Веди свои записи со строгостью чиновника миграционной службы

Вальтер Беньямин, из «Улицы с односторонним движением»

Расклеивать объявления запрещено!

Писательская техника в тринадцати тезисах

I. Тот, кто намеревается приступить к написанию большого произведения, пусть наслаждается жизнью и, достигнув цели, позволяет себе все, что не препятствует продолжению.

II. Говори о сделанном, если хочешь, но не зачитывай оттуда ничего в процессе работы. Удовольствие, которое ты таким образом приносишь себе, всякий раз снижает твой темп. В конце концов при соблюдении такого режима нарастающее желание рассказать станет стимулом к завершению.

III. Что касается условий работы, постарайся избегать заурядной повседневности. Недостаток тишины, нарушаемой пошлыми звуками, оскорбляет твое достоинство. Напротив, музыкальный этюд или неясный звук голосов могут так же способствовать работе, как звенящая тишина ночи. Если последняя развивает внутренний слух, то первые становятся пробным камнем для слога, полнота которого поглощает даже эксцентричные звуки.

IV. Будь разборчив в письменных принадлежностях. Педантичная привязанность к определенной бумаге, перьям, чернилам приносит пользу. Не роскошь, но полный их набор – обязателен.

V. Не давай ни одной мысли остаться инкогнито и веди свои записи со строгостью чиновника миграционной службы.

VI. Не подпускай к своему перу вдохновение, и перо будет притягивать его как магнит. Чем дольше и осмотрительнее ты выдерживаешь паузу, прежде чем записать осенившую тебя мысль, тем более зрелой и развернутой предстанет она перед тобой. Речь завоевывает мысль, но властвует над нею письмо.

VII. Если тебе ничего не приходит в голову, ни в коем случае не прекращай писать. Дело чести литератора – прерываться только тогда, когда нужно соблюсти договоренность (обед, встреча) или когда произведение закончено.

VIII. Восполняй перебои вдохновения, переписывая начисто то, что уже сделано. Это пробудит интуицию.

IX. Nulla dies sine linea* – но недели можно.

X. Произведение, над которым ты не сидел с вечера до утра, нельзя считать совершенным.

XI. Не пиши концовку в привычной рабочей обстановке. Там ты не сможешь на это решиться.

XII. Порядок сочинения: мысль – стиль – письмо (Schrift). Смысл чистовой рукописи в том, что при ее составлении внимание больше сосредоточено на каллиграфии. Мысль убивает вдохновение, стиль сковывает мысль, письмо дает стилю расчет.

XIII. Произведение – это посмертная маска замысла.

* Ни дня без строчки (лат.)

Изгойские хроники 1

"Изгой", Колин Уилсон

Ну в общем. В конце этой иначе превосходной, хоть и крайне вербозной курсовой работы по сравнительному литературоведению становится ясно одно: в свои 20 с небольшим лет автор открыл для себя радости учения Гурджиева и теперь убежден, что все проблемы западного интеллектуала, которого в населении неизменно бывает 5%, - отчуждение, недовольство, эстетические разногласия с режимом, все, что составляет собственно, "изгойство", - только от недостатка у него в организме Гурджиева. Иными словами, перед нами - просто очень толстая агитка, что, впрочем, не отменяет полезности чтения или перечтения обзираемого в ней канона преимущественно западной литературы, да и некоторые соображения автора - когда он забывает о том, что пишет очень серьезную "книгу про Идеи" (он же, в конце концов, Очень Опасный Интеллектуал), - вполне занимательны. Меня, например, весьма развлекло его маргинальное размышление о том, что "our language has become a tired and inefficient thing in the hands of journalists and writers who have nothing to say". С этим не поспоришь и в смысле "языка родных осин" - поэтому, видимо, так неинтересно читать и современных русских писателей: им попросту нечего сказать и у них "интеллектуальный запор наступает к 50-й странице".

Понятно, кстати, и почему книгу так и не перевели на русский (по крайней мере, я изданий не нашел - многие вообще считают ее "романом"). Если взять часто цитируемую Уилсоном фразу Степного Волка "Человек - это буржуазный компромисс" да наложить на мантру Отца Матери "Человек - это звучит гордо", ясно, что получится...

Короче говоря, крайне рекомендуется пытливым (но уравновешенным) студентам, потому что читать такое нужно очень в молодости.

Сошествие в ад

Ирина Эрбург, «Записки французской школьницы»

Ирина, дочь Ильи Эренбурга, впервые подписалась своей настоящей фамилией – Эренбург – только в 1967 году, после смерти отца, когда перевела книгу Анри Перрюшо «Жизнь Тулуз-Лотрека». До этого она подписывалась псевдонимом Эрбург – именно под такой фамилией Максим Горький напечатал в 1934 году в альманахе «Год XVII» ее первую прозу «Лотарингская школа «заметки французской школьницы)». В 1935 году «Заметки французской школьницы» вышли отдельной книгой в под названием «Лотарингская школа» в «Гослитиздате», а потом, уже как «Заметки французской школьницы», в «Молодой гвардии».

