...Все, что я так ценил в художественной литературе: убийство и расследование

"Очень страшная история", Анатолий Алексин

Недавно почивший Анатолий Георгиевич Алексин написал самый чудесный детский детектив всех времен и народов, «Очень страшную историю». Как школьный литературный кружок им. местного писателя Гл. Бородаева едет на писательскую дачу, и там случается ужасное! или не случается. И все это записывает начинающее литературное дарование, шестиклассник Алик «Детектив» Деткин.

Мне было лет шесть, и мы с мамой потом полгода разговаривали так: «Судьбе было угодно, чтобы я не доела суп», «Острая наблюдательность подсказала мне, что ты забыла ключи» и пр. И еще я немедленно завела себе тетрадку под детективную повесть, конечно.

*
А мои родители уверяли, что увлечение детективами — «это мальчишество». О, какие легкомысленные, поспешные выводы мы порой делаем!.. Да, «Тайна старой дачи» меня потрясла. Там было все, что я так ценил в художественной литературе: убийство и расследование.
*
Это был человек лет тринадцати. Ростом он был высок, в плечах был широк.
Если Принц Датский узнавал, что у кого-нибудь дома происходит важное событие, он хватал бумагу и карандаш, убегал, чтобы побыть в одиночестве, а потом возвращался и говорил:
— Вот… пришли на ум кое-какие строчки. Может, тебе будет приятно?
Он совал в руки листок со стихами и убегал. Большая физическая сила сочеталась в нем с детской застенчивостью.
*
От самого дня рождения я никогда не был ветреником. И никогда не вел рассеянный образ жизни. Наоборот, постоянство было моей яркой особенностью. Наташа нравилась мне с первого класса. Она была полна женского обаяния.
*
А природа между тем жила своей особой, но прекрасной жизнью…
Погода была отличная! Лил дождь, ветер хлестал в лицо, земля размокла и хлюпала под ногами… «Это создаст нужное настроение, — думал я. — Ведь мы едем не развлекаться, а на место таинственного преступления!» — Пушкин любил осень, — сказал промокший Покойник. — Спрашивается: за что?..
*
«Выходной день — воскресенье», — прочитал я на облезлой табличке.
О, какие печальные сюрпризы подсовывает нам жизнь!

Письма издалека

"Избранные письма 1894-1906", Элеонора Лорд Прей

Первый том избранных писем ЭЛП, национальной героини моего родного города, несколько подпорченный переводчиком, но все равно. Вот когда я говорю о повседневной жизни прошлого, проступающей в некоторых текстах, Элеонора приходят на память первой. В предыдущих книгах она говорила все ж больше через посредство редактора и исследователя - Биргитты Ингемансон, которой низкий поклон еще раз за всю ее титаническую работу с этими уникальными эпистолярными архивами. А тут и она, и ее близкие говорят сами - и становятся натурально литературными персонажами, характерами, образами. Причем не только люди - еще и некоторые корабли. И это, я вам скажу, поинтересней "Войны и мира" будет. Потому что там - история, Аустерлиц, Бородино, то и се, а тут - сама жизнь, тихая, незаметная и гораздо более значимая, чем все эти ваши бородины и аустерлицы.

Чтобы нарисовать паровоз

«Осколки разбитого вдребезги. Дневники и воспоминания 1925-1955», Павел Зальцман

Павел Зальцман – выдающийся художник, ученик Павла Филонова, друг Владимира Стерлигова, человек, близкий к ОБЭРИУ, - было бы странно, если бы ко всему этому он не оказался еще и потрясающим литератором. Я подробно писал о его незавершенном романе «Щенки», который мне кажется одним из главных литературных произведений на русском языке, написанных в первой половине ХХ века. «Щенки» - захватывающая фантасмагория о голоде Гражданской войны – и рассказы Зальцмана, а также сборник его стихов «Сигналы Страшного суда» (и отдельно его блокадная поэзия) - и вот теперь, наконец, изданные дневники: их вполне легко читать отдельно друг от друга, но все же лучше бы воспринимать именно в таком порядке. Хотя все его тексты, в том числе и дневники, и отдельно друг от друга обладают несомненной литературной ценностью.

