Подогнать жизнь под рассказ о ней

Ульрих Шмид, Дитер Томэ, Венсан Кауфманн, «Вторжение жизни. Теория как тайная автобиография»

Авторы «Вторжения жизни» смотрят на интеллектуальную историю XX века через частную жизнь самих филосософов. 25 известных мыслителей от Поля Валери до Нади Петёфски — и как их теория соотносится со сферой приватного. Можно читать насквозь, можно интересующие главки отдельно. Вот о Сартре:

Путаницу между миром и языком он трактует весьма невозмутимо – как дело прошлое: «Открыв мир в слове, я долго принимал слово за мир». Но во всем, что написал Сартр в «Словах» и позднейших книгах, видно, что этот самоосвободительный жест был половинчатым, нерешительным. После детства жизнь еще отнюдь не сразу ринулась в действительность. Скорее, Сартр пытается сидеть на шпагате, балансируя между жизнью и письмом. Это шаткое равновесие относится, несомненно, к самым пленительным чертам его творчества.

В раннем романе Сартра «Тошнота» (1938) голод по реальности становится ошеломляющим:

«Чтобы самое банальное происшествие превратилось в приключение, необходимо и достаточно его рассказать. Это-то и морочит людей; каждый человек – всегда рассказчик историй, он живет в окружении историй, своих и чужих, и все, что с ним происходит, видит сквозь их призму. Вот он и старается подогнать свою жизнь под рассказ о ней».

Это звучит так, как если бы герой романа толкал язык (а значит, и сам роман!) в тупик, как будто речь идет только о том, чтобы «существовать» и сталкиваться с теми вещами, которые не составляют «декорацию», а «освободились от своих имен» и предстают «гротескными», «своенравными», «колоссальными». И все же в конце книги Сартр делает ставку на одну особую форму повествования или «истории», которая должна быть «твердой, как сталь» (т. е. как жизнь!): «Скажем, история, которой быть не может, например, сказка. Она должна быть прекрасной и твердой как сталь, такой, чтобы люди устыдились своего существования». Задним числом, в тех же «Дневниках странной войны», он пишет о том, что он называет «биографической иллюзией» (предвосхищая тем самым критику ее у П. Бурдьё): «Я дошел до границы того, что называю биографической иллюзией, состоящей в убеждении, будто прожитая жизнь может походить на жизнь рассказанную». При этом Сартр остается приговорен к «своему желанию писать»: в «Дневниках странной войны» он характеризует себя как «воздушное создание», тогда как нужно было бы быть «из глины». То, что Кьеркегор пишет в «Или – или» об эстетической дистанции, о непрямом удовольствии от удовольствия, Сартр, конечно, не ссылаясь на Кьеркегора, относит к себе:

«Мои самые великие страсти суть не что иное, как нервные движения. В остальное время я чувствую наспех, а затем развиваю это на словах, тут немного нажму, там – немного натяну, и вот построено образцовое ощущение – прям печатай в книжку. Я ввожу в заблуждение, произвожу впечатление чувствительного, а на самом деле я – пустыня.

Не думаю, что слишком обобщу, если скажу, что основная моральная проблема, до сих пор меня занимавшая, является в итоге проблемой отношений искусства и жизни. Я хотел писать, в этом сомнения не было, в этом никогда не было сомнения; только рядом с этими чисто литературными трудами существовало "остальное", то есть все: любовь, дружба, политика, отношения с самим собой, да мало ли еще что».

Ну оно и полило...

"Пусть льет", Пол Боулз

Очень традиционный роман, второй по счету у автора, корнями уходящий в модернизм и «потерянное поколение» 1920-х, читается в параллели с «Посторонним» Камю (вышедшим на 10 лет раньше), и тем самым создается дополнительный стерео-эффект. Здесь такой же «потерянный» человек, традиционная для Боулза никчемная жертва на пограничье с чужой культурой, в ситуации, где не может быть ни понимания, ни примирения. Все безжалостно и безнадежно — полное отчуждение, и от себя, и от цивилизации вообще, и от окружающей реальности в частности, как и в рассказах. Боулз тут выглядит эдаким потерянным европейско-американским звеном между Хемингуэем, который не мог до конца оторваться, и битниками, которые не могли (да и не желали) до конца вернуться. В общем — другой штамм экзистенциализма.

