Крупные формы

Литературный концерт о, собственно, крупных формах

И начнем мы его с замечательного проекта английского блюзового гитариста Майка Купера, который называется «Песни духа»:

Если не очень понятно, то вот что он делает: вдохновившись Уильямом Барроузом и Брайоном Гайсиным, он насобирал слов (разных) из «Радуги тяготения» и «V.» Томаса Пинчона — и вот что у него получилось. Чем не песни духа?

А вот это — проект композитора Гийома Кошар-Лемуана, вдохновленный «Сагой о живых кораблях» Робин Хобб, практически звуковая дорожка к еще не снятому фильму:

Другая крупная форма — понятно, концептуальный альбом сиречь сюита. «Tangerine Dream», «Ангел Западного окна» по Майринку:

«Лайбах» не так давно выпустил еще одну концептуальную работу — «Так говорил Заратустра», известно, кто автор. Вот как это выглядит:

Вот еще один амбициозный проект — лос-анжелесская «опера на колесах» «Игра в классики», тоже известно чем вдохновленная. Из этой нарезки, в общем, можно понять, как у них там все устроено:

Еще один композитор, работающий в крупных форматах, — Кристофер Черроне, он написал оперу «Невидимые города» по Итало Кальвино:

А другая его работа тоже насквозь литературна — она создана по мотивам «Лота 49» Томаса Пинчона — ее можно найти здесь, вместе с другими безумными работами.

Еще одна новинка сезона — опера «На маяк» по Вирджинии Вулф. Она не первая — лет десять назад была и другая опера по этому роману, но, судя по всему, неудачная. Как бы то ни было, никаких осязаемых следов обеих нам отыскать не удалось, поэтому можно насладиться вот таким трибьютом этому роману, созданным композитором Нилуфаром Нурбахшем:

Но самое любимое масштабное произведение сегодня у нас — опера известного Дэймона Олбарна по мотивам «Алисы в Стране чудес»:

Ну и вот примечательное: Билли Коргэн (тоже известный) вдохновился «Сиддхартхой» Херманна Хессе на 8-часовой джем. Выглядело это так:

Ну и в заключение, по традиции, — общелитературная песенка. О глоссолалии:

Не забывайте читать книжки и говорить на языках. С вами был Голос Омара.

О настоящей жизни

"Дни в Романовке", ред. Нина Керчелаева

Бесценный альбом (с адским, правда, макетом), выпущенный в программе "Первая публикация": здесь уникальный изобразительный ряд дополняется сотканным из разных голосов повествованием о "народной" и ненасильственной колонизации Маньчжурии еще в середине ХХ века. Староверы - это такая капсула времени, и легко понять музейных работников, которые истово собирают все, с ними связанное. Сама история этих фотоматериалов - довольно показательный случай возможности сосуществования "колонизуемых" с "колонизаторами" (колонизуемым китайцам слова, правда не дали, но вторая волна колонизации - японцы - училась у первой - староверов). Впрочем, вся эта идиллия закончилась с приходом советской власти и рассветом красного Китая, которому все было похуй. Дополнительный бонус - необработанные цитаты из воспоминаний, изложенных таким языком, что ни одному столичному писателю этот диалект не эмулировать.

А теперь безногий!

Лев Квитко, «Лям и Петрик»

Лев Квитко родился в 1890 году в местечке Голосков Подольской губернии, а погиб 12 августа 1952 года в Москве – был расстрелян по делу Еврейского антифашистского комитета, вместе с другими ведущими деятелями ЕАК, а по сути – вместе с цветом еврейской советской культуры. Между этим двумя датами поместилась жизнь человека, ставшего олицетворением детской еврейской поэзии молодого, но бойкого Советского государства (взрослые его стихи мало переводили с языка идиш, так что – да, Квитко ассоциируется именно с детской поэзией).

Повесть «Лям и Петрик» была написана в 1928 году и содержит в себе автобиографические мотивы – в том, что происходит с одним из героев, еврейским мальчиком Лямом, можно разглядеть кусочки биографии самого Квитко (впрочем, наверное, и в том, что происходит с украинским мальчиком Петриком, тоже). В любом случае, «Лям и Петрик» – непрочитанная проза знаменитого детского поэта, которую обязательно нужно прочитать.

«Лям и Петрик» – повесть удивительная во многих отношениях. Попробую сформулировать несколько важных для меня вещей. Первая – несмотря на то, что рассказывается здесь про подростков, это совсем не подростковая проза, и я бы не советовал открывать эту книгу людям с, что называется, неокрепшей (в силу возраста) психикой. Повесть эта с первых строк переполняется смертями, болезнями, голодом, нищетой, туберкулезом и всевозможным бродяжничеством – не самое детское чтиво, чего уж. И детским его не делает даже взгляд ребенка, которым автор смотрит на происходящее. Вернее, не только взгляд, но и… высота и охват обзора. В послесловии Валерий Дымшиц очень точно пишет о том, что мы, вслед за автором, смотрим на мир глазами двух героев книги, друзей Ляма и Петрика. Поэтому, скажем, многие события книги не требуют объяснений – это во взрослой жизни все нужно объяснить с позиции логики, в детстве ко всему относишься немного легче. Кстати, поэтому даже въедливый читатель не сможет придраться к тому, что, скажем, какие-то герои, которые поначалу кажутся важными, вдруг пропадают без следа – они просто выполнили свою функцию, и для данной конкретной истории больше не нужны, а – на взгляд подростка – важно, чтобы история не останавливалась. В детстве память коротка, вспомнить можно будет потом – если удастся дожить до этого «потом».