Но я – о дневниках. И вот тут важно понимать, что дневники Зальцмана, по большому счету, обманывают ожидания. Чего ждешь от дневниковых записей человека, близкого к ОБЭРИУ и учившегося у Филонова? Естественно, подробностей об этих людях, об их жизни (существовании), об их работах, разговорах, настроениях. Всего этого в дневниках Зальцмана нет. «Одной из основных черт дневниковых записей является игнорирование автором того, что обычно представляет главный интерес для историка искусства и культуры, - пишут в предисловии составители. - Мы почти не встречаем имен П. Филонова, Д. Хармса, других деятелей искусства, с которыми Зальцман состоял в тесной связи либо встречался. Он мало пишет о своей творческой работе при том, что эмоции по поводу окружающего его быта высказывает более чем открыто. Такой избирательный метод письма мы считаем осознанным приемом художника-кинематографиста, а мозаичную панораму, открывающуюся нам на страницах его записей, - уникальным литературным документом эпохи». Так и есть, «Осколки разбитого вдребезги» (именно такое название дано дневникам Зальцмана) – именно что литературное произведение, больше похожее на автобиографическую прозу, которая только притворяется дневниковыми записями.

Собственная рефлексия, собственный взгляд на окружающую действительность (порой, достаточно чудовищную), собственное видение человеческих характеров и особенностей (не всегда приятных) Зальцману важнее каких-то документальных свидетельств. Его дневники – взгляд художника на модели, но, при этом, взгляд мыслителя на то, что эти модели окружает. «Улицу перебегал маленький мужик, старичок с палкой, в грязных сапогах, рыжебородый, делая очень большие шаги. Бежит, а за ним бричка, а за бричкой, разбрызгивая грязь, грузный автомобиль мчится, и прямо на него.
О, как я обомлел, я судорожно застыл на половине шага, напрягшись, выпрямился и с замиранием сердца ждал, что будет, не имея силы ни двинуться, ни вскрикнуть. Я весь был поглощен своей напряженностью. Но все кончилось благополучно.
У меня страшно тряслись ноги. Это, конечно, не от жалости (или сочувствия) к человеку и не от страха за него. Так отчего же? Я сам, если б я был на его месте, был бы спокойнее, чем теперь, глядя на него. Почему так невозможно быть безразличным к людям и вообще живым существам?..» (1929) Или вот еще что: «Вот и интересно подумать бы. Когда меня, мои творения ругают, я страшно зол, раздражен, обижен, и разорвал бы того, кто говорит так. Когда меня хвалят, моя мнительность толкает меня на вопрос – не ли усмешки на лице хвалящего.
Я затрудняюсь объяснить, как это. Отчасти я боюсь, “чтоб не сглазили”, и мучаюсь от одной мысли, а такая мысль обязательно при похвале у меня появляется, достоин ли я ее, этой похвалы.
Только похвала очень глупого человека может мне доставить удовольствие: я знаю, что он искренен и не смеется надо мной, я знаю, что он не завидует мне…» (1929)

«Для того, чтобы нарисовать паровоз, надо по крайней мере попасть под него…» - вот что он пишет в том же 1929-м. По поезд ему еще предстоит попасть – аресты друзей, гибель в блокадном Ленинграде родителей и Филонова, любимого наставника, голод и эвакуация – и снова голод, отсутствие работы, борьба с космополитизмом (интересно, что в дневниках нет совсем ничего о политике, о Советской власти, но имя упыря Жданова в них есть). «Беспокойство во сне одно, а днем другое, днем чужое, а во сне мое...» - запишет он 5 декабря 1939 года, и это, пожалуй, одна из самых важных строк книги.