Кроме того, это последний из не переведенных на русский романов Боулза — а переводить его дело безблагодатное, хотя очень благодарное в конце. Про язык Боулза много писали люди поумнее меня, и в этом романе как раз он, похоже, начал отказываться от языковых излишеств и «литературности», сводя текст к чистому изложению фактов, сухому и безэмоциоональному, убирая за текст любое авторское отношение к тому, что изображает. В итоге мы здесь видим зарождение того «нулевого градуса письма», с которым мы когда-то имели дело, готовя к изданию его рассказы. Здесь невозможно прикипать душой ни к кому, здесь автор сознательно вышибает у читателя любые костыли, которые могли бы помочь этому читателю хоть сколько-то увлечься происходящим (а если не детективная, то плутовская интрига в романе присутствует). При этом автор, похоже, только учится писать так, поэтому текст у него довольно неровный, и как только в нем возникает какая-то лирика (обусловленная поворотом сюжета), книга заканчивается. Текст дошел до естественной для него точки и просто прекратился.

При работе пришлось пойти на некоторый эксперимент (ну, попытаться) — несколько стилизовать его под язык «советской школы перевода», с его рыхлостью, вязкостью и некоторой грамматической избыточностью. Потом, правда, еще пришлось выбирать некий фигурный рубанок, чтобы окончательно все обстрогать, ну и вот что у нас получилось.

Приключения продолжаются!

«Таинственный город», Николай Заболоцкий

Основываясь на воспоминаниях сына Николая Заболоцкого (и не только на них), можно легко восстановить хронологию событий. Дело было так. В декабре 1927 года в записной книжке Даниил Хармс написал: «Олейников и Житков организовали ассоциацию “Писатели детской литературы”. Мы (Введенский, Заболоцкий и я) приглашаемся». И уже в 1928-м Заболоцкий стал писать небольшие детские рассказы, которые периодически выходили в журнале «Еж». Чуть позже Самуил Маршак посоветовал Заболоцкому пересказать для детей приключенческую повесть о путешествии в Тибет и еще одну небольшую книжку – сборник писем о работе русского врача в Африке. И только в конце февраля 1929-го у Заболоцкого вышла первая поэтическая книга «Столбцы» - общепризнанный дебют писателя. Однако книга «Письма из Африки», подписанная странным именем Беюл, вышла раньше – еще в 1928-м. Сейчас, когда «Письма из Африки» и та самая повесть про Тибет – «Таинственный город» - переизданы, можно с большим удовольствием поговорить о том, как замечательным рассказчиком был поэт Николай Заболоцкий.

Так вот, «Письма из Африки» и, особенно, «Таинственный город» - это настоящая приключенческая подростковая литература, которая лично у меня вызвала в памяти сери книг о Томеке, которыми я зачитывался лет тридцать назад (и которые, кстати, вновь переизданы – правда, кажется, слишком маленькими тиражами). Я почти наверняка знаю, что все (ну, почти все) люди моего поколения мечтали хотя бы ненадолго попасть в реальность, напоминающую то, что было описано на страницах этих книг. (Про тех, кто родился раньше, и говорить не приходится – там все ясно; потрясающий поэт и замечательный, непрочитанный писатель начала ХХ века Константин Большаков в книге «Маршал сто пятого дня» пишет: «Проходит несколько лет. Прочитаны Майн Рид, Эмар и Жюль Верн. Надоело в мечтах бродить по прериям. Смешно считать себя бледнолицым братом краснокожих, когда дома заставляют есть котлеты, а на ночь чистить зубы и мыть ноги. Бежать в Америку бессмысленно, да и Америки уже нет. Бизоны сохранились только в Иелостонском парке. Иелостонский парк вроде нашего Зоологического сада. Во всем этом на всю жизнь убедили иллюстрированные открытки и картинки в журналах, а Фенимор Купер, оказывается, писал сто лет назад…») Думаю, именно поэтому книги о приключениях Томека в буквальном смысле перевернули нашу вселенную. «Таинственный город» Заболоцкого – это как раз оно. Это приключения, от которых не оторваться. Это исторические, географические и прочие подробности, которые хочется запомнить, потому что поданы они не языком школьной программы, а так, как будто они тебе необходимы – без знания их ты попросту не сможешь справиться с многочисленными опасностями, которые подстерегают тебя на каждом шагу. Это чтение, в которое ты проваливаешься с головой – как в детстве – и выныриваешь уже потом, закрывая книгу и думая: ах, зачем же она такая короткая!