Книгу 1936 года предваряет предисловие «От издательства»: «Ни в одной стране школа не пользуется таким вниманием, как в Советском Союзе. Правительство, партия, любимый вождь всех народов товарищ Сталин уделяют постоянное, ежедневное внимание школе, вопросам воспитания и образования молодежи. Сталинская забота о людях, о подготовке полноценных кадров строителей социалистического общества находит чрезвычайно яркое, совершенно конкретное отражение в жизни и работе нашей школы. Благодаря этой заботе советская школа стала самой передовой, самой свободной школой, полностью обеспечивающей учащимся тот минимум знаний, который необходим для роста культурного поколения и дальнейшей самостоятельной работы каждого учащегося. Наша молодежь, учащаяся в советской школе, мало знакома с системой воспитания, бытом и нравами буржуазной школы. Помимо того, что в буржуазных странах детям пролетариата и трудящегося крестьянства почти закрыт доступ в школы, буржуазная система воспитания построена на том, чтобы привить учащимся аполитичность, преклонение перед священным правом собственности, перед богатством, веру в незыблемость паразитического существования эксплуататорских классов. Таково положение со школьным образованием не только в странах оголтелого фашизма, где мракобесы-учителя буквально калечат молодежь расовыми теориями, где молодежи с самого раннего детства прививают ненависть к человечеству и готовят из нее пушечное мясо для будущей войны за передел мира. Немногим лучше положение и в передовых буржуазных странах…» Три с половиной страницы пропагандистского бреда, возможно, и дали шанс этой, по меткому наблюдению американского филолога-слависта Омри Ронена, зоркой, непринужденной и хладнокровной книге.

«Записки французской школьницы» начинаются с конца. Перед отъездом Ирины в Москву из Франции (она училась в Сорбонне), ей приносят свежие газеты, в которых она читает: «Розыски Габриэлы Перье остаются безуспешными», «Амазонка в автомобиле. Студентка ограбила американца». И, наконец, подробности: «Вчера, 28 июля, американец Юджин Сандерс, тридцати лет, познакомившийся с хорошенькой француженкой, двадцатилетней Габи Перье, окончательно разочаровался в прекрасных парижанках. Великолепная ночь проведена в танцульках и барах Монмартра. Увы, когда бедный американец захотел оплатить счет в ресторане на площади Бланш, он не обнаружил своего бумажника!.. Пока полицейский выслушивал жалобы пострадавшего, Габи Перье исчезла. Швейцар видел, как она уехала в автомобиле американца по направлению к Сен-Лазарскому вокзалу. Молодая преступница – дочь почтенных родителей, потрясенных свалившимся на них горем. Она получила воспитание, основанное на правилах порядочности и нравственности. Тайна подсознательного, так догадываемся мы, влекла ее к преступлению. Потемки человеческого инстинкта – чья человеческая рука осмелится прикоснуться к вашему покрову!..» И дальше Ирина Эрбург (будем пользоваться именно этой ее фамилией) рассказывает о том, как познакомилась и Габи Перье еще в школе, как они подружились, как вместе учились, пытались успеть за быстротечной модой, заработать свои первые деньги, как экономили, выбирая самые дешевые кафе, курили, пробовали алкоголь, увлекались мальчиками, как они взрослели – и как менялась вокруг жизнь, как крикливые политиканы – правые и левые – завоевывали послевоенное поколение, как дети русских эмигрантов, бежавших от большевистского террора и крови Гражданской войны, пытались прижиться на берегах Сены, обвиняемые в шпионаже в пользу молодой Советской республики и сами провоцирующие местную публику на такие обвинения, как новоявленные правые, увлеченные истеричными идеями входящих в моду фашистов, пока еще вызывали негодование в среде «просвещенной молодежи», и как быстро – на глазах – меняется привычный уклад жизни. По сути, «Записки французской школьницы» Ирины Эрбург – точнейший, подробный психологический дневник, лишь притворяющийся художественным произведением, и прерываемый настоящим дневником Габи Перье – главной героини этой экзистенциальной драмы. Ирина Эрбург следует по пятам за своей героиней, пытаясь понять, почему хорошая девочка вдруг – вдруг ли? – оказалась в объятиях «туманной, нежной, горькой Мореллы» - этим именем из рассказа Эдгара По Габи называет героин. Двадцатидвухлетняя Ирина Эрбург описывает медленное схождение своей подруги Габи в ад – в поисках спасения от безлюбия (это слово я снова беру из текста Омри Ронена) и жестокого мира.