И вот еще одна важная для меня штука – действие книги происходит в последние предреволюционные годы. Мы слышим отзвуки 1905 года, мы наблюдаем начало Первой Мировой войны – кажется, мы читали об это уже много раз, но у Квитко, будь он хоть трижды еврейским писателем, который вышел из местечка, совсем нет этой «местечковой» тематики – мы что-то слышим о погромах, один раз вспоминаем про черту оседлости, но – и тут я снова возвращаюсь к послесловию Дымшицы, – «герои повести так бедны, что у них нет сил ни на что, кроме выживания», им не до традиции, не до рефлексии, не до еврейской мистики – им действительно нужно как-то выжить. Здесь нет босховского сюрреализма великого романа Дойвбера Левина «Лихово», хотя декорации во многом схожи. Нет здесь и филоновского мрака другого великого романа о примерно том же времени – «Щенков» Павла Зальцмана, действие которого происходит несколькими годами позже, уже во время Гражданской войны. «Лям и Петрик», несмотря на многолюдье и обилие стремительно сменяющих друг друга событий, написан и даже придуман очень просто – во всяком случае, на первый взгляд. Но тем ярче сияют жемчужины, запрятанные в этой кажущейся простоте, тем отчетливее они проступают, тем они более запоминаются.

И тут наступает третья важная для меня штука, которая есть в этой книге. «Лям и Петрик» – книга о том времени, когда всем было понятно, что революция вот-вот произойдет, но она все не происходила. Мир «Ляма и Петрика», как и мир «Лихова», как и мир других книг, не похожих друг на друга, но, по сути, рассказывающих одну историю, – это морок, из которого очень сложно – почти невозможно – вырваться. Этот морок опускается ближе к концу книги, и Лев Квитко находит очень точные слова для обозначения этого морока. Действие, которое только притворяется приключенческим (в первой половине книги два закадычных товарища расстаются, чтобы потом до – буквально – самой последней строки повести искать друг друга), на самом деле, как мне кажется, стремится к самой неожиданной кульминации. Ближе к концу книги, когда революционная горячка охватывает все большие народные массы, когда о том, что пора уже разделаться с богачами и восстановить наконец попранную справедливость, начинают говорить на каждом углу, когда уровень страданий героев книги – и главных, и второстепенных, – зашкаливает, – тогда на площади появляется... безногий. Этот безымянный персонаж повести будет присутствовать лишь на нескольких страницах и, в общем-то, не сыграет значительной роли в истории. Но, кажется, именно его появление, именно его слова и, потом, именно его исчезновение – тот смысловой центр книги, к которому в результате сходятся все дорожки, все нити и все судьбы.

«Петрик пробрался в самую середину толпы. Там сидел безногий. Но не речь он говорил, а разные истории рассказывал, вплетая одну в другую. Подле него стояла мисочка, и в нее бросали монеты, точно нищему. Странно.

– В этой бойне жестокой, в этой войне чудовищной и я участвовал. Дай-ка мне картинку на минутку! – неожиданно протянул он руку к стоящему в толпе мужику.

Мужик, купивший на базаре олеографию, чтобы повесить ее дома на стене, растерялся и под удивленными взорами толпы развернул бумажный лист. На нем дешевыми, лубочными красками была изображена схватка с немцами: русские рубят, немцы удирают.

– Глядите, глядите! – тыкал безногий пальцем. – Вам тут все понятно? Когда же народ прозреет? Видите полковника на пригорке? Я его хорошо знаю. Жестокий человек. Шестью деревнями владеет, земли сдает в аренду крестьянам, первейший богач. Но своей профессии не бросает, любит войну. Однажды он увидел в городе дочку провизора и потерял голову: “Хочу ее, и никаких!“ И верно, другой такой красавицы не сыщешь. Ей было лет восемнадцать. Он взял за ней приданного пятьдесят тысяч и женился. А молодая жена, как водится, стала заглядываться на офицериков. Но полковник не замечал, что жена изменяет ему. Ну а его весь город боялся. Однажды он увидел: рабочий несет тяжелый тюк из города в деревню. Полковник тут же на месте пристрелил его, потому что тот был весь в поту, а полковник терпеть не мог пота. Однажды на балу, когда капельмейстер отлучился, полковник встал на его место и давай дирижировать оркестром. А капельмейстер вернулся и говорит: “Ваше благородие, я в ваши дела не вмешиваюсь, пожалуйста, не вмешивайтесь в мои“. Полковник, недолго думая, выхватил шашку и зарубил его на месте. Полковника арестовали и вызвали из штаба генерала. Вот явился штабной генерал и спрашивает: “Где полковник?“ А ему говорят: “Под арестом. Хоронить мы убитого не стали, ждали вас“. А генерал приказал: “Полковника освободить, а капельмейстера похоронить!“ Вот как! Слушайте дальше про полковника. Однажды вернулся он домой и застал у жены прапорщика. Полковник пришел в ярость: “Вы что здесь делаете?“ Прапорщик кинулся бежать. “Смирно!“ – скомандовал полковник и приказал вестовому: “Сбегай за парикмахером!“ Когда парикмахер явился, полковник приказал ему сбрить наголо золотистые локоны жены. Парикмахер повиновался, а прапорщик, стоя навытяжку, вынужден был при этом присутствовать. Жене, конечно, эта операция ничуть не помешала – она надела парик и стала принимать других прапорщиков.