«Наш сотрудник, доктор Беюл, живет сейчас в Центральной Африке. Там он лечит негров от сонной болезни. Он прислал нам очень много писем. Из этих писем мы сделали интересную книжку… Недавно эта книжка вышла из печати. Стоит она 35 копеек» - так звучала реклама книги в десятом номере детского журнала «Еж». О возникновении псевдонима Беюл и вообще о появлении этих писем в дико итересном предисловии к книге, о которой идет речь, есть отдельная детективная история. Как и о том, откуда в библиотеке Заболоцкого появилась книга, ставшая впоследствии «Таинственным городом» (к слову, тоже подписанным псевдонимом – Яков Миллер). Это я пишу специально для взрослых, которые, возможно, подсунут книгу детям, а сами решат ее не читать – не совершайте такую ошибку!

Конечно, писать на обложке этой книги имя Николая Заболоцкого (как автора) немного нечестно. Он лишь пересказал для умных подростков то, что было написано не им. Но какое же счастье, что именно его имя поместили на обложку издатели – иначе эту книгу легко можно было бы не заметить.

Семь я

"Тополь берлинский", Анне Б. Рагде

Ой, как сложно рассказать ничего не заспойлерив!

Есть бедный, на грани выживания, хутор.

А, впрочем, нет.

Всё начинается с рассказа о Маргидо. Он заведует похоронным агентством. Его вызывают родственники умершего, а иногда врачи или священник. Люди очень ждет его. Он спокоен, уважителен, а простые и понятные действия (выбрать гроб, выбрать псалмы, выбрать цвет цветов) помогают людям в горе найти ориентиры. Маргидо умеет слушать, умеет ждать ответов, умеет скупо сострадать. Он очень помогает в беде.

Ему звонят и просят приехать в больницу. Ей осталось совсем немного.

Эрленд живет в Копенгагене со своим мужем Крюмме. Эрленд дизайнер, он оформляет витрины круты[ магазинов, он может сам выбирать себе заказы. Он умеет подсвечивать бриллианты так, чтобы искры падали на стены с нужным ему отблеском, он умеет выбирать, что именно поместить на витрину, а что убрать. Он любит своего партнера, смешного невысокого полного мужчину, мечтающего о кожаном плаще, как из Матрицы. Они готовятся встретить Сочельник, дарят друг друг подарки, готовят корзиночки из теста и седло барашка, наряжают елку.

Ему звонят и сообщают, что осталось недолго. Просто чтобы он знал.

Тур работает на бедном хуторе, на грани выживания. Он разводит свиней, он умеет с ними обращаться и любят за ними ухаживать, он гордится ими и наслаждается своей тяжелой грязной работой. Он живет с отцом, полоумным пожилым человеком, и матерью, энергичной женщиной, полной сил в каждом движении. У него есть дочь, которую он видел лишь раз в жизни. Все, что его по-настоящему заботит, – это его свинки.

Что происходит в семье, когда умирает мать, и в дом съезжаются три брата, не видевшие друг друга много лет, и испытывающие активную неприязнь друг к другу, и дочь одного из них, чье существование раньше скрывали ото всех? Что происходит с наследством? Как они переживают горе?

Ох, когда в середине книги и до самого конца кажется, что теперь-то все примерно понятно, последние пара страниц выворачивают наизнанку все повествование.

Это очень круто.

Это очень-очень круто.

Умер сам, а дом остался

"Крыша мира", Сергей Мстиславский

Довольно много лет я ходил по Гагаринскому переулку мимо уютнейшего (хоть и слабообитаемого) серого домика – по гуглослухам там находятся художественные мастерские – и давно уж выяснил, что это “Особняк С.Д.Мстиславского, 1925 г., арх. А.В.Щусев, Б.К.Рерих, инж. С.И.Макаров”. Потом я стал выяснять, кто таков был С.Д.Мстиславский, и выяснил, что был он писателем, хотя и не только: Сергей Дмитриевич Мстиславский (настоящая фамилия Масловский; клички: Бахарь, Белозерский, Бирюк, Северный, С. Дмитриев, С. М., С. Д., С. М-ский, Сергей) был также эсером, был также одним из руководителей масонской ложи “Великий восток народов России”, был также арестовывателем Николая II, был также официальным биографом предсовнаркома Молотова, был также преподавателем Литинститута, написал многократно переизданный роман «Грач, птица весенняя» про революционера Баумана (который читать ну никак не хочется), не был посажен/расстрелян и умер в иркутской эвакуации в 1943 году. А до того, вероятно, жил себе в прекрасном собственном доме (уж не знаю, насколько прекрасно жилось в тогдашние времена человеку с такой неоднозначно разнообразной биографией). А еще раньше (в конце XIX века) он съездил в антропологическую экспедицию в Таджикистан, а в 1925 году написал книжку, вдохновленную “Срединной Азией” (и в особенности – “нагорным Туркестаном”).