«Записки французской школьницы» - конечно, не социальная критика буржуазной системы образования, как бы ни старались доказать обратное безымянные авторы предисловия. Это страшная и очень красивая книга о взрослении, о поисках любви, о том самом экзистенциальном одиночестве, о котором европейские интеллектуалы, вслед за Карлом Ясперсом, заговорили в начале тридцатых. «Бедные послевоенные дети, - пишет «Пари Суар», - их характеры преждевременно завяли в жарком ветре нашего века…»

Книга Ирины Эрбург «Записки французской школьницы» была переиздана только после смерти Ирины, вместе с еще двумя частями ее литературного дневника. Ирина Эренбург (Эрбург), переводчица французской прозы на русский язык, умерла в 1997 году.

Жизнь в сказке

"Дом на хвосте паровоза", Николай Горбунов

Знаете, каково это – жить в сказке?

Никто не знает.

А впрочем, теперь у нас есть шанс. Потому что Коля Горбунов (не буду делать вид, что я его не знаю или не люблю) открывает нам лазейки в платяные шкафы, ведущие прямиком в литературу. Никогда еще я не говорила более буквально, чем сейчас. Коля объездил Данию, Швейцарию, Италию и Германию, чтобы провести нас прямиком в сказки Андерсена. Он показывает нам карты и фотографии, рассказывает про историю, архитектуру, легенды, достопримечательности и неприметности, и понатыкал в книгу QR-коды, чтобы создать совсем уж прямой портал между виртуальным и реальным, сказкой и былью, воображением и собранным рюкзаком и заказанными билетами.

Огниво, Маленький Тук, Дочь болотного царя, Ночной колпак старого холостяка, Дева льдов...

Эту книгу можно читать, как путеводитель, как дополнение и заземление сказок или как отдельное произведение – в любом восприятии она хороша.

А секрет так прост – Коля знает о чем говорит, во-первых, и умеет говорить с воодушевлением и юмором, во-вторых.

Я познакомилась с ним случайно, забежав на лекцию про Муми-папу и маяки, клюнув на слово "маяк". Полтора часа сидела, как завороженная, даже забыв писать конспект, и с тех пор читаю и его лично (и слушаю) и читаю его сообщества "Педаль сцепления с реальностью", потому что это счастье.

Пусть оно и вам будет.

Скатертью дорожка!

Недефицит звездочетов

"Записки капитана флота. Записки о приключениях в плену у японцев", Василий Михайлович Головнин

Впервые книжка вышла в свет в 1818 году. А события, описанные в ней, имели место в 1811-13 гг. Несколько человек с судна Головнина (включая и его самого) в результате неопределенности в русско-японских взаимоотношениях попали в плен, где и провели больше двух лет, пропустив войну с Наполеоном, изучив быт разных социальных японских слоев, политическое и экономическое устройство японского общества. Прелюбопытные воспоминания – хотя, конечно, несколько неловко называть так рассказ о пребывании в плену, а не на курорте. Но, впрочем, чудовищных лишений, жутких пыток и циничных издевательств – не было. Было лишение свободы в относительно недурной почти и не тюрьме, информационная изоляция, бытовые и гастрономические проблемы... К подобному, как я понимаю, физически и морально был готов любой тогдашний мореплаватель. Что никак не умаляет достоинств храброго и любознательного Головнина. А уж сведения, обнародованные капитаном о тогдашней, напрочь закрытой для иностранцев Японии – по тем временам имели исключительную и разнообразную ценность. Да и по этим временам – имеют ценность историко-этнографическую (особенно – часть третья, не вспоминательно-сюжетная, но сугубо описательная, навроде очерка о нравах, экономике, геополитике etc). И даже литературную ценность имеют, потому что попривыкнув за несколько страниц к кудрявым загогулинам русского языка двухсотлетней давности (и пропустив довольно нудные описания бюрократических волокит по освобождению из плена – местами дотошен до зевоты капитан Головнин), начинаешь ценить слог, коим изъяснялись тогда люди благородных кровей и с достойным образованием. И более того – обнаруживаешь в книге изрядную долю тонкого юмора, который нынче принято именовать английским.

Кстати, по поводу кровей: заметил, что автор не удосуживается рассказывать читателю подробности о жизни в плену простых матросов (и даже походя называет их “глупыми”), а все больше рассказывает про японцев (описывая в том числе и представителей невысоких сословий), да про своих коллег-офицеров.

Кстати, по поводу образования: автор с удивлением обнаруживает повальную грамотность в японском народе. И огорчается об отсутствии таковой в своем.