– Пойди-ка сюда, солдатик! – вдруг обратился безногий к Петрику. – Сними повязку, пусть все увидят твой вытекший глаз. Пора народу пробудиться от сна, и пуская земля колыхнется под ногами наших врагов… Народ…»

Потом, спустя некоторое время, безногий снова должен будет выступать на базаре, рассказывать «про землю, царя и про войну». Но он не выступит – полиция схватит его и арестует. Черносотенцы начнут подстрекать народ к погромам, а чуть позже где-то в столице скинут царя. Земля колыхнется под ногами врагов, и настанет совсем другое время. И книга, на самом деле, как раз об этом – во всяком случае, мне сейчас так кажется.

Do not disturb

"Не отвлекайте меня! Как сохранять высокую концентрацию несмотря ни на что", Эдвард М. Хэлловэлл

Никакого клипового мышления у нас, конечно, нет, если мы сидим на берегу озера у костра, валяемся в гамаке или смотрим в глаза любимому человеку.

Но есть нечто, под названием "ситуационно обусловленный дефицит внимания". Это когда вы стараетесь успеть за тем, что кажется вам темпом современной жизни, погрязли в многозадачности, испытываете чувство вины, видя, как друзья в соцсетях чекинятся на каких-то событиях, и постоянно переключаете каналы телевизоры, перескакиваете с вкладки на вкладку в браузере и эфпячите страницы в интернете.

Хэлловэлл считает, что есть шесть форм (причин) ситуационно обусловленного дефицита внимания. Каждой из них посвящена глава в первой части книги.

1 глава рассказывает, как вырваться из объятий соцсетей.

2 глава помогает отказаться от многозадачности.

3 глава учит заканчивать начатое, прежде чем переключаться на новую идею.

4 глава усмиряет наше беспокойство.

5 глава разрешает не решать проблемы всего мира.

6 глава делится, как перестать работать ниже своих возможностей.

Во второй части книги Хэлловэлл показывает, как выработать привычки, которые помогут достичь сосредоточенности.

Как контролировать важные составляющие состояния сосредоточености: энергию, эмоции, увлеченность, структуру и контроль.

Про псевдомузыки

"Записки музыканта", Михаил Гольдштейн

Где-то отрыл я изданную в 70-е годы книжку издательства "Посев"... Там скрипач и композитор рассказывает про свое доэмигрантское бытье в СССР. И есть там, помимо прочих описаний мира музыкального и всякого – две любопытные истории, точнее, одна история и один факт. История – препотешнейшая, про то как Гольдштейн придумал украинского композитора Овсянико-Куликовского из XVIII-XIX веков, насочинял за него музыку и ему – биографию. Про новообретенного композитора уже писались книги и диссертации, оркестр Мравинского исполнял его симфонию, и в БСЭ появилась о нем статья, но в результате натуральному автору пришлось-таки сознаться в мистификации. Вот, кстати, кусок воспоминаний про это, дабы не искать оригинально-бумажный вариант. Надо сказать, сильно повезло Гольдштейну, что надувательство происходило и было раскрыто в послесталинские времена и потому фактически сошло ему с рук.

А любопытный факт – таков, что в советские времена не только писатели и поэты сочиняли (а не переводили) романы да поэмы за акынов, аксакалов и прочих корифеев национальных литератур, но, оказывается, и композиторы писали симфонические концерты за каких-нибудь основоположников ханты-бухарской академической музыки, не знавших нотной грамоты. Можно было б и догадаться, что такое безобразие имело место, но я – пока не прочел, не догадывался.

Человечество, я тебя...

85 лет было б Василию Павловичу Аксёнову

В связи с американской литературой в моей жизни однажды произошел смешной курьез. Летом 1961 года появился мой роман «Звездный билет». Критика по адресу немудрящей этой книги шумела довольно долго, и спустя год после выхода «Билета» то тут, то там стали появляться хмурые замечания: Аксенов-де писал под явным влиянием Джерома Сэлинджера. Между тем «Над пропастью во ржи…» в [...] переводе [...] хронологически появилась позже, на полгода позже «Билета», и я до этого даже не подозревал о существовании замечательного писателя, который «жил тогда в Ньюпорте и имел собаку».

