Чтобы нарисовать паровоз

«Осколки разбитого вдребезги. Дневники и воспоминания 1925-1955», Павел Зальцман

Павел Зальцман – выдающийся художник, ученик Павла Филонова, друг Владимира Стерлигова, человек, близкий к ОБЭРИУ, - было бы странно, если бы ко всему этому он не оказался еще и потрясающим литератором. Я подробно писал о его незавершенном романе «Щенки», который мне кажется одним из главных литературных произведений на русском языке, написанных в первой половине ХХ века. «Щенки» - захватывающая фантасмагория о голоде Гражданской войны – и рассказы Зальцмана, а также сборник его стихов «Сигналы Страшного суда» (и отдельно его блокадная поэзия) - и вот теперь, наконец, изданные дневники: их вполне легко читать отдельно друг от друга, но все же лучше бы воспринимать именно в таком порядке. Хотя все его тексты, в том числе и дневники, и отдельно друг от друга обладают несомненной литературной ценностью.

Но я – о дневниках. И вот тут важно понимать, что дневники Зальцмана, по большому счету, обманывают ожидания. Чего ждешь от дневниковых записей человека, близкого к ОБЭРИУ и учившегося у Филонова? Естественно, подробностей об этих людях, об их жизни (существовании), об их работах, разговорах, настроениях. Всего этого в дневниках Зальцмана нет. «Одной из основных черт дневниковых записей является игнорирование автором того, что обычно представляет главный интерес для историка искусства и культуры, - пишут в предисловии составители. - Мы почти не встречаем имен П. Филонова, Д. Хармса, других деятелей искусства, с которыми Зальцман состоял в тесной связи либо встречался. Он мало пишет о своей творческой работе при том, что эмоции по поводу окружающего его быта высказывает более чем открыто. Такой избирательный метод письма мы считаем осознанным приемом художника-кинематографиста, а мозаичную панораму, открывающуюся нам на страницах его записей, - уникальным литературным документом эпохи». Так и есть, «Осколки разбитого вдребезги» (именно такое название дано дневникам Зальцмана) – именно что литературное произведение, больше похожее на автобиографическую прозу, которая только притворяется дневниковыми записями.

Собственная рефлексия, собственный взгляд на окружающую действительность (порой, достаточно чудовищную), собственное видение человеческих характеров и особенностей (не всегда приятных) Зальцману важнее каких-то документальных свидетельств. Его дневники – взгляд художника на модели, но, при этом, взгляд мыслителя на то, что эти модели окружает. «Улицу перебегал маленький мужик, старичок с палкой, в грязных сапогах, рыжебородый, делая очень большие шаги. Бежит, а за ним бричка, а за бричкой, разбрызгивая грязь, грузный автомобиль мчится, и прямо на него.
О, как я обомлел, я судорожно застыл на половине шага, напрягшись, выпрямился и с замиранием сердца ждал, что будет, не имея силы ни двинуться, ни вскрикнуть. Я весь был поглощен своей напряженностью. Но все кончилось благополучно.
У меня страшно тряслись ноги. Это, конечно, не от жалости (или сочувствия) к человеку и не от страха за него. Так отчего же? Я сам, если б я был на его месте, был бы спокойнее, чем теперь, глядя на него. Почему так невозможно быть безразличным к людям и вообще живым существам?..» (1929) Или вот еще что: «Вот и интересно подумать бы. Когда меня, мои творения ругают, я страшно зол, раздражен, обижен, и разорвал бы того, кто говорит так. Когда меня хвалят, моя мнительность толкает меня на вопрос – не ли усмешки на лице хвалящего.
Я затрудняюсь объяснить, как это. Отчасти я боюсь, “чтоб не сглазили”, и мучаюсь от одной мысли, а такая мысль обязательно при похвале у меня появляется, достоин ли я ее, этой похвалы.
Только похвала очень глупого человека может мне доставить удовольствие: я знаю, что он искренен и не смеется надо мной, я знаю, что он не завидует мне…» (1929)

«Для того, чтобы нарисовать паровоз, надо по крайней мере попасть под него…» - вот что он пишет в том же 1929-м. По поезд ему еще предстоит попасть – аресты друзей, гибель в блокадном Ленинграде родителей и Филонова, любимого наставника, голод и эвакуация – и снова голод, отсутствие работы, борьба с космополитизмом (интересно, что в дневниках нет совсем ничего о политике, о Советской власти, но имя упыря Жданова в них есть). «Беспокойство во сне одно, а днем другое, днем чужое, а во сне мое...» - запишет он 5 декабря 1939 года, и это, пожалуй, одна из самых важных строк книги.

Здесь, конечно, есть множество сокровищ – и какие-то мотивы, только зарождающиеся, которые потом будут в полную силу звучать в «Щенках», и все же свидетельства о том же Хармсе, Стерлигове, Глебовой, Филонове, Алисе Порет, и сокровища литературные – вдруг возникающее автоматическое письмо, на которое переходит Зальцман, или его сны, которые иногда кажутся реальнее яви – «беспокойство во сне одно, а днем другое…», да? Разрозненные, обрывочные дневники Зальцмана – не историческое свидетельство, не документ времени, не портрет художника на фоне эпохи. Дневники Зальцмана – это именно что портрет самого времени, суть его, его душа, лишенная физического тела. Зальцман позволяет заглянуть в душу этого времени – поступок, на который способен лишь настоящий писатель.