“Японцы чрезвычайно любят заниматься чтением; даже простые солдаты, стоя в карауле, почти беспрестанно читают, что нам крайне не нравилось, ибо они всегда читают вслух и нараспев, несколько похоже на голос, которым у нас читается псалтырь над усопшими; и потому, пока мы не привыкли, то часто не могли спать по ночам”.

Конечно, интересней ему было с японскими солдатами, чем с русскими матросами, многие из которых даже в бездельи плена не смогли научиться писать-читать на родном языке.

“Сверх того, они [японцы] искусны в обделывании всех вещей, употребительных в домашнем их быту; а для простого народа какое еще нужно просвещение? Правда, что у нас более знают наук и художеств; у нас есть люди, которые с неба звезды хватают, а у них нет! Но зато на одного такого звездочета мы имеем тысячу, которые, так сказать, трех перечесть не умеют”.

Любимому голосу: поэту, писателю, художнику, человеческой струне

В день рождения Линор Горалик

Голос Омара счастлив поздравить с днем рождения одного из старейших друзей Додо, ренессансного человека Линор Горалик и поблагодарить за созданные вселенные.

Милая, мы видели воочью,
как подходит к берегу регата,
капитан люстриновый искрится,
вервия гудят в истоме.
(Вервия простые)
Белым дымом изошел оракул,
и теперь квартирные хозяйки
бьют копытами в тимпан причала,
полные прекраснейших предчувствий.

То-то будет встреча.

Милая, мы слышали гудочек.
Разве мы не слышали гудочек? –
Слышали, не надо отпираться.
Нет, это не лебеди кричали,
нет, не дуб ломал березку,
нет, не девки хором по наказу
пели нам со дна Ильменя, –
это был гудочек, натурально.
(Боже мой, так это был гудочек!..)
Ну, да что теперь-то.
(Дочери листовки зашивают
в худо скроенные юбки;
второпях исколотые пальцы
оставляют маленькие пятна
на партийной переписке;
дуры, нигилистки,
нежные, слепые перепелки,
несъедобные, как чайки).
Вострубили септиму у сходен,
в ожиданьи сладостном застыли
юные натуралисты, –
ждут морской занятной мертвечины.

То-то встреча будет.

Милая, мы чуяли подшерстком,
как поют подводные матросы
белыми глубокими губами.
(Боже, Боже, как поют матросы!..)
Сладко ли дрожали наши губы
в такт басам придонным батальонным?
– Признаемся: сладко.
(Гусляру жена в Северодвинске
говорила: «Не женись на мертвой», –
в воду, чай, глядела).
А теперь у самой у водички
мы стоим, готовые к лишеньям,
чуя за плечами автоматы
с лимонадом, солью, первитином,
(Сладкие лишенья предвкушая).

То-то встречка будет.

Милая, зачем сдавило горло?
Небо-то с батистовый платочек, -
то совьется, то опять забьётся, -
все ему неймется.
Говорят в толпе, что две юннатки
в нетерпеньи сплавали за метки -
и теперь рыдают, рыбки:
гладко море, волны пустогривы,
винт не плещет, не маячит мачта, -
но на дальнем берегу мысочка,
по-над рельсов бледною насечкой
вроде вьется беленький дымочек...
...Точно — вьется беленький дымочек!
(Милая! Мы видели воочью!)

Ах, в пурге глухой и многогорбой
снова сердцу делается невтерпь,
гарпии намордниками пышут,
дочери закусывают нитки,
у перрона шавка озорная
вдруг застыла, что-то вспоминая...

...А твои предчувствия, родная?
Что твои предчувствия, родная?

(Из сборника "Так это был гудочек"; почитать еще — тут)

Заведите велосипед. Не пожалеете. Если выживете (Марк Твен)

"Велосноб. Систематическое и безжалостное упорядочивание веломира", Ибен Вайсс

Тезис 1. Поразительная штука — велосипед, как ни кинь. Те, кому так и не удалось научиться держать равновесие на нем, всю жизнь считают его (противоестественной) победой над силами природы, а те, кто научился на нем ездить, мгновенно начинают относиться к нему как к само собой разумеющейся кастрюле, шариковой ручке или рожку для обуви. Есть такие человеческие изобретения, которые милы со всех сторон, полезны, здорОвы, красивы, просты и очевидны. Велосипед — явно из таких.

Тезис 2. Я понапереводила ненулевое количество всякого нонфикшна, начитала еще больше, и из общего любопытства, и пользы ради. Признак классной книги-инструкции/обзора темы: даже если тема в целом знакома и понятна, хороший обзор влюбленного в тему автора дает стройную красивую систему, структурирует уже имеющееся знание и, как следствие, помогает внятнее помнить, что к чему, и применять в случае необходимости, с минимальным расходом времени на копание в чемоданах усвоенного. Это же относится, понятно, к качественным учебникам чего угодно.