Я сначала злился, а потом подумал, что, может быть, в критических упреках есть некоторый резон. Ведь написан-то «The Catcher in the Rye» был гораздо раньше своего русского издания и – кто знает? – может быть, литературные влияния словно пыльца распространяются по каким-то воздушным не изученным еще путям.

Теперь я читаю по-английски и открыт для влияний и Бротигана, и Воннегута, и Олби, и я, признаюсь, испытываю их влияния почти так же сильно, как влияния сосен, моря, гор, бензина, скорости, городских кварталов. Хочется увидеть писателя, свободного от влияний. Какое, должно быть, счастливое круглое существо!

У нас, кстати сказать, в критике складываются забавные правила игры. Свободна от влияний и подражаний одна лишь бытописательная, вялая, вполглаза, из-под опущенного века манера письма, практически стоящая вне литературы. Все вырастающее на почве литературы так или иначе подвержено влияниям. Все, что помнит и любит прежнюю литературу, использует ее достижения для своих собственных, новых, то – подражание. «Под Толстого», «под Бунина»… любое малейшее смещение реального плана – «булгаковщина»… Один лишь графоман никому не подражает. Но, руку на колено, графоманище-дружище, и ты ведь подражаешь Кириллу и Мефодию, используя нашу азбуку!

"Золотая наша железка" (1973), В. Аксенов

Наиграться до слез со (снежной) королевой

"Моя королева", Евгений Коган

Когда Женя Коган начал писать стихи, я обрадовалась и воодушевилась: зная, как он пишет прозу, можно было предвидеть, каких стихов ждать. Каких по тону, по манере разговаривать. И, в общем, пока так оно и получается. Женя, с его любовью к обэриутам и специфическим, очень особым пылом, с его эмпатией, памятью на боль и печаль и слухом, умудряется делать в своих стихах игру, в которой весело и увлекательно — пока не становится страшно(-вато) и больно. Как играть в лед со Снежной королевой — или в ладушки с дяденькой-в-шубе из "Агаты" Линор Горалик. Да, слышно у Жени и стародавний питерский рок-н-ролл.

И вот еще какая интересная штука: в "Моей королеве" получается, что тревога-печаль — это такое вот особое тонирование у Жениных текстов, на мое ухо, — одной и той же природы, и в гражданской лирике, и в лирике-лирике, и в колыбельных и "считалочках". В этом мне видится чистота от позы и большая человеческая точность этих текстов.

На той неделе увидим эту книгу живьем: приедет из печати.

Бог в аэрозольном баллончике

"Убик", Филип К. Дик

Не очень резво и довольно дискретно, но все же начинаю свое задуманное путешествие в глубины сознания великого визионера и параноика Филипа К. Дика. По идее, сделав несколько спиральных оборотов, оно должно привести меня к "Экзегезе". Многотомный сборник отрывочных откровений, которые Дик одержимо записывал по ночам, начиная с 1974 года, уже куплен и ждет меня, но сперва надо набрать базу художественных романов, а то ничего не пойму. Но времени на этот отличный план больше как-то не становится.

У героев "Убика" вот тоже проблемы со временем — они застряли в полужизни, на переходном этапе, когда тело лежит в криокамере, а сознание бродит в некоем виртуальном мире и может быть доступно для общения с живыми. Но мир этот полон загадок и ловушек — и причудливым образом начинает разрушаться. Вещи вокруг персонажей вдруг необъяснимо стареют — причем не как материальные вещи, а как идеи вещей. То, что, было телевизором, станет транзисторным радиоприемником, в лифте появятся створки и консьерж. Стареют не только предметы, но и представления морали, лексикон. Пространство работает по платноновским правилам, материальное внутри него живет и развивается (или регрессирует) как идеальное. Интересно при этом, что и текст, сделанный Диком, устроен точно так же: действие происходит в недалеком будущем, в котором есть криокамеры, колонизация Луны, умная бытовая техника... И, кстати, всепроникающий капитализм — например, чтобы открыть дверь, надо дать ей монетку. Монетку! И так со всем: футуризм идет бок о бок с анахронизмами, приметами эпохи, которые уже и сейчас почти исчезли, — вроде дисков. Которые превращаются у героя в пластинки. Уже сейчас не такая уж большая разница в смысле устарелости. Сами персонажи тоже ветшают и умирают. Хорошо, что есть "Убик" — изобретение особо продвинутых полуживых, которое помогает противостоять неопределенной злойдейской силе. Расспространяется в баллончиках. Побеждает энтропию. Название образовано от слова "вездесущий". Следуйте инструкции на упаковке.

Дик пишет очень to the point, не рассусоливая и ни на полсекунды не притормаживая стремительный сюжет ради размышлений. Философские концепции и идеи встраивает в череду событий сжато, емко и, в общем, по ходу дела, от чего несколько создается впечатление концентрированного философского супа, замешанного на Тибетской книге мертвых (вместо топора, да). Как все люди с громадным воображением, Дик раскидывает идеи щедро, и из них ткется очень своеобразный мир, большая часть образующих конструкций которого только намечается там и сям штрихами, как многомерная декорация, и никак не разрабатывается, что оставляет небывалый простор для вопросов и читательского фантазирования.