Здесь, конечно, есть множество сокровищ – и какие-то мотивы, только зарождающиеся, которые потом будут в полную силу звучать в «Щенках», и все же свидетельства о том же Хармсе, Стерлигове, Глебовой, Филонове, Алисе Порет, и сокровища литературные – вдруг возникающее автоматическое письмо, на которое переходит Зальцман, или его сны, которые иногда кажутся реальнее яви – «беспокойство во сне одно, а днем другое…», да? Разрозненные, обрывочные дневники Зальцмана – не историческое свидетельство, не документ времени, не портрет художника на фоне эпохи. Дневники Зальцмана – это именно что портрет самого времени, суть его, его душа, лишенная физического тела. Зальцман позволяет заглянуть в душу этого времени – поступок, на который способен лишь настоящий писатель.

Полный вперед

"Творческие права", Дэнни Грегори

Вот, например, вы садитесь за руль.

Вам нужно чувствовать пространство машины, куда большее, чем ваше тело; вам нужно определять движение машины по повороту руля; вам нужно предугадывать поведение других машин на дороге; вам нужно следить за маршрутом, помнить смысл знаков, не забывать подавать сигналы, вовремя менять масло, шины, бензин, какие-то детали... Боже, насколько проще было бы ездить на велосипеде! А уж ходить пешком и подавно!.. Но мы все знаем, что любой человек может научиться водить. Быстрее или медленнее, но может. Любой.

Вот, например, вы берете в руки кисть и краски.

И понимаете, что вам не дано. Что не хватает таланта. Что нет нужной гениальной наследственности. Что вдохновение приходит и уходит, и в любом случае не к вам. Что руки не слушаются, что линии невыразительные, цвета не те, и вообще сплошная лажа. И нет смысла пытаться.

Не каждому же быть творцом, так?

Фигак!

Когда мы не создаем хоть что-то (желательно великолепное), мы перестаем чувствовать себя творцами. Когда мы создаем что угодно, мы находим в своем творении несовершенства, критикуем себя и остаемся недовольны. А вот яблоня каждый год создает плоды и ни разу не говорила, что они ей не удались. Птицы создают гнезда. Жуки и бабочки летают. Птицы поют. Сверчки стрекочут. И не считают, что прошлым летом стрекотали чище и с душой, не то, что сейчас.

И вы, несомненно, тоже творите.

Даже когда вы не замечаете, что то, что вы делаете – это творчество.

Даже когда вам не нравится результат.

Даже когда вам сложно.

Даже когда... Всегда. Мы просто не можем без этого жить.

Но что-то в нашей культуре приводит нас к мнению, что творчество "дано" или нет, а вовсе не вырабатывается в процессе обучения, следуя сперва простым правилам, а потом посложнее, а потом добавляя непредвиденные ситуации и усложнения.

Эта книга учит нас, как читать знаки. Где находится сцепление и какой ногой на него давить. Зачем дергать рычаг управления. Как найти нужный проводок, если все заглохло.

И что не надо бояться.

Иначе мы далеко не уедем.

Страхи-ужасы

"Ташкент – город хлебный", Александр Неверов. "Гуси-лебеди", Андрон Непутевый

Очередное перепереиздание повести “Ташкент – город хлебный” отлично от предыдущих тем, что снабжено довольно обильным справочным аппаратом, что нынешнему детско-юношескому читателю позволит лучше понять описываемые времена, а также характерно-традиционно отменными, как во всех Бернштейновских изданиях (не особенно, правда, детскими) иллюстрациями – на сей раз Алексея Капнинского. Книжка, вообще-то, и писалась не для детей, но поскольку главный ее герой – двенадцатилетний мальчик, то она как-то потихоньку переселилась на детлитовскую полку. И я не уверен, что не зря – уж больно она страшна для племени младого, уж больно до отказа наполнена масштабной трагедией поволжского голода начала 20-х– настолько всепоглощающей, что для людей, живущих внутри нее, она переходит в разряд неизбежной обыденности, которую можно либо с привычной натугой пережить, либо просто взять, да и умереть (что многие тысячи и сделали).