"Велосноб" — толковый, без всякой воды, бодро и местами остроумно сделанный методический обзор велосипедной жизни. Нет, это не "Дзэн и искусство ухода за велосипедом", хотя элементы высокой велофилософии в этой потешной иллюстрированной книжке тоже есть. Это введение в выраженный, внятный и, да, не надуманно настоящий стиль жизни человека, породненного с велосипедом. Да, Флэнна О'Брайена по ходу чтения вспоминаешь полсотни раз: у автора выраженный велосипедоз в неизлечимой форме, и автор уже наверняка процентов на 60-70 — велик. Но поскольку великов у автора полдесятка (автор и шоссейных велогонках участвует, и в велокроссе, и по городу мотается, и фристайлом слегка увлекался), то, видимо, молекулярный состав его организма — причудливая смесь многих разных велосипедов и человека. В результате книга получилась, последовательно и логично, и про историю велосипеда, и про устройство велосоциума, и про эволюцию моды на всякие велики и манеры на них кататься, и про взаимоотношения велосипедистов между кастами и с другими участниками городской жизни, и про то, как жить и выжить на велосипеде в большом городе.

Практический выхлоп:

1. Веломир и веложизнь (с поправкой на Нью-Йорк, конечно) удобно и опрятно улеглись в голове
2. Мы завели себе велики

На рус. яз. выйдет в этом году в издательстве "Олимп Бизнес".

Необходимое утверждение

"F20", Анна Козлова

В современной русской литературе привычно зияют целые бездны, поверх которых писатели глядят куда-то в золотую даль, или в национальное возрождение, или в загадочную русско-советскую душу, или еще куда. Лично я вижу вокруг исчезающе мало литературы для себя, о себе, кого-то, кто бы разговаривал на моем языке. Фантастика, янг эдалт и поэзия — да. С внежанровой прозой все как-то очень грустно. Может быть (очень может быть), я просто плохо и мало читаю, вы меня поправьте, если что.

Повесть (это на мой взгляд, автор определяет жанр как кинороман) Анны Козловой "F20", лауреат Нацбеста-2017, вроде бы делает шаг куда-то туда. F20 — код шизофрении в Международной классификации болезни. Главная героиня вырастает и пытается вступить во взрослую жизнь, скрывая свою недиагностированную F20 ото всех, потому что по опыту младшей сестры знает, что шизофрению не лечат, а только превращают тебя в овощ, потому что больница — это ад на земле, потому что ей приходится с раннего детства решать свои проблемы самостоятельно, потому что взрослые вокруг погружены в тяжкие отношения, которым лучше было бы не случаться никогда, нищету и алкоголизм, мучительно скрывая все это от самих себя, а голоса никогда не умолкают, и ты пытаешься найти баланс между степенью потери личности, которую можешь выдержать, селфхармом и зависимым поведением, который сделает жизнь хотя бы приблизительно выносимой. И так выглядит мир очень многих людей, для которых не пишут статьи в глянцевых журналах и все вот это.

«Жизнь стоит прожить, и это утверждение является одним из самых необходимых, поскольку если бы мы так не считали, этот вывод был бы невозможен, исходя из жизни как таковой» — цитата из Сантаяны, которую запихивают в кучу учебных текстов про суицид, и которая завершает книжку. Спасибо автору за честный разговор. Но из-за концовки, честно говоря, кажется, что это этому тексту тоже роднее было бы в янг эдалт. Как если бы автор такого янг эдалта очень, очень доверял молодому читателю.

Распознай меня

"Распознавания", Уильям Гэддис

«Последний роман модернизма», как считается, великолепный и детальный — и очень, очень неспешный. С эпизодами захватывающей дух красоты и музыкальности — и диалогами, не дающими забыть, насколько сейчас обесценилось слово. Роман напоминает все сразу — и Хенри Джеймза, и Драйзера, и Конрада, и Олдингтона. Фактически, это энциклопедия романного жанра конца XIX — начала ХХ веков (с выходами в Джойса, куда ж без него). Эдакое жонглирование тяжелыми пластами романной породы. А на нашу, читательскую, долю остается узнавание и распознавание.