Книжка замечательна своими плавными стилевыми градиентами: начинается она как занимательные этнобытовые записки студента – научного путешественника, отправленного с поручением поисследовать народности, населяющие труднодоступные и слабоизвестные имперские окраины (что забавно – поручение исходило от профессора-антисемита, а герой-то как раз нашел в далеких горах малочисленных, но якобы евреев) – “Ты пришел к нам, как юродивый, ибо — мерить головы и руки погонщикам ослов юродство: кто не согласится с этим?” – говорят ему тамошние племена; продолжается же книжка документально-кровавыми, а потом и вовсе полумистическими событиями и превращается то ли в псевдоэпос, то ли в фантастику.

И вот цитата напоследок:

“Если бы я приказал четвертовать на площади достойнейшего из стариков Бальджуана, никто не усомнился бы ни в праве моем, ни в правде моей. И каждый, кого я ударю плетью по лицу, — примет это как должное.

…Но мы не бьем плетью по лицу. А существо холопа — каким другим именем можешь ты назвать толпящийся на базарах и воняющий на пашнях народ? — таково. Если ты, имея право ударить по лицу плетью, — ударишь только по плечам, он сочтет себя отмеченным милостью; а если ты ударишь его просто рукой, — он скажет: хвала облагороженным! Он будет счастлив, таксыр. Ты видел сам. Ибо вся тайна довольства Бальджуана — в одном: без нужды мы не бьем плетью по лицу. Наша рука тяжела, — она тяжелее, если хочешь, руки Рахметуллы, ибо он человек без рода, без завтрашнего дня, грабит, где удастся; мы же накопляем со всех, и каждый день.”

В 1925 году такое еще можно было напечатать в книжке и не пострадать за напечатанное. А как уж дальше выкрутился владелец особняка – Бог его знает... Может, просто умер вовремя.

Четвертый год Голоса Омара начался сегодня

Вместо эпиграфа: кратчайший эфир, его нам специально подарила читатель и нонфик-автор
Лена Мотова, регулярный гость "Кадрили-с-Омаром"

Книга Дмитрия Горчева “Путь Джидая” обеспечила мне
три часа хохота и приток ходоков, которым я зачитывала цитаты.
Книжку пришлось подарить сантехнику, но мне не жалко.

15 апреля 2014 года буквенное радио "Голос Омара" впервые вышло в эфир и с тех пор ежедневно, без единого перерыва, сообщало читателям об идеальных книгах, книжных новостях и книжной музыке.

Сегодня у нас праздничный эфир, и мы приводим выдержки из первого письма главного редактора "Голоса Омара", отправленного 30 марта 2014 года будущим постоянным букжокеям.

* * *

Драгоценные друзья, братья и сестры по библиофилии!

В первую голову спасибо вам за включение в нашу авантюру; мгновенность и радость вашего согласия в очередной раз убедили меня в том, что чтение (а также, возможно, пение и пляски, но сейчас не о них) – универсальный объединитель прекрасных людей.

Во вторую – получите обещанное километровое обзорное письмо про всю эту затею. Красным я пометила вопросы, которые нам нужно решить сообща.

1. Вводные

Сим письмом знакомлю вас друг с другом и вываливаю некий набор соображений по обустройству нашего спецблога. Называться наш блог будет, судя по всему, «Голос Омара» (Книжный ежедневник) – спасибо Максу за идею. Если вам в голову приходит что-то остроумнее и резвее, пожалуйста, сообщайте, ничто не высечено в граните, выберем лучшее, все вместе. Этот тезис распространяется на любые идеи, предложенные мной в этом письме: все ваши соображения, идеи и пожелания не просто приветствуются, в будут встречены с плохо скрываемым восторгом.

Блог намереваемся делать прямо на сайте Додо (dodo-space.ru), внутренний интерфейс – как у ЖЖ (с опцией вставлять картинки и редактировать стили), наружний (для внешних читателей) – почти как у ЖЖ (комментов, скорее всего, не будет). Всем вам будет выдан доступ к этой части сайта. [...]

Цель «Голоса Омара» – собирать в одном месте яркие, вдохновленные и вдохновительные читательские впечатления людей, близких Додо, умеющих писать с удовольствием и референтных для немалого круга читающих людей. Да, безусловно, нам, работающим внутри Додо, хотелось бы, чтобы люди покупали книги у нас, но вообще же нам важнее всего, чтобы они их читали. Книжных блогов в сети немало, среди них попадаются и зажигательные, но почему-то кажется, что наш будет не просто не лишним, а вполне выпуклым и, есть все шансы, активно посещаемым.