Перечитав нечитанную с детства повесть, я потянулся за другими книжками Неверова и понял, что он вообще писатель страшный, не смущавшийся бить читателя по ранимым местам, не жалевший читательской нежненькой душонки и лично работавший в волжских деревнях учителем в смутные голодные времена межвластья и зачатков бандитской коллективизации (о которых написаны “Андрон Непутевый” и “Гуси-лебеди”) и лично бежавший от всепоглощающего голода в хлебный Ташкент. Не знаю, почему в людоедские времена эти книжки издавались и переиздавались (может, потому, что автор рано умер – в 1923 году – и не попал в лагеря или не встал к стенке) – нет в них никакой симпатии к большевикам, да и к простому народу нет любви, а есть объективное понимание отчаянной крестьянской растерянности пред лицом надвигающихся ужасных перемен, необдуманным, но естественным следствием которой может случиться и чудовищная жестокость по отношению к давнишнему ближнему своему, и доброта со смирением, и лихорадочная перемена лагерей.

Тут ко мне в дверь позвонил курьер из пиццерии. Похоже, он приехал в Москву из какого-то места, которое почти сто лет назад считалось более хлебным. Для того, чтобы сделать хлебной жизнь своей семьи там, на родине, он здесь, в Москве, кормит меня пиццей, корочки от которой я выбрасываю в помойку.

​Бит продолжается

Наш традиционный литературный концерт — о битниках и не только

А начнем мы его вот с такого эпиграфа в честь нынешнего именинника:

На перевод этого текста песни Боба Дилана, продолжателя дела битников в каком-то смысле, у Вадима Смоленского ушло пять лет. Понятно, что «Экспериментальной фабрике Вишала» для того, чтобы положить на музыку текст Аллена Гизбёрга, понадобилось, видимо, несколько меньше времени, зато у нас теперь есть две версии его «Воя» — танцевальная и симфоническая:

А вот их (его) же версия «Блюза Бауэри» Джека Керуака:

Вот, кстати, сам Керуак, если вы забыли, как он выглядит и говорит. По этому редкому интервью можно оценить, как он владел жуалем:

Кстати, о Керуаке — вернее о его анораке. Он, вместе с некоторыми другими культурными иконами ХХ века, упоминается в прекрасной песне Аляна Сушона «С ума (б не) сойти»:

Вишал же, меж тем, заставляет танцевать даже под Уильяма Барроуза:

Музыкальное наследие самого Барроуза довольно велико, и мы его краями уже касались. Аллен Гинзбёрг тоже много и плодотворно играл выступал гастролировал что-то, кое-что мы уже показывали. Но вот совершенно звездный состав: сам АГ, Пол Маккартни, Филип Гласс и Ленни Кей:

А вот Гинзбёрг соло — поет Уильяма Блейка при этом:

В 1970 году они с Питером Орловски даже записали пластинку по стихам Блейка, вот она:

И творчество Пола Боулза, хоть он и не совсем битник (но рядом), так же многообразно. Для начала, он был композитор-авангардист, а уж потом писатель:

Писал он и песни — на стихи Теннесси Уильямза:

А тут некий «Толстый Веган» взял и написал песню про него. Но шире всего Боулз, пожалуй, известен как фольклорист и популяризатор марокканской музыки:

Свою дань уважения Боулзу отдал даже такой невероятный, казалось бы, музыкант, как Винс Кларк:

Ну и немного о Томасе Пинчоне, который тоже существовал как-то параллельно битникам. Вот две песни из «Радуги тяготения», новые и радикальные версии «Агриморфри»:

И «Толстый веган» написал о книге Томаса Пинчона песню. Последний же номер в нашей сегодняшней программе: владивостокская группа "Breaking Band" не так давно положила на музыку еще одно литературное произведение человека, который был от битников недалек, - Кена Кизи. Знакомьтесь, бессмертный гимн "всех ебил" "Cut the Motherfuckers Loose":

А закончим мы, по традиции, песней о словах — Брайон Гайсин, не последний для битников человек, пришел их освободить:

У вас в ушах звучал Голос Омара. Главное - не бросайте читать.