Чтобы избежать спойлеров (и мифологических трактовок), скажем только, что книга эта — в частности, о средневековом примерно художнике, невесть откуда заброшенном в брауновское движение середины ХХ века, с его глубиной (в микрон), искусственностью и претензией. О ХХ веке из романа можно много узнать, и ничто не будет утешительно. В этом бессмысленном хаосе черт натурально тонешь и задыхаешься, мозаика распадается на реплики, клочья, заплаты, и над все этой какофонией парит призрак «небритого мужчины, который может быть Хемингуэем». А что же с другой стороны, спрашивает себя едва не захлебнувшийся читатель. А с другой стороны — выморочные догмы религиозного (не только католического) мистицизма, та же фальшь и подделка (которая как жанр существует со времен Древнего Рима, и автор нам это доходчиво объясняет) — и никакого утешения или спасения. В итоге все мы окажемся в дурдоме, не важно, в какой стране. В матросском костюмчике для семилетнего мальчика, под руинами церкви - оттого, что не озаботились выучить ни одного чужого языка.

Я не уверен, честно говоря, в величии «Распознаваний» как «великого американского романа» — мне кажется, «Радуге» он все-таки проигрывает, — но читательский опыт это хоть куда.

Теперь частное. Вообще, конечно, это книга для переводчиков худла — с постановкой вечных вопросов: как забраться в голову переводимого автора и оттуда, изнутри, что-то воссоздать, пусть на другом языке, но не изменяя этому автору. Это не обязательно делать «так, словно автор бы писал это на русском», — это, мы понимаем, невозможно, потому что переводимый автор никогда не был (и ни за что бы не стал) русским. И вообще давно умер. Перевод же — все равно подделка, с какой стороны на него ни смотри. Придет время — подделают и этот роман.

Я был собакой

Жан Жене, «Мастерская Альберто Джакометти»

Он. – Нужно рисовать в точности то, что видишь.

Я соглашаюсь. Затем, немного помолчав, добавляет:

Он. – И при этом надо нарисовать картину.

Жан Жене – проклятый драматург, воспевший убийц, воров и шлюх, написавший о себе «я решил отрицать мир, который отрицал меня», сидевший в тюрьме за кражу книг, автор «Богоматери цветов», экранизированного Фассбиндером «Кереля из Бреста», «Служанок» и еще нескольких десятков литературных произведений, не похожих ни на что другое, написанное в ХХ веке, удивительным образом проживший довольно долгую жизнь и умерший от рака горла в возрасте 76 лет и завещавший права на издание своих произведений своему бывшему любовнику, который не умел ни читать, ни писать.

Альберто Джакометти – скульптор, график, живописец, сын великого художника Джованни Джакометти, друживший с Бретоном, Пикассо, Миро, Сартром и Беккетом, поклонник кубизма и африканского искусства, близкий к сюрреализму эротоман и любитель проституток, экзистенциалист, придумавший собственный, ни на что не похожий стиль, автор самой дорогой скульптуры в мире и художник, чье лицо изображено на купюре в сто швейцарских франков.

У Джакометти взъерошенные волосы и немного испуганный, вернее, удивленный взгляд. «Как вы красивы», – говорит он. Потом повторяет: «Как вы красивы». А затем добавляет: «Как и все, впрочем…»

В 1954 году их познакомил Сартр.

Однажды обедая с Сартром, я повторил фразу, которую сказал о скульптурах: “Выиграла бронза”.

“Наверное, это доставило ему удовольствие, – говорит Сартр. – Его мечта – полностью скрыться за своим произведением. Было бы еще лучше, если бронза проявилась сама собой”.

Жане приходил к Джакометти три года – приходил и смотрел, как тот вылепливает свои фигуры одиночества. Книга, которая получилась в результате, – не дневник посещений, не запись разговоров, не наблюдения за наблюдающим. Это (как очень точно писал Александр Марков) – сборник загадок, задач, вопросов без ответов. Певец экзистенциального одиночества Жане, находясь в одном помещении с другим певцом экзистенциального одиночества, наблюдая за его работой, наблюдает и за его мыслями, сменой настроения и – за меняющейся реальностью. Настоящие художники умеют менять реальность, и неважно, работаю они с бронзой или со словами.

Так как я удивлен, что среди бронзовых скульптур Джакометти собака – единственное животное, то я спросил его об этом.

Он. – Это я. Однажды я видел себя на улице вот таким. Я был собакой.

Собака, избранная символом отверженности и одиночества, нарисована гармоничным росчерком. Дуга хребта созвучна изогнутой линии лапы – этот росчерк является высшим восхвалением одиночества.

Жане упивается наблюдением за мастером. «Красоту улице придает одиночество, тайное пространство, в котором находят пристанище люди и вещи…» – пишет он.

Они очень разные, эти два человека, но оба они – про одно.

Он. – Когда я гуляю по улице и вижу одетую потаскушку, я виду потаскушку. Когда она в моей комнате совершенно раздета, я вижу богиню.

Я. – Для меня голая женщина – это голая женщина. Это меня не впечатляет. Я совсем не способен видеть в ней богиню. Но ваши скульптуры я вижу так, как вы видите ваших потаскушек.