Предполагаем раздать по одному дню в неделю каждому участнику (вместе решим, кому какой день удобнее) и один день у нас будет «гостевой». [...]

2. Идеология этого блога, вчерне

А. Пишем от души, никак себя не ограничивая в высказывании, «непричесанно» (идейно; орфография и пунктуация – авторская, но в обозримо трактуемых пределах). Важен именно ваш стиль, ваше остроумие, речевые маньеризмы и другие черты, делающие вашу речь уникальной.

Б. Обозреваем только понравившиеся книги; ругательных рецензий не пишем. Видится, что от этого всем будет хорошая карма.

В. Хороши не только рецензии, но и книжные новости, которые вам хотелось бы предложить миру. Прошу с этим не очень частить, но из 4 ваших «смен» в месяц один раз (ну или в крайнем случае два) – вполне отлично.

Г. Обозреваем не только новинки, но и любые дорогие вашему сердцу старинки, т.е. читать по книге в неделю, разумеется, не требуется. Годится любая рецензия, заряженная вашей увлеченностью тем или иным текстом. [...]

Д. Естественен некоторый крен каждого из нас в сторону излюбленного жанра/формата высказывания. Кто-то больше читает новеллистики, кто-то – драматургии, кто-то – нонфикшна или эзотерики. Намертво ничто ни к кому не прикреплено: если так складывается, что вы запоем читаете и пишете про науч-поп, предположим, – это совершенно прекрасно; чередуете и кладете себе в голову книги без всякой системы – замечательно.

Е. Объем – на ваше усмотрение.

[...]

А от твоей матери воняет бузиной (с)

"Средневековые жизни с Терри Джоунзом"/Terry Jones' Medieval Lives, Terry Jones, Alan Ereira

Добро пожаловать обратно в мир "Монти Питонов" каким мы его помним по "Святому Граалю". Ладно, шучу. Но не совсем. И дело даже не только в том, что честную и аккуратную историческую фактологию Алена Эрейры нам излагает один из Питонов, питоновским языком и с их прихватами, а в том, что Средневековье в "Граале" в отдельных местах, возможно, ближе к реальности, чем многие расхожие клише о тех временах. Эта книга — сопровождение к мини-сериалу "Би-би-си" о европейском Средневековье, выстроенная не хронологически, как мы привыкли, и даже не геополитически, а по архетипическим фигурам времени: Терри Джоунз рассказывает нам о Рыцаре, Крестьянине, Даме, Монахе, Отщепенце, Короле, Торговце и Лекаре (в фильме, правда, Лекарь взят чуть шире — Ученым, а отдельно о Торговцах в кино нет совсем). Пафос книги симпатичен мне беспредельно: закат Римской империи — не начало "темного" Средневековья, Средневековье и вообще-то темным не было, культура и наука в Европе жили себе дальше, а так называемые "варвары" и без благодетельствования Рима развивались бы и творили разное (но об этом — в другой книге Джоунза, в "Варварах"). Вторая задача Джоунза, после постановки на место "Великого Рима", — развенчать кое-какие наши представления о том, как жили простые люди (ад быта сильно преувеличен позднее), о "Прекрасной Даме" (выдумка викторианцев), о Рыцарях в Сверкающих Доспехах (бандиты, мародеры и психи), о чудовищном знахарстве (и анестезия кое-какая существовала, и превентивная медицина, и много чего еще), о робингудовщине (благородные отниматели у богатых и отдаватели бедным — тоже прекрасная сказка).

В целом, подход к истории как к потоку личных биографий и задокументированных баек отдельных — в том числе не примечательных с привычной исторической точки зрения — людей мне нравится необычайно. Жизни обычных людей не было и нет нужды приукрашивать, по ним гораздо нагляднее и отчетливее понимаешь, "как все было". Понятное дело, история непостижима as is, по массе причин — мы и о прошлом-то месяце в своей жизни не расскажем в режиме белого свидетеля (тм) — но хоть как-то прислониться к далекой старине можно, мне кажется, через простую жизнь обычных людей, а не воспетых героев и мучеников.

И, конечно, Джоунз, верный делу Питонов, попутно неизменно делает нам интересно и смешно.