Моя лошадь убежала

"Царь-оборванец и секрет счастья", Джоэль бен-Иззи

Лазать в книжки, которые перевел в прошлой жизни, — дело противоречивое: с одной стороны, финский стыд, потому что умел несопоставимо меньше, чем сейчас, после стольких лет практики, а с другой, в очередной раз понимаешь, что именно с таких книг, в какие влюбляешься сразу и при этом не за обилие переводческих "подарков" (есть у нас такое понятие, но сейчас не об этом) и не за особый вызов переводчику (какой там вызов на старте-то — боишься, что и с простым не справишься), а именно за неотразимое обаяние, за человечность и универсальность авторского разговора. Такими книгами крещаются в переводчики подобные мне парвеню без соответствующего академического образования.

"Царь-оборванец" вышел в "Лайвбуке" (тогда еще "Гаятри") в 2005 году, это моя первая всамделишная работа в переводе. Джоэль бен-Иззи — концертирующий сторителлер-стендапер из еврейской традиции, в точности такой вот веселый милый человек, каким его видно по его тексту (мы беседовали с ним разок по телефону). В этой книге он рассказывает свою всамделишную историю, как у него случилась опухоль горла, и после операции он потерял голос, а вместе с голосом — дело всей жизни. Да-да, эта книга из той категории, которые, стыдясь этого, читаешь и с состраданием, и с потаенным облегчением: фуф, у меня-то все в порядке, вот у человека действительно беда. Утратить инструмент любимой работы для меня, к примеру, — адское испытание, мало что страшнее может быть. Примеряешь на себя — осторожно, чтобы ни в коем случае не прилипло! — и понимаешь, что для переводчика это была б любая болезнь, связанная с утратой памяти и высших мыслительных функций, или какой-нибудь лютый тремор в руках, что печатать не получается, только диктовать, а я, к примеру, в самом том, как буквы вылетают на экран из-под пальцев, вижу/ощущаю, оно или не оно выходит. И диктовка поэтому скорее всего была бы профессиональным самоубийством.

Короче. Джоэль бен-Иззи рассказывает нам, как он жил и приключался без голоса, пока его не восстановили хитрым протезом, предваряя каждую главу из своей личной истории байкой, сказкой, поверьем, анекдотом из самых разных мировых устных традиций, и каждая сказка тесно увязана с его историей — и сразу отдает тебе соль опыта, урок, вывод, какие грядут в ближайшей главе. Понятно, что такие книги исходят из утешительного убеждения, что любое испытание — бесценный опыт с так или иначе удачным концом, и жить исходя из этой предпосылки, конечно, легче и приятнее, нежели думать, что судьба лупит нас по мордасам без всяких барышей для нас самих, и никакая вытекшая юшка ничего-то в нас не искупит и не улучшит. Бен-Иззи — не первый и не последний автор, убежденный, что всё не зря, но некоторым не веришь, а ему — запросто.

Дополнительная зрительная радость этой книги: нам в те поры удалось уговорить Резо Габриадзе порисовать для этого текста, что он с удовольствием и сделал. Поэтому книга с картинками.

Визионерский фрагмент

"Фрагменты любовной речи", Ролан Барт

«Я хочу сменить систему: ничего больше не разоблачать, не интерпретировать, но обратить самопознание в наркотик и через него получить доступ к полному видению реальности, к великой и ясной грезе, к пророческой любви.

(А что, если сознание — подобное сознание — и есть наша человеческая будущность? Что если на еще одном витке спирали, в один прекраснейший всех день, с исчезновением всякой реактивной идеалогии, сознание станет наконец — снятием различия явного и тайного, видимого и сокрытого? Что если от анализа требуется не уничтожить силу (и даже не исправить или направить ее), но только ее украсить — художественно? Представим себе, что наука об оплошностях откроет однажды свою собственную оплошность и что эта оплошность будет новой — неслыханной — формой сознания?»

И еще этот взгляд…

Рубен Гальего, «Белое на черном»

Я прочитал книгу «Белое на черном» 15 лет назад – тогда, когда она вышла в первый раз. Кажется, я в то время неумело (еще более неумело, чем сейчас) писал о книгах, и мне сказали – вот тебе книги, напиши про нее, о ней будут говорить. Никто не знал, что о ней будут говорить так долго.

