали много. Но когда они были дома, а я ещё не спала, казалось, что всё их время принадлежало мне. Ни разу я не слышала «отойди», «займись своими игрушками», «мне некогда», «поговорим потом».”
И вдруг ее папа не приходит с работы. А маму увольняют. А друзья перестают приходить к ним в гости. Мама начинает рассказывать Стелле вместо сказок истории про декабристов, отважных капитанов и Стеллиных прапрадедов, артиллерийских офицеров.

Стелла умеет слушаться маму даже когда противно и страшно – за ними приходят и задают вопросы, а надо молчать, не плакать, не бояться и не задавать вопросов.

Их ссылают в лагерь. Они копают себе яму, чтобы было не так холодно и ветрено, Стелле нельзя подходить к проволоке-ограждению ближе, чем на метр (когда она на своей день рождения тянется за проволоку к цветку, ее бьют по голове так, что она несколько недель не может встать). У мамы стерты руки и колени в кровь. Но мама продолжает петь Стелле и рассказывать истории и говорить на иностранных языках, когда никто не слышит. И Стелла не сгибается и не ломается. Того, кто ее ударил, она укусила за палец. Когда с ней заговаривает высокий человек в портупее и проявляет к ней интерес, она бодро ему отвечает. Помня одновременно на какие темы говорить нельзя. Когда человек спрашивает Стеллу, как мама утешает ее, когда та маме жалуется, Стелла орет на него, рассказывая как тяжело женщинам там живется, так что же она еще и жаловаться маме будет?

Человек оказывается начальником лагеря, и он внезапно наводит там порядок, женщинам улучшают условия работы. А потом и вовсе отпускают из лагеря просто в ссылку. Их и не должны были сажать, но лагерей не хватало и кто-то должен был делать кирпичи для постройки новых лагерей.

Дальше Стелла с мамой живут в Киргизии, голодают, находят добрых людей, болеют, работают, играют, многому учатся.

Странно описывать роман-воспитание, потому что главное ведь не в сюжете.

Главное, что самые сложные и болезненные воспоминания рассказаны от лица маленькой девочки. Главное, как она воспринимает мир. Главное, читать внимательно и запоминать, что говорит ей мама. И что она осознает сама.

"Хороших людей вокруг всё равно больше, чем плохих, надо только, чтобы твоя обида на жизнь их не заслоняла."

"С тех пор я запомнила, что, когда люди сами перенесли много тяжёлого в жизни, они помогают другим молча и не ожидая благодарности."

"Рабство — это состояние души. Свободного человека сделать рабом нельзя."

"Оказывается, если плачешь по делу, слёзы никогда не приносят облегчения."

"Хороший человек развязывает все узлы сам. В жизни человека встречается много разных узлов, и он должен уметь развязывать эти узлы. Самое простое — разрезать, а нужно уметь развязать."

“Знаешь, у нас с тобой только один вариант сейчас есть: ничего не принимать на веру, никакие громкие слова, лозунги, обвинения и славословия, а думать своей головой и слушать своё сердце. Сердце не обманывает.”

“Знаешь, я сама не значит я одна. В жизни каждого человека случаются обстоятельства, разобраться в которых ему одному порой не по силам. Конечно, человек обо всём сначала должен подумать сам. Но если что-то неясно, пожалуй, стоит поговорить с кем-то, кому ты доверяешь. Иногда это помогает.”

"Знаешь, когда у человека беда, то всегда кажется, что именно ему больнее и хуже всех на свете. Но за тысячи лет, что человек живёт на земле, прошло много, много миллионов жизней. И такая же беда уже случалась с кем-то другим. Оттого, что ты это знаешь, твоя личная боль не становится меньше, но эти знания помогают не потерять надежду."

Концерт из чужих окон

Отголоски литературы

Сегодня у нас будет перипатетический концерт. Вот представляете себе то время, когда модно было выставлять в окно колонки и включать любимую музыку — погромче, чтобы весь квартал тоже насладился. Тогда можно было ходить по меломанским районам и слушать, не запариваясь составлять свои плейлисты и микстейпы (правда, тогда и слов таких-то не было). Так поступим и мы сегодня. Не потому что нам лень, а исключительно разнообразия для. Итак:

Вот Лев Ганкин слушает литературного Дэвида Боуи.

А в другом окне у него же играет литературная Кейт Буш.

В окне у Марии Нестеренко все очень серьезно — там играет классика.

В окне у Егора Михайлова — практически сплошной Толкин.

У Александра Беляева — свой литературный концерт, крайне занимательный. Все эти люди не ленятся также рассказывать истории о песнях и других произведениях.

Но самый любимый и продолжительный играет из окон Кристиана Хэнгги — он собрал плейлист по всем романам Томаса Пинчона, там шесть страниц, наслаждайтесь.

Такой же плейлист существует и по романам Харуки Мураками. Это не говоря о музыке из его личной джазовой коллекции.

И вот в этом оживленном жилом районе, где из каждого дома и окна играет литературная музыка, мы натыкаемся на книжный магазин — он, конечно, тоже особенный, потому что в нем играет свой собственный оркестр. Мы уже с ним встречались — это «The Bookshop Band», у них все песни о литературе. Авторы с ними тоже выступают - например, сам Луи де Берньер играет на мандолине капитана Корелли, ну где вы еще такое увидите:

И по традиции закончим нашу прогулку одной из самых литературных групп на свете — конечно, «Авторами». С песней про… нет, не китайскую булочную — про книжный магазин, разумеется. Хоть и государственный:

По-моему, неплохо погуляли — попинали опавшую листву. А теперь — за чтение! С вами бродил Голос Омара.

Об эпистемологии и марионетках

"Лабиринт мечтающих книг", Вальтер Мёрс

«Эпистемология и марионетки несовместимы». Ха! Еще как совместимы.

Продолжение незамутненного библиофильского восторга — сказка о книгах, писателях, издателях, читателях, особо всем книжном и околокнижном, а заодно вполне ехидная пародия на литературный, художественный и книгоиздательский мир. Бесценно, потому что фантазия Мёрса поистине безгранична, и многие прочие авторы-рассказчики из нынешних в сравнении — просто школьники, ковыряющие в коллективном носу.

Единственный облом — это первая книга дилогии, а то и многологии. Весь экшн будет явно дальше, а «Лабиринт» заканчивается клиффхэнгером и на самом интересном месте. Эту книжку автор, похоже, еще даже не написал. Разыгрывает гамбит Клайва Баркера, не иначе.

Да, ну и не забываем, что на англо не переведена еще вторая книга Замонийского цикла. На русском три жалкие книжки (из них только две из цикла) существуют в версиях, сделанных какими-то равнодушными ремесленниками, рекомендовать не могу. Читайте лучше оригинал или английские переводы гениального Джона Браунджона. С выходом этой я не уверен, что подход изменился, см. в очередной раз искаженную фамилию автора.