Шпионские страсти

"Россия на Тихом океане и Сибирская железная дорога", Зеноне Вольпичелли

Вольпичелли, он же "Владимир" - очень хороший популяризатор и талантливый компилятор, а кроме того, предполагается, - английский шпион. Начинается его отчет с довольно краткого и вполне в силу этой краткости бестолкового очерка истории государства Российского, продолжается более подробной историей освоения/колонизации Сибири и Дальнего Востока, в котором, по традиции, особо отмечается и роли отдельных личностей (среди которых первое место занимает, конечно, Муравьев-Амурский) и приводятся разные забавности и технические подробности: например, что в конце XIX века в Сибири особого устройста речные паромы называли "самолетами"; или история о проекте 1857 года проложить линию конки от Москвы до Тихого океана (ну а что - угля в Сибири добывается мало, а лошадей - 40 000). Заканчивается книга экономическим очерком, обосновывающим необходимость Транссиба (еще не достроенного в момент написания этого сочинения) и политологическим трактатом, обрисовывающим ситуацию на ДВ перед грядущей Русско-японской войной. Рекомендуется как внятный исторический артефакт.

Устал или болен, не знаю, но трудно...

Александр Яшин, "Лирика"

Итак, я снова хочу поговорить про стишки и вообще тексты, которые выходят из-под контроля их авторов, и про официальную поэзию, которая порой только притворялась официальной, ну и вообще про жизнь. Досталась мне тут книжка советского поэта Александра Яшина, родившегося в 1913 году в крестьянской семье, деревенского учителя, лауреата Сталинской премии, в «Википедии» написано – представителя течения «социалистический реализм». В общем, обладателя совершенно правильной биографии. И вот читаю я его книжку, и вдруг, среди прочего, там встречается стихотворение «Сосна»:

С головы зелена,
Стволом красна,
Высока, стройна
Растет сосна.

Как невеста на выданье,
На большом пиру, –
Лучшей не видно
Во всем бору.

Иглами вышили
Неба треть.
Всем она вышла –
Любо смотреть!

Каких только ягод
Нет под сосной!
Здесь белка-летяга
Гостит весной,

Здесь тетерев грузный
Бруснику ест,
Здесь влажные грузди,
Маслята есть.

Здесь все для соленья,
И все для варенья –
Хоть целым селеньем
Живи, ночуй!

А мох для оленя –
Ешь, не хочу!

Сколько же дереву
От роду лет?
А столько лет,
Что и счету нет.

Но топор сечет,
И вот он – счет.

Стихотворение датировано 1939 годом, и это, конечно, придает ему дополнительные смыслы (которых, возможно, поэт в них не вкладывал – хотя, черт его знает, что он там вкладывал в 1939-м). Для меня это ведь – совершенно ясный пример того, как произведение, будучи написанным, выходит из повиновения и начинает жить собственной жизнью, приобретая дополнительные смыслы и так далее. И еще про контекст тут можно много проговорить.

Ну и, в общем, читаю я дальше этого представителя направления «социалистический реализм», и встречаю вот такое еще, «Железные балки», тоже 1939 года:

Устал или болен, не знаю, но трудно,
трудно дышать, не закрыв глаза:
яркие краски душу таранят,
песни любимые надоели,
встречи с любимой не веселят.

Глаза закрою – изводит грохот,
он нарастает со всех сторон,
кажется, взяли тебя с постели,
словно цыпленка из-под наседки,
и просто швырнули на тротуар.

А то еще хуже, еще нелепей:
вообразите вдруг, что в окно
с улицы, с ходу,
гремя на стыках,
стекла дробя,
не один – с прицепом
прямо в комнату прет трамвай.

Нет, не житье в коммунальной квартире, -
странно, что так назвали ее, -
свары, наветы…
И это коммуна?
До полуночи ругань на кухне,
и за столом мне покоя нет.

Голову ломит,
дрожат колени,
если бы мне побыть одному:
выключить радио на неделю,
дверь – на крючок,
не двери – записку:
«Выбыл…» -
и жить, как барсу к в норе.

…Полноте, что со мною случится!
Нет ни безверия, ни обид,
даже не болен,
устал – и только,
как устают железные балки
от беспрерывного топота ног.