Надо сказать, что эта книга, которую я прочитал достаточно быстро (потому что от нее невозможно оторваться, пока не перевернешь последнюю страницу), меня совершенно перелопатила. Я просто не знал, что можно так писать, так чувствовать и так жить. И никто не знал.

Для тех, кто по какой-то нелепой причине до сих пор не читал эту книгу (или даже не слышал о ней, во что уж совсем нелегко поверить), скажу буквально одно предложение: «Белое на черном» - состоящее из коротких рассказов пронзительное описание жизни неходячего и еле двигающегося больного вдоль и поперек ребенка в советских детских домах для инвалидов, написанное именно таким бывшим ребенком, который выжил и стал взрослым. И вот тут нужно раз и навсегда понять одну важную штуку. Книга «Белое на черном» - это не тот текст, про который можно сказать «чернуха» (хотя он невероятно страшный – а как иначе?). Дело в том, что эта книга – она не про выживание, не про смерть, не про унижение и человеческую мерзость (хотя, конечно, и про это тоже), она – про ежесекундное преодоление, и про победу, это – простите мне возвышенный слог – про победу духа. И, если уж мы говорим не про газетную публицистику, а про литературу, «Белое на черном» - это очень хорошая, очень интересная книга, блестяще написанная, наполненная цитатами, аллюзиями, с увлекательным сюжетом и прочее, и прочее. Эту книгу интересно читать – и, что важно, перечитывать.

Я решил написать об этой книге не случайно. Дело в том, что я ее только что перечитал – и тоже не случайно, просто я познакомился с ее автором, Рубеном Гальего. Этот человек в навороченном инвалидном кресле провел встречу с читателями в нашем магазине, подписал свои книги (и нам, и всем желающим), и, после подробного, эмоционального, остроумного (мы хохотали!) рассказа заявил: «А теперь, пожалуйста, я готов ответить на любые ваши вопросы!» На любые! Он говорит, что каждый день, усаживаясь в это навороченное инвалидное кресло, испытывает боль. Я не могу поверить, что в этом больном вдоль и поперек теле, которое перенесло столько, что не может присниться даже в самом страшном сне, содержится столько силы и достоинства.

И еще этот взгляд…

Он говорит, что его спасла литература.

Я хочу, чтобы книгу Рубена Гальего «Белое на черном» и вторую его книгу, «Я сижу на берегу…», прочитал каждый. А потом перечитал. Многое становится понятным.

/ фото Васи Юрьева (Тель-Авив) /

Джойс и мы

"Век Джойса", Игорь Гарин

Очень увлеченный, слегка безумный читатель, компилятор и комментатор рассматривает ХХ век через призму Джойса. Сам по себе этот кросс по пересеченной местности литературы и тропам духа вполне занимателен, и самые пламенные и ядовитые инвективы Гарин адресует, понятно, советской и нынешней (десятилетней давности т.е., разницы, мы понимаем, никакой) России, что не может не тешить душу, однако мало что нового сообщает об изображаемых предметах. Будь он чуть дисциплинированнее, нам бы явился прямо-таки русский Кэмбл, но анализ "Улисса" у него все равно несистемен, представляет собой монтаж фрагментов текста, цитат из Хоружего и, загадочно, Гениевой (которой, при всем должном уважении, никогда не было что интересного сказать о Джойсе за исключением вычитанного у Гилберта и Гиффорда). Трактовки Финнеганов как таковой нет тоже, но это, может, и хорошо - текст, я подозреваю, способен пробудить читательский интерес. Так что для новичков в литературе ХХ века - ОК, а более вкопчивым читателям я б рекомендовал все же иные источники.

Шаг за шагом

"Автор, ножницы, бумага", Николай Кононов

Эта книга – как лестница к умению писать оригинально и по делу. Никакой магии, просто 14 ступенек-уроков. Причем неважно что писать, и письма, и слоганы, и статьи, и очерки. Этот метод подойдет всем, кому необходимо создавать тексты – по работе или по доброй воле, даже если это просто письма по электронной почте, потому что даже по письму, согласитесь, мы сразу создает себе образ человека и мнение о нем. И о том, тратить ли на него время в дальнейшем.