Окно в настоящее

"Эволюция дизайна. От теории к практике", Самара Тимоти

Сегодня будет эфир с картинками, потому что в "Додо" распродажа отличных книг по живописи и дизайну, и я, конечно, не могла в этой распродаже не покопаться как следует. Очень много полезнейшх книжек, которые пригодятся всем, кто работает с изображениями и отдельно — с книгой. Вот в "Эволюции дизайна", например, 40 кейсов разбираются с точки зрения фундаментальных аспектов дизайна, стратегии и концепции, весь рабочий процесс раскладывается на составляющие элементы. Рассказывают сами дизайнеры — на что они опирались, каким образом придумывали и о чем помнить, чтобы получить выразительную и эффективнцю визуальную коммуникацию.

Вести с кладбища

"Пражское кладбище", Умберто Эко

Некоторые читатели сравнили «Пражское кладбище» с веселой и развлекательной опереткой, а некоторые рецензенты – с поваренной книгой. Насчет гастрономической метафоры я по-прежнему не убежден, хотя кулинарные вставки видного семиолога действительно выглядят весьма чужеродно, а вот шоу мне все же представляется если и опереткой, то с Михаилом Водяным в главной роли. При этом либретто писал Анатолий Аграновский, а музыку я даже не знаю, кто. Кто у нас там из советских композиторов больше прочих замечен в плагиате? В общем, мне все ж больше кажется, что это если и шоу, то «Синей блузы».

Ибо Эко написал не роман в полном смысле слова, а скорее памфлет, сиречь агитку. Из самых лучших побуждений написал, кто бы спорил, но — это все ж не литература. Кстати, если он писал, искренне веря, как и в «Маятнике Фуко», что все заговоры непременно плетутся ущербными больными ебанатами, почему он отказывает неведомым творцам всяческих «фальшивок» в такой же искренней вере, например, в то, что они пишут? Нелогично как-то – и несколько, я подозреваю, причудливее, чем автор нам пытается показать. То, что это именно памфлет, доказывают условности стиля агитпропа, а именно, среди прочего, длиннейшие монологи с дословным многостраничным цитированием, изложение исторического материала устами даже не героев-рассказчиков, а просто каких-то персонажей, вялостью романной конструкции и шитой белыми нитками интригой. Тут ведь даже уже не "монтажные склейки" - тут натурально швы торчат. До фраз типа «Как ты хорошо помнишь, дорогая, мы познакомились на пляже» автор, конечно, не опускается, но беспомощный ход с раздвоением личности недалеко от такого ушел. Кроме того, все саморазоблачения в книге выглядят так же ненатурально, как цитируемые саморазоблачения «сионских мудрецов».

Ну и да — автор нам как бы опять говорит, что душевно и духовно здоровые люди такой провокационной пакостью заниматься не станут. А станут делать что — в бога, например, верить? Или революцию устраивать? Как-то из текста следует лишь такая вот антитеза. Боюсь даже предполагать, насколько автор при этом заблуждается. В частности, он ставит под сильное сомнение мотивы метаний Таксиля, но будем честны — чувак в свое время развлекся на полную катушку. Я бы сказал, что с учетом той призмы, через которую все подается, это самый симпатичный персонаж всей книги.

В общем, «ПК» невольно оказывается на одной доске и в одном поле с теми книжками, которые автор здесь выводит как полноправных героев. Этот текст принадлежит не литературе, а спецпропаганде. Где спецпропаганда – там идеология и политический заказ, а это, на мой взгляд, отвратительно, с каким бы знаком эти писания не творились.

Переводу, при всей его лихости, очень не хватало редактора, и именно редакторские недочеты – корявости, повторы и прочая не видимая широкому читателю печаль там на каждой странице. К счастью, вопиющих глупостей не так много: «кровавый завет» и «пушка диаметром сто двадцать» бросаются в глаза сами, но я не сильно присматривался

Жажда жизни

«От Черты до черты», Давид Маркиш

«Отец был еврейским поэтом, не писал по-русски и всегда из поездок привозил мне книги. Однажды, мне тогда было лет восемь, когда он вернулся из очередной поездки, я спросил: “Что ты привез мне в подарок?” Он сказал: “Я тебе привез кое-что для головы”. “Шапку?” — спросил я. Он рассмеялся. А потом, через несколько минут, вошел ко мне в комнату, принес книгу, открыл и прочитал:

Хоть и не шапка с виду,
Подарок сей, увы, —
Он все ж тебе, Давиду,
Давиду не в обиду,
Пригож для головы.