Нормально? Книжка, кстати, из которой я все это брал, была издана в 1979 году – в самый расцвет, так сказать, – в издательстве «Советская Россия». Уже после смерти автора – Яшин умер в 1968 году от рака. В «Википедии» я прочитал, что после смерти Сталина он, Яшин, повинился: дескать, чувствует и свою вину за то, что литература (он имеет в виду официальную литературу, тот самый «социалистический реализм) сталинской эпохи была неискренней и так далее. И еще он, уже после марта 1953-го, писал рассказы, которые практически не публиковали – они были опубликованы только после смерти Яшина, во времена перестройки, - теперь очень хочу их почитать. Что-то мне подсказывает, что они должны быть крутыми. А я, между тем, продолжаю читать книжку стихов – насколько я понимаю, самое большое его собрание. И вот такое встречаю (во время войны Яшин был военным корреспондентом, уйдя на фронт добровольцем), называется «Обстрел», 1942 года (Яшин участвовал в обороне Ленинграда):

Снаряд упал на берегу Невы,
Швырнув осколки и волну взрывную
В чугунную резьбу,
На мостовую.
С подъезда ошарашенные львы
По улице метнулись врассыпную.

Другой снаряд ударил в особняк —
Атланты грохнулись у тротуара;
Над грудой пламя вздыбилось, как флаг,
Труба печная подняла кулак,
Грозя врагам неотвратимой карой.

Еще один — в сугробы, на бульвар,
И снег, как магний, вспыхнул за оградой
Откуда-то свалился самовар.
Над темной башней занялся пожар
Опять пожар!
И снова вой снаряда.

Куда влетит очередной, крутясь?..
Враги из дальнобойных бьют орудий.
Смятенья в нашем городе не будет:
Шарахаются бронзовые люди,
Живой проходит, не оборотясь.

Очень сильное, мне кажется – и что-то выделяет его из официально поэзии времен блокады, а что – не могу пока сформулировать, что-то на уровне ощущений. Ну и вот, едем дальше – стихотворение «Переходные вопросы», посвященное Константину Паустовскому, 1966 года (Яшин уже болел и знал об этом):

А в чём моя вера?
Опора?
Основа?
Кого для примера
Брать –
Снова Толстого?

С ружьём зачехлённым
Без дела до осени
Томлюсь,
Окружённый
Пустыми вопросами,

Конечно, проклятыми,
Конечно, немодными,
Давно - бородатыми,
И всё - переходными.

«Любить своих ближних?
Трубить славу жизни?..»
А если не любится?
А если не трубится?

«О слабых заботиться?
За сильных тревожиться?..»
А если не хочется?
А если не можется?
А если в судьбе у меня бездорожица?

Не новую повесть
В душе перетрясываю:
«А может быть, совесть
Понятье внеклассовое?

А может, всё пошлое,
Фальшивое,
Грошевое,
Продажность
И ложь
Не назовёшь
Пережитками прошлого?»

Какой мерой мерится
Моя несуразица?
И в бога не верится,
И с чёртом не ладится.

И, заключительным аккордом, стихотворение «Мы были молоды», 1967 года – к пятидесятилетию, блин, Великого Октября:

В голоде,
В холоде,
В городе
Вологде
Жили мы весело -
Были мы молоды.

Я со своей богоданной
Ровесницей
Под деревянной
Под жактовской лестницей.

В крошке сторожке,
В сарае ли - помните?
Нам-то казалось:
В отдельной комнате.

Были мы молоды,
Не запасливы:
В голоде, в холоде -
Всё-таки счастливы.

Крови давление,
Сердца биение
Были нормальными
На удивление.

Как чудесами,
Кичились крылечками,
Да туесами,
Да русскими печками.

Окна в узорах,
Кровли с подкрылками,
Охлупни в небе
С коньками,
С кобылками.

Не горевали,
Что рядом на площади,
С сеном, с дровами
Тонули лошади.

Мы колеи бутили
Поленьями,
Мы тротуары мостили
Каменьями.

И терпеливы были
И сметливы,
Неприхотливы,
Непривередливы.

Как нам любилось!
Как улыбалось!
Самое-самое
Близким казалось.

Не на «Победах»
И «Волгах» - где уж там! -
На велосипедах
Катали девушек.

И у Матрёшек
Вместо серёжек -
Серпы и молоты,
А вместо брошек -
Значки наколоты:
Ценилось не золото, -
Мы были молоды!

Что нам мохнатые
Бобры и пыжики?
Гордились ребята
Будёновкой рыженькой.

Не было крова
Под флагом
Сутяге.
Честное слово
Равнялось присяге.

В голоде,
В холоде
Жили мы в Вологде.

Но были молоды,
Вот как молоды!

Ах, до чего же
Глупы и молоды!

Такой простой советский поэт с чистым и ясным лицом, «социалистический реалист» Александр Яшин (настоящая фамилия – Попов, псевдоним взял в честь отца) жил-поживал, добра особо не наживал, умер в Москве, похоронен в родном селе Блудново, и кто о нем теперь помнит. А вон, поди ж ты.

Пять-шесть-семь-восемь!

"Популярная музыка из Виттулы", Микаэль Ниеми

На севере Швеции, рядом с финской границей, в крохотной деревне живет маленький мальчик. В этой деревне деревянные дома, холодная река, поля с картошкой, куча крыс, древние традиции, старик-коробейник, мальчишеские банды и побоища деревня на деревню, там огромные мужики со стальными мышцами и каменными плечами, там школа, где детей делят в первом классе на две группы – умеющих читать и тех, кому еще только предстоит выучить буквы, там все знают всех и все знают, каков мир.