Урок 1. О чем писать.

– Каждому есть, что рассказать.

– С первых строк читателю должно стать понятно, чем этот текст для него важен.

– Если вы пишете не одному конкретному человеку, надо определить, для кого вы пишете – для широкого круга людей, не знакомых с темой, или для специалистов.

Урок 2. Как собирать материал.

– Стоит поговорить и с демиургом (создателем основного описываемого события), и со свидетелями, и с экспертами (добрым и злым).

– Как готовиться и проводить интервью.

– Чем отличаются детали от подробностей, как их готовить.

– Все источники надо перепроверять.

Урок 3. Как писать план истории.

– Почитайте книги по написанию сценариев.

– Описывайте эмоции действиями.

– Прогрессировать должен и сюжет и герой.

– Экспозиция, завязка, развитие сюжета, кульминация, разввязка, заключение. От них никуда не деться.

Урок 4. Как преодолеть писательский блок и прокрастинацию.

– Есть упражнения, чтобы настроиться на работу, даже когда "не работается".

– Если "не пишется", то проговорите историю устно (на диктофон).

– Не перечитывайте написанное.

– Запирайте дверь, когда пишете.

Урок 5. Как говорить по делу.

– Не мудрите.

– Говорите то, что понимаете.

– Слова и названия должны запоминаться или узнаваться.

– Изначально пишите максимум, лишнее уберете потом.

Урок 6. Как писать о людях.

– Не додумывайте персонажу черт, которые не раскроются в процессе истории.

– Не описывайте героя, пусть сам раскроется действиями.

– Найдите в нем противоречия и покажите их читателю. Пусть сам решает, нравится ему герой или нет.

Урок 7. Как работать с героями.

– Найдите особенности речи героя.

– Найти в нем что-то неожиданное, показать это.

– Записывать за героем максимум, взять разрешение публиковать все сказанное, но не вырывать слова из контекста.

Урок 8. Как найти свой стиль.

– Учиться формулировать текст устно.

– Писать. Много писать.

– Создавать свою интонацию, не стесняться ее.

– Учиться приемам у опытных авторов.

Урок 9. Как работать с телегами.

– Что делать, если текст начал жить своей жизнью.

– Что делать, если текст слишком разросся, а у вас есть рамки.

– Что делать, если вы от него устали.

Урок 10. Как работать над коротким текстом.

– Как работать над статьей.

– Как работать над колонкой.

– Как работать над тестом.

– Как работать над постом.

– Как работать над картинкой с подписью, гифкой.

Урок 11. Как редактировать себя.

– Безжалостно.

Урок 12. Как написать деловое письмо.

– Короткая интригующая тема.

– Ударный первый абзац о сути дела.

– Абзац с аргументами.

– Абзац, предлагающий деньги или славу.

– Подпись (без регалий) и контакты.

Урок 13. Как продать историю читателю.

– Как придумывать заголовок.

– Как общаться с издательством.

– Как составлять договор.

Урок 14. Как быть редактором.

– Мучительно:)

В конце каждой главы очень коротко подведены ее итоги, и напоминается по пунктам, что таки делать не нужно, а что надо.

Помидоры дорожные

"Заметки пассажира. 24 вагона с комментариями и рисунками автора", Андрей Бильжо

Я недавно, впервые за фиг знает сколько лет, ездил на поезде. Уже без взятой из дома вареной курицы, яиц вкрутую и соли в спичечном коробке – как в детстве. И даже (сволочи!) без ночного курения в тамбуре – как в юности – когда можно долго, прикуривая одну сигарету от другой, стряхивать пепел в консервную банку, загнутой крышкой прицепленную на вагонную дверь, и глядеть в окно, где ничего не видно, кроме своего отражения да фонариков редких полустанков. Но воспоминания, естественно, как говорится, нахлынули. И нахлынуло воспоминание о воспоминаниях, записанных Андреем Бильжо.