Он. – Вы считаете, мне удается показать их такими, какими я их вижу?

Жане пишет, что Джакометти видит не глазами, а руками, пальцами – пальцы вылепливают фигуры мужчин и женщин, их лица, лицо самого Жане. Жане водит своими пальцами по этим фигурам, по следам пальцев Джакометти, пытаясь увидеть мир глазами художника. И остановить время.

(Сентябрь 57-го.) Три года назад я нашел под столом, когда наклонялся, чтобы поднять окурок, самую красивую скульптуру Джакометти. Спрятанная им, вся в пыли, она могла быть испорчена неловкой ногой посетителя.

Он. – Если она действительно сильна, то ее увидят, даже если я ее спрячу.

Их познакомил Сартр. Это многое объясняет.

Намочи манту

"Обои-убийцы, ядовитая вода и стул-обольститель. Как выжить в собственной квартире", Дарья Саркисян

Не знаю, есть ли уже другие книги по телеграм-каналам, или это – первая.

Но это абсолютный маст-хэв и маст-рид и маст-выучить-наизусть-и-жить-так-дальше.

Потому что от родителей, от друзей и от рекламы на нас сыпется такое количество непроверенной и ложной информации, которую мы почему-то воспринимаем на веру, что совершенно непонятно, как и зачем мы вообще выжили как вид.

В книге медицинской журналистки Дарьи Саркисян подробно, с многостраничными ссылками на исследования на почти каждое предложение (ссылки собраны на нескольких страницах после каждой главы), опровергаются мифы, исходя из которых мы живем каждый день, ограничиваем себя (а не надо!) или наоборот не обращаем внимания на какие-то мелочи, которые могут спасти нам жизнь.

Вы узнаете как мыть руки, умываться, чистить зубы, принимать душ и ходить в туалет.

Вы узнаете как спать и как заниматься сексом.

Вы узнаете что пить, что есть и как обращаться с продуктами.

Вы узнаете как убирать в доме и стирать, как работать за компьютером, чем лечиться, каким воздухом дышать и как жить с домашними животными.

Вы получите доказательства того, что А ВОТ И МОЖНО ставить в холодильник горячее, А ВОТ И НЕ ПОРТИТ компьютер зрение, А ВОТ И НЕЛЬЗЯ мыть мясо перед приготовлением, А ВОТ И НЕ СОНИ те, кто много спят, А ВОТ И НЕТ ТОЛКУ от фикусов на подоконнике с точки зрения очищения воздуха, и А ВОТ И МЕШАЕТ здоровому сну мужчина в вашей постели, даже если вы женщина, дада, хотя казалось бы!

Туман Попова

"Иногда промелькнет", Валерий Попов

У Валерия Попова тут всё именно что промелькивает – оно почти никогда не конкретно, но, благодаря его способности ловить и тонко, нежно, романтично оценивать промелькивающее, его былые ощущения становятся ощутимыми и сочувствуемыми: книжка-то – про его далекое прошлое, про детство, в котором некоторые ерунды вдруг оказывались основополагающими, а то, что потом взрослые оценивали как важное – наоборот, ничего ровным счетом не значило.

То есть, это не мемуары в общепринятом значении – это, скорее, воспоминания про ощущения от, казалось бы, малозначительных пустяков, которые запомнились, на что-то повлияли и косвенно заставили маленького мальчика стать писателем Валерием Поповым: на удивление честным (даже вопреки красивости изложения), памятливым и, пожалуй, нежным – не к себе, а к происходившему и к существовавшим тогда людям.

И очень, очень петербуржская эта книжка – они там умеют, эти обитатели, в своем туманном городе Петра навести соответствующее настроение: одновременно тоскливое и возвышенное, параллельно депрессивное и воодушевляющее. Нам, расхристанным москвичам, этого не достичь, но мы и не станем, пожалуй, соревноваться с питерцами на поле уныния: мы в большей степени романтические распиздяи, но в меньшей, несравнимо меньшей – романтические меланхолики. Наши детства несравнимы – и потому одинаково ценны. Наши настроения несопоставимы – и потому... почитайте Валерия Попова. Мы ж все были когда-то детьми – в разное время, в разной стране, в разном обществе, в разных городах, и потому... см. выше.