И вдруг где-то далеко в мире зарождается рок-н-ролл, приходит в форме пластинки в деревню Паялу, и выбивает почву из-под ног пары пацанов. Которые вырезают себе из деревяшки гитары, хватают рулон туалетной бумаги вместо микрофона, и начинают вихлять бедрами и беззвучно открывать рот. Потом, через несколько лет, они выпрашивают у дяди настоящую акустическую гитару и учатся играть.

Если бывает скандинавский магический реализм – то это он, это история про мальчика, который убивает полчища крыс, как сезонная работа, по полкроны за хвост, и который видит дерущихся парней, превращающихся от ярости в диких животных, который может разглядеть ведьму в старике-наркомане, который постепенно взрослеет.

И учится играть на гитаре.

Нечугунная проза

"Огонь", Анатолий Кузнецов

Искать эту повесть отдельным изданием – дело заведомо безуспешное: не было, скорее всего, никакого отдельного издания, а были два номера журнала “Юность” – 3 и 4 за 1969 год. Но в сети еще и не такие оцифрованные тексты находятся...

Да, это тот самый Кузнецов, который написал “Бабий Яр” (а “Огонь”, что может показаться странным, написал уже после). Странным это может показаться, потому что на первый взгляд – это абсолютно производственная и насквозь советская проза, со всей полагающейся ей поэзией трудового подвига, причем в хрестоматийнейшем его воплощении: в повести запускают домну – или что там с ней делают после того, как построили?.. Доблестные (и не очень) пролетарии и примкнувшие к ним специалисты разнообразно и не скучно для читателя то строят эту домну, то не строят, то интригующе ленятся и колдуют над непонятным, то вдруг аврально наваливаются в корчагинском духе до полного изнеможения, дабы получить впоследствии свой пролетарский катарсис (про который спойлерить не стану – наступил он иль нет, поскольку домну они зафигачивают какую-то необычайно гигантскую и полной уверенности в ней не имеют). А вокруг домны в нетерпении крутится главный герой – командированный журналист и писатель, который в юности жил в этом городке, который превратился в “промышленный гигант”, в котором остались жить некоторые его прошлые друзья, которые к домне неизбежно причастны, поскольку в городке-гиганте ничего больше нет: только гомерический металлический завод.

Однако ж мне эта повесть стала интересна, конечно же, не домной. Стала она интересна мне разговорами, что ведут промеж себя герои, проблемами, которые их обуревают-одолевают (и проблемы – не то чтоб чугунолитейные). Нынче никакие герои так себя не ведут и о таком не беседуют, а тогдашних страшно беспокоит смысл жизни, целеполагание и прочие максимально-глобально-философские дела. И они же беспокоят автора (не того, который в книге, а того, который вне, и ее пишет). Скорее всего, настоящих работников ковша и прокатного стана в 1969 году больше беспокоила тринадцатая зарплата и премия за досрочный пуск очередного чудовища, изрыгающего пламенный чугун, но так называемая проблематика литературных произведений нам говорит не про беспокойства рабочих, а про мысли и чувства пишущих о них не рабочих почтиинтеллектуалов – и эта проблематика феноменально-уникальна: стоит ли жить ради работы, если эта работа имеет смысл не только для тебя и что-то большое там продвигает наружу, в большой мир; стоит ли жить ради себя и быть циником; стоит ли жить, когда жить незачем, и больших задач не имеется, стоит ли жить ради детей; стоит ли жить ради абстрактной идеи; стоит ли жить, если неинтересно, и если слишком интересно, но непродуктивно – обязательно ли... И так далее...

То есть, люди в повести разговаривают о проблемах, которые волнуют не их, героев и негероев труда, а Анатолия Кузнецова, и уж он-то их заставил пофилософствовать. Как ни странно, они там разговаривают вполне себе по-человечески (да, начитанный циник им не поверит, но все же...). А пройдет каких-то 20 лет – и люди из повестей заговорят о другом и, похоже, к вечным вопросам если и вернутся, то с какого-то третьего бока.

По сложившейся традиции середины августа

Дню рождения Хэнка: "Мой кореш Будда"

В среду, 16 августа, Чарлзу Буковски исполнилось бы 97 лет, но мы понимаем, что такие ребята столько не живут.

мой кореш будда

надо помыть этого будду, что сидит у меня на столе —
на нем пыль и копоть
в основном — на животе и груди; ах,
мы с ним претерпели множество ночей вместе; мы
претерпели банальности и ужас; в неурочное время мы
ржали
чисто — теперь
самое малое, чего он заслуживает — это хорошей
протирки
мокрой тряпкой;
поистине ужасными были
некоторые долгие ночи, но
будда был хорошей, тихой
компанией; он никогда не смотрит прямо на меня, но
кажется, всегда посмеивается — он
смеется над этой жижей
бытия: ничего с ней не поделаешь.