Когда я стал взрослым, я понял, что это – стихи, написанные человеком, который абсолютно владеет языком. При том, что он не писал по-русски…» – так писатель Давид Маркиш рассказывает про своего отца, великого еврейского поэта Переца Маркиша. Формально новая книга Давида – «От Черты до черты» - рассказывает историю Еврейского антифашистского комитета, одним из основателей которого был Перец Маркиш. Но, на самом деле, книга значительно масштабнее – возможно, даже масштабнее своего замысла.

«Я должен был вынуть то, что находилось внутри меня, и распределить по столу, по листу бумаги… – рассказывал мне Давид Маркиш. – Я вдруг ощутил — а я, понятное дело, ни в какую мистику не верю, — необходимость записать то, что знал. Почему? Потому что все вокруг меня уже умерли – я имею виду, очевидцев… Я стал размышлять о том, как написать такую книгу. Надо было определить жанр, границы рассказываемого и, самое главное, – поскольку, если ты не являешься свидетелем, факты всегда подогнаны и подструганы, – я думал о том, что нужно сделать попытку логически осмыслить то, что произошло…» Маркиш начинает издалека – 23 декабря 1791 года, когда Екатерина Великая подписала Указ об учреждении «Черты постоянной еврейской оседлости» - это и есть та самая «Черта» с большой буквы, первая в названии книги. А вторая «черта» - это 12 августа 1952 года, когда тринадцать членов ЕАК, в том числе и Перц Маркиш, были расстреляны. От «Черты» до «черты» Давид Маркиш ведет повествование медленно, очень подробно, привлекая огромное количество документов, мало или совсем неизвестных широкой публике деталей и, что важно, живых свидетельств, в том числе и своих. Порой он повторяется, но и эти повторения, и обилие на первый взгляд незначительных (а на самом деле – более чем значительных) подробностей, призваны объяснить, по сути, прописные истины – те истины, которые, к сожалению, исторически не в чести в России – например, про ценность человеческой жизни.

«От Черты до черты» – очень важная историческая книга о взаимоотношениях Российского (Советского) государства с евреями. Важная прежде всего личным взглядом – взглядом, без которого сложно представить книгу про эти события, написанную человеком, носящим фамилию Маркиш. При этом книга Маркиша все равно не о ненависти. Она о любви – к своему отцу, к своему народу, о любви к жизни. «Жажда жизни» – такое название тоже бы подошло. Но все же книга называется «От Черты до черты» - Маркиш четко очерчивает границы своего повествования. И от первой до последней страницы следует выбранному маршруту, каким бы страшным и, порой, безысходным не казался этот маршрут.

Делай, что должно, и будь, что хочешь

"Кухня по правилам и без", Ева Пунш

Это не книга рецептов.
Это самое крутое. Это не книга рецептов.

Более того, когда вы устаете жрать одно и то же, и хотите найти что-то очень новое и неожиданное, вам нечего искать. Да и не нужно. Потому что одну и ту же картошку можно приготовить сотней разных способов: сварить, пожарить, потушить, запечь, нарезать на половинки или кружочками или соломкой, приправить тем или иным, подать как отдельное блюдо или как гарнир, добавить фарш или стейк — это всё буду разные блюда. И не надо покупать перепелов или омаров, чтобы добавить новизны в трапезу.

На вкус еды влияет любая мелочь. Если вы пробовали борщ у разных поваров, то понимаете, что при одних и тех же ингредиентах получатся очень разные супы. Потому что кто-то свеклу трет, а кто-то режет. Кто-то ее сперва обжаривает, кто-то запекает, а кто-то припускает. Порядок закладки овощей тоже можно варьировать.

Вот про такие правила и говорит Ева Пунш. Что именно влияет на вкус еды. Как выбирать посуду. Что вообще такое запеканка. Когда стоит добавлять в еду разные виды специй. Чем специи отличаются от приправ и от пряностей. Как подавать алкоголь. Какую еду стоит готовить сразу на всю деревню. Что выставить на фуршет и в каких сочетаниях. Какие секретные ингредиенты запихать в салаты. Чем отличаются разные виды пасты.

Как легким движением руки сделать из привычного каждодневного опостылевшего блюда что-то интересное.

Непросто жить начитанным

"Фирмин. Из жизни городских низов", Сэм Сэвидж

Одно из англоязычных изданий этой книжки имеет подзаголовок, почти все про нее объясняющий: “A Tale of Exile, Unrequited Love, and the Redemptive Power of Literature”.

Главный герой – один из тринадцати детей не особо заботливой (да к тому же и пьющей) мамаши, живущий в бостонском книжном магазине, единственный, пошедший по пути духовного совершенствования, тонко чувствующий, я бы сказал, по-настоящему интеллигентный, рефлексирующий, мучимый комплексами и любящий, ценящий и понимающий хорошую книгу.