Дамы поздравляют дам

День рождения Жорж Санд (1 июля 1804 года)

Вчера был день рождения Жорж Санд, у редакции нет уверенности, что это стихотворение современница Санд, английская поэтесса Элизабет Браунинг, написала к дате, но, вероятно поздравила бы ее примерно вот так:

Жорж Санд: Желание
Элизабет Бэрретт Браунинг, 1806-1876

О женщина ума, о сердца муж
По имени Жорж Санд! чей дух меж львами
Бурливых чувств стенает голосами,
Рычит на рык, как зов небесных душ:
Мой гром чудесный, тишину разрушь
Над цирком рукоплещущим, волнами,
Величие явив над головами,
Раскинув два крыла, ты белизной завьюжь
Из сильных плеч, -- и все потрясены
Священным светом! что и женам ты,
Да и мужам при ангеле по обе стороны,
Кто непорочный гений чистоты,
Чтоб стали обняты, тобой одарены
Дитя и дева, в вечности мечты.

Пер. Ш. Мартыновой

Вне

"Почему вы не заведете детей? Полнота жизни без родительства" Лесли Лафайетт / Why Don't You Have Kids? Living a Full Life Without Parenthood, Leslie Lafayette

Понятно, что эту книгу можно прикладывать к разным местам в голове, и, уверена, много кому она более чем способна принести лобовую пользу: помочь разобраться, насколько родительство — ваш способ жизненного творчества, если это все еще неочевидно, хотя сам факт сомнений может быть более-менее показательным; помочь подобрать спокойную аргументацию для разговоров с ближними и (неделикатными/невоспитанными) дальними; снять тревожность, если решение о жизни без детей принято, но есть остаточные сомнения, как организовывать свою жизнь в более зрелом возрасте — и вообще как, что и когда предпринимать при таком выборе, чтобы обеспечить себе и своему напарнику по жизни, если он есть, полную устроенную жизнь в старости. Все это в книге, разумеется, есть, подробно, системно, живо и старательно гуманистично. Сама я эту часть вопросов решала для себя постепенно, лет двадцать, поэтому книжка Лафайетт в этом отношении оказалась повторением и закреплением пройденного, подтверждением моих собственных наблюдений.

Мне же лично эта книга оказалась ценной как взвешенный, доброжелательный и очень разумный обзор такого образа жизни как целого, выраженно самостоятельного способа бытия и самореализации. Ценна она и методически: мне нередко приходится беседовать на эту тему с людьми помладше, и лучше, конечно, не только объяснять, почему человек имеет полное право оставаться без детей, но и что это может означать на дальнем пробеге, чего не стоит бояться, к чему имеет смысл готовиться — и как.

Да, конечно, следует отдельно отметить, что Лафайетт — из категории здоровых на голову, жизнерадостных, добродушных внедетных (я бы так переводила "чайлдфри": разнице между "чайлдфри" и "чайлдлесс" Лафайетт посвящает несколько подробных разворотов и объясняет, почему первое точнее, здоровее и крепче второго, если решение быть без детей принято, и оно при этом заряжено положительно, а не сокрушительно). Она сама любит детей, работала школьным педагогом, много общается с детьми своих друзей и родственников, ей это видится важным — подчеркивать, что внедетных не надо считать саблезубыми детоненавистниками. Мне это тоже всегда было дико, впрочем: "Почему у вас нет пианино в доме? Не хотите пианино? Вы что, ненавидите Рахманинова, Листа, Шопена?!" — "Нет, просто не хотим пианино в квартире, нет потребности, а Шопена мы слушаем в консерватории в приличном исполнении", хотя тут меня, конечно, упрекнут в фантастической неточности метафоры.

Вторая интересная штука у Лафайетт: проговаривание одного из ключевых (для Штатов) упрека вне/бездетным — они-де живут для себя и не вносят свой вклад в общество. Общественное сознание у нас, понятно, существенно расслабленнее, чем в странах со, скажем так, старыми демократиями, да и специфическое оно после СССР, но некоторое отношение этот вопрос имеет и к русскоязычному пространству. Для меня лично, по крайней мере, он вполне актуален: какую пользу я приношу людям ("общество" для меня абстракция)? Но этот вопрос стоял бы для меня, даже будь у меня дети, поскольку я не считаю, что рождение ребенка — это принесение общественной пользы, а также что ребенок должен (и будет) отдуваться потом за меня, если я бесполезный расход воздуха и ресурсов планеты. Поэтому само то, что Лафайетт эту тему обсуждает, видится мне важной частью этого самого внедетного образа жизни — и любого образа жизни вообще.

Понятно, что это старая книга (1995 г.), понятно, что с тех пор понавыходила куча похожих работ, более современных, уже в эпоху пользовательского интернета, мобильных систем и пр., и их читать тоже полезно и нужно. Более того, общественные погоды тоже поменялись за эти 20 с лишним лет. Однако у припадания к истокам (это одна из первых подробных и полных книг по теме) есть свои плюсы, не только исторические и общекультурные. На мой взгляд, тем, кто решает для себя вопрос, иметь детей в этой жизни или не надо, такие вот "буквари" ценны своей простотой и гуманизмом доцифровой эпохи.