"зачем меня чистить?" спрашивает он теперь, "я только снова
испачкаюсь."
"я всего-навсего играю в тупое здравомыслие," отвечаю
я.
"пей свое вино," говорит он, "это
у тебя лучше всего получается."
"а," спрашиваю я, "что у тебя лучше всего
получается?"
он отвечает: "у меня получается почти наблюдать за
тобой."

тут он замолкает.
он держит нитку четок с
кисточкой.

как он вообще сюда
попал?

Пер. Макса Немцова

Ты это сама или оно само?

"Время свинга", Зэди Смит / Swing Time, by Zadie Smith

Дисклеймер №1. Книга по-русски выйдет в ЭКСМО. Возможно — в этом году.

Дисклеймер №2. Сюжет, очень, очень коротко. Лондон, 1980-е. Район с разноцветным населением. Две девочки-школьницы ходят в танцевальный кружок, у одной получается атасно, у второй — нет, но вторая хорошо поет и танец ее завораживает как концепция. Семьи у девочек похожи (один родитель черный, другой белый, обе семьи бедные), но на этом сходство исчерпывается. Вся дальнейшая книга нанизана на их сложные и местами возмутительные и скандальные отношения — и очень разные судьбы. Та, которая вторая, — рассказчик всей истории, она становится личной помощницей у суперзвезды фасона Мадонны, активизм которой заводит роман в Гамбию, одну из самых нищих стран современной Африки, где звезда строит школу.

Имеем нечастый в моей читательской практике случай, когда звезды "Гудридз" или там "Озона" нерелевантны вообще, хоть я их в "Гудридзе" и поставила. Нерелевантны они для меня потому, что я не понимаю, кому именно я выдаю печенье своей оценкой: лобным долям+опыту человеческому и писательскому+таланту Зэди Смит, или ловкому знанию, сознательному или спинномозговому, хитрому рецепту, как лепить такой нарратив. Возможно, всему разом. В чем же твист (свинг)? Зэди Смит берет пару десятков социально-острых тем, одним махом втягивая кучу читательского народу: и тех, кому подавай детско-родительских отношений, и тех, кто про гений-и-бездарность любит, и тех, кто падок на всякие субкультурные штуки, и тех, кому расовая и расово-историческая тема дорога, и тех, кто любит в тексте всякие нетекстовые штуки — танец и музыку, например... и еще кучу всякого. Африканский колорит. Локальная политика. Маньячество религиозное и активистское. Дружба с оттенком стокгольмского синдрома. Поиск корней и родины. Богемная жизнь. Сцена. Соседские разборки. Бытовые анекдоты и бытовой ужас. Время как судия, ресурс, хребет всего, магия, проклятье, истина. Всё это в книге так или иначе есть. И тут вот читатели в своем отношении к этому тексту, судя по всему, вольны разделиться на такую же кучу лагерей. "Нам нравится, что тут так много всего, нам симпатичен этот базар идей, где всё лежит россыпями нефасованное и невзвешенное, изобильными горками, набирай себе в пакет сколько тебе самому надо". Или: "Фу-у, нам не нравится этот гвалт, толкотня и неопрятность, почему на ценниках не написано, что это за фрукт, мы не понимаем, с чем это готовить, почему раздавленная еда на полу валяется?" Или: "В мясной ряд я и соваться не буду, а вот из закута, где пряности продают, могу целый день не вылезать". И так далее. Что, собственно, и наблюдается на "Гудридзе", к примеру.

Зэди говорит очень много — и еще больше недоговаривает. Мы вроде как любим, когда нам не разжевывают, правда? Да, правда, но от "Времени свинга" остается интересное впечатление, что это словно бы конспект другого, в четыре раза большего романа, где вся вот эта россыпь тем и зачинов разработана попристальнее, потоньше... постарше, что ли. Да-да, я в силах произвести эту работу самостоятельно — это потребует некоторого времени, литературно-исторических экскаваций, бесед с профильными специалистами, слушания немалого объема музыки и просмотра фильмов по немалому списку. Et si tu travailles, цитируя Маргариту Палну. Хорошее дело же, когда книга провоцирует на большую дополнительную работу, домашку задает, так сказать? Кто б спорил. Да вот только Зэди излюбленную нами, читателями, английскую недосказанность организует так, как делаются некоторые вечеринки: хозяин навалил еды, включил телевизор, магнитофон, светомузыку и видеопроектор, натыкал по углам хлопушки, развесил серпантин, запустил гостей, а сам во всем этом беситься... ну-у... не очень расположен, что ли. Вроде бы все для успешной тусовки есть, но, собственно, личной маны хозяина в нем словно бы постоянно не хватает, хотя в этой самой нехватке он вроде как ощущается. И гости станут отрываться, только если сами очень на это настроены (выпили по дороге в пабе или вчера диссертацию защитили или ребенка сдали в летний лагерь или еще что-нибудь хотят бурно отпраздновать), а если робеют и пришли с хозяином зажечь, а не сами по себе, — могут ведь и слинять по-тихому.

Я вообще хвалю эту книгу или как? Любите колоритные восточные базары идей и пестрые вечеринки, где хозяина не очень видно — полюбите и эту книгу.