В ней, как несложно понять по названию, 24 истории про путешествия автора на поездах – в разное время, с разными целями, в совершенно разные места с абсолютно разными людьми.

Бильжо, пишущий словами, мне кажется несколько мягче и тоньше (хотя совсем не сложнозапутанней), нежели Бильжо, говорящий картинками. Нет, картинки-то замечательные, но просто они более хулиганские, зачастую радикально-злободневные и лаконически-заостренные. А слова (которые безусловно не менее остроумны) – они обладают более заметной мудростью – хотя бы просто потому, что их употребление требует от употребителя большего количества времени, и, как следствие, дарит одариваемому больше возможностей для рефлексий и прочих саморазмыслительных процессов.

Выступая дуэтом в книжках, оба Бильжо симбиотически составляют картину нашего мира: абсурдную, кривоватую, идиотическую, трогательную, ностальгическую – и ласково просят от нее хоть немножечко гармонии, логики и смысла – немножечко, чтоб не нарушить дисбаланса в сторону, неинтересную умным людям.

Или пусть не картину мира, а просто неразлучную пару, где слово – это сочный помидор, купленный где-нибудь на “стоянке-поезда-три-минуты”, а рисунок – это соль, которая из коробка.

...А вот стаканы с подстаканниками в поездах пока остались! Хотя дребезжат они уже как-то не так – ложечки теперь выдают пластмассовые.

Завтра сэру Артуру Конан Дойлу 158 лет

Сэр Артур Конан Дойл писал далеко не только детективы: у него при жизни вышло аж четыре сборника стихов. В "Журнальном зале" есть несколько переведенных Мариной Бородицкой примеров.

Притча
пер. Марины Бородицкой

Решала компания сырных клещей
Вопрос сотворения сыра:
На блюде он взрос на манер овощей,
Иль чудом возник из эфира?

Твердили юнцы о природе вещей,
А старцы — о духе и слове…
Но даже мудрейший из мудрых клещей
Не высказал мысль о корове.

Брат мой, стук сердца моего, любовь моя

"Ирландские сказки", Джеймз Стивенз

Еще одна книга, которую я мечтаю перевести, хорошенечко аннотировать и издать (и сделаю же, вы меня знаете). Это сборник пересказов ирландских сказок, преимущественно из Фенийского цикла, выполненный в начале ХХ века любимцем нашим Джеймзом Стивензом. Первое издание увидело свет в 1920 году, картинки к нему рисовал не кто-нибудь, а сам Артур Рэкэм (Рэкхем).

Я вам уже докладывала об очаровательном романе Стивенза "Горшок золота", который тоже весь мечтательный, сказочный и сплошь афоризмами и поэтическими строками писаный. Десять сказок, которые выбрал пересказать в этом сборнике Стивенз, — бездонная бочка всего ирландского: пылкой нежности и такой же свирепости, пытливости как высшего воинского достоинства, великого благородства, брегонской мудрости и тотального присутствия в моменте, как того требовали опасные времена начала железного века.

Этой книге почти сто лет, а историям, которые она пересказывает, — тысяча с лишним. Читаются они как привет из соседней дружественной галактики, где все похоже и не похоже на наши дела. Голос Стивенза, игривый, веселый, неимоверно живой и находчивый на слова и обороты, делает из уплощенных временем фигур горельефы, здесь слышна, конечно же, логика рубежа XIX-XX вв., трогательные и очаровательные гендерные обобщения (от которых нынешняя фея политкорректности огребла бы зубную боль), но дух неотразимого едва ли не эротичного воинского братства, уникальная для Ирландии вертикальная (вглубь земли) топография, пустые небеса, где, кроме птиц и облаков, парят только стрелы и копья, и этот самый пресловутый хронотоп, единство времени-пространства, какое бывает только на очень старых островах, делают эти тексты настоящим, круглогодичным праздником великой, вечно юной сказки.

И да: невозможно отделаться от ощущения, что много чего для "Сильмариллиона" Толкин беспощадно передрал у Стивенза.