Это грустная, нежная, романтическая, интеллектуальная, полная тонких аллюзий, мягкого (и не очень) юмора история… про крысу. Которая умела читать. Точнее, любил, потому что это был крыс. История, конечно, не только про библиофильского грызуна, а еще и про разную литературу (включая сложную), про писательский труд и, конечно же, про людей – куда ж крысам без них?..
Если вы крыс не любите – все равно почитайте. Я-то их люблю и понимаю, у меня аж три штуки когда-то жило. И вот про одного крыса могу точно посожалеть, что не научил его читать – он был явно той же породы, что и этот Фирмин. Может, он и “Улисса” бы прочел, а я б устыдился и прочел тоже – что ж я, хуже крыса, что ли?.. А с человеками соревноваться неинтересно.

Провожаем Анри Волохонского

М о л и т в а
святого Франциска Ассизского

Анри Волохонский

Избавь меня
Избавь меня от зрелища пустого края чаши той
в которой нет монеты милости Твоей
Сейчас, сейчас,
Когда кругом темнеют падая
Лохмотья осязаемых от яркости знамён
Мгновенье сжатых век
Наверно это лучшее мгновение прекрасное
О если бы я видел не мигая
Славы Твоей цветочную лужу
И пруд и ручей дорогой незабудок
Поток
Теперь гремит разматывая цепь
Молотобоец-звездочет
А эти здесь
Вокруг стоят боясь дрожат и словно ждут известия
Теперь час губ которые молчат
Должно быть совершенный час безмолвно сжатых губ
О если бы воздух мой
Мог плавить воск среди цветов златой
Я бы с ними плыл
Над звёздами гудящим парусом
И долго тяжко мёд их лил дождём
В эти вязкие поля
Тогда земля бы стала кружкой у протянутой руки
Но Ты – какое серебро сам положил чтобы горело в тесный круг?
Какую рыбу кинул нищим в это масло ради мук?
Ты это Ты
Но только как Ты отдал нам побег святой
древесный мост на берег близости Твоей?
Здесь был он взят и срезан сухо
Здесь меня избавь.

Да поможет нам всем хоть какая-нибудь святая

"Шоу "Смерть и воскресение"", Ариэль Гор

Этот небольшой роман я перевела 11 лет назад и многого в те поры не умела, конечно. Но вцепилась в него намертво, когда наткнулась на него в каталоге литагентов, прямо с аннотации. Помимо того, что мне нравятся романы со вставными новеллами (их в книге много — это прекрасный обзор по нескольким заслуженным католическим святым и их житиям), я отдельно люблю сказы, способные прошить насквозь стремительное время — хоть благодаря выбранной вневременной теме, хоть с помощью персонажей, чья жизнь отменяет линейную развертку лет.

"Шоу "Смерть и воскресение"" — о бродячем цирке уродов, где-то в Штатах, в конце ХХ века, с полным набором, неизменным со Средних веков: бородатые женщины, шпагоглотатели, фокусники и прочие претериты, люди без корней, вольные сироты мироздания. Разъездное братство, истинный прайд неврастеников — куда более, как выясняется, здоровых и красивых, чем многие их случайные зрители. Гвоздь программы — Франческа, способная волевым усилием являть кровоточащие стигматы (наследие детства без родителей с психопатически набожной бабушкой). Публика — как это было всегда — ничем не лучше погоды: милостива и жестока без всякой логики и предсказуемости, и у наших героев ожидаемо возникают в некий миг ого-го какие неприятности. Но настоящие святые никуда не делись, они среди нас, и в спасении — в каком угодно смысле — нам не отказано, причем не факт, что его можно и/или нужно заслуживать.

Этот роман, как и Сами-Знаете-Какую книгу, можно читать буквально, символически, полубуквально-полусимволически и любым промежуточным методом. Она решительно и быстро выскакивает за рамки католицизма, христианства и любой религии вообще, и она тоньше и глубже ньюэйджевской максимы "господь инсайд". На таких вот тихих, не очень заметных голосах зиждется мировая литература, это ее коренастый фундамент, неброская почва, из которой растут зрелищные деревья и разные лотосы. Выкапывать такие книги — работа немалая, и упрощают ее, понятно, рекомендации друзей и других референтных читателей. Ну или чистое везение, как в этом конкретном случае. Если я вам референтна — пользуйтесь этой рекомендацией.