Приключения разума

The Exegesis, Philip K. Dick

Однажды у великого фантаста Филипа Дика случилось религиозное откровение. Ему с собой вообще было непросто: к примеру, он как-то написал письмо в ФБР, заявляя, что Станислав Лем — это несколько человек, и все коммунистические агенты. За полгода до этого, весной 1974 года он пережил операцию на челюсти. Он сидел дома и ждал курьера из аптеки с болеутоляющим. Когда в дверь позвонили, открыл и увидел девочку с крафтовым пакетом. У девочки на шее был кулон в виде золотой рыбки. Дик взглянул на кулон и мнговенно испытал Высший Смысл — это Бог, он же "Зебра", он же "Всеохватная Активная Живая Система Разума" (все эти имена Дик нашел потом). Опыт знакомства с этой штукой продолжался март и апрель. С тех пор Филип Дик не мог успокоиться, продолжая разгадывать и интерпретировать то, что он ощутил. На материале этого откровения он написал несколько романов. А еще каждый вечер он садился записывать свои религиозные и философские идеи — и писал всю ночь напролет, иногда по 150 страниц, от руки. За остаток его жизни получилось около 8 000 листов визионерского журнала. После смерти Дика его друг Пол Уиллиамз рассортировал весь этот ворох бумаг в 901 папку, где они до сих пор и пребывают, и хранил у себя в гараже. Все это так там и пылилось, безо всякой надежды на публикацию, пока не пришли молодые и безумные исследователи во главе с Джеем Кинни, которые совершили огромный труд — инвентаризовали и скопировали бумаги. Следующим поколениям уже было от чего отталкиваться, и вот, не так давно появился большой том под редакцией Памелы Джексонс и Джонатана Летема, очередных героев и фанатов, взявшихся расшифровывать и готовить "Экзегезу" к печати. Это наиболее полное издание на сегодня, но и там только одна десятая — 900 с лишним страниц, которые могут стать небывалым приключением для чьего-то еще сознания.

А пока вот вам смешного из предисловия Летема:

Писатель-фантаст Тим Пауэрс цитировал эти два стишка по памяти, затем объяснял:
— Он /Филип К. Дик/ мог позвонить часов в одиннадцать и сказать "Я тут кое-что понял... я понял всленную... не зайдешь?". Он, наверное, писал до шести утра, потом до одиннадцати спал. Я ему говорил: мне на работу пора, запиши, чтобы не забыть. Один раз я сказал: "Да, и не мог бы ты записать это в виде лимерика?". А когда я пришел, он мне выдал две версии.

...

Однажды он мне позвонил и говорит: "Пауэрс, мои исследования доказали мне, что я наделен силой отпускать грехи". "Так, — говорю, — и кому ты отпустил?" "Никому... кошке отпустил и лег спать".

Необходимый странный поэт

Собрание сочинений в 2 т., Арсений Несмелов

Со стихами Несмелова все непросто - сама судьба-то у него как роман, а вот стихи какие-то не всегда обязательные (что, к чего чести, он и сам признавал неоднократно, ибо сознательно и вынужденно поставил музу на поток). И в массе своей, к 40-м годам они становятся лучше и разнообразнее (первые владивостокские сборники - ну как-то вообще, по больше части подражательно, хоть и местами забавно, только отдельные строки удачные), так что не случись того, что случилось, глядишь, и стало бы все совсем хорошо. Я, конечно, не имею права эдак "оценивать", но нет ощущения того, что он стихом дышит, как это чувствуется у Елагина или (теперь) у Казакевича.

Но даже со всей его нарочитостью и конволютностью, его негромкий голос убеждает вот в чем: насколько случайны те поэты, которые у нас нынче в пантеоне, как советском, так и антисоветском (разница невелика - и у Несмелова особо показательна, потому что было время, когда он печатался и в СССР и в эмиграции, в большевистских и фашистских изданиях - примерно одновременно). У них просто пиар был лучше. А его поэтический голос доносится из давно утонувшей маньчжурский Лемурии, которой умом теперь воедино, пожалуй, и не собрать уже.

Одно из достоинств тома прозы Несмелова в этом издании в том, что составители организовали в нем тексты в некое подобие единого метаисторического нарратива. Это плюс художественности, но потеря для текстологии. Невеликая, впрочем, потому что см. первую строку этой маленькой рецензии.

Слишком долго я немею в стиснувшем меня трамвае…

Written in the Dark. Five Poets in the Siege of Leningrad

Геннадий Гор (1907-1981) - писатель близкий к обэриутам, - во время блокады писал стихи, о которых знали только самые близкие. Дмитрий Максимов (1904-1987) – литературовед, поэт, тоже близкий к обэриутам, - в блокаду тоже писал стихи, не похожие на все то, что он писал до и после. Сергей Рудаков (1909-1944) погиб в бою и похоронен в деревне Устье Могилевской области, известен тем, что в Воронеже был близок с семьей Мандельштамов; он провел несколько месяцев в блокадном Ленинграде, где писал стихи. Владимир Стерлигов (1904/1905-1973) – живописец, ученик Казимира Малевича, и снова близкий к ОБЭРИУ человек, в блокадном Ленинграде написал несколько поэтических текстов, в том числе на смерть Даниила Хармса. Павел Зальцман (1912-1985) – ученик Павла Филонова, художник, писатель – провел вЛенинграде первую и самую страшную блокадную зиму, о чем написал несколько стихотворений. Блокадную поэзию этих удивительных, необыкновенно талантливых, уникальных людей собрала под одной обложкой поэтесса и исследователь блокады Полина Барскова. По большому счету, этой информации вполне достаточно для того, чтобы найти небольшую книгу Written in the Dark (она двуязычная – на русском и английском языках, издана в США, и ее все равно можно и нужной найти). Это – в прямом смысле потрясающее чтение.

А теперь – тексты.

__________________________________

Геннадий Гор

Какая тревога на сердце простом.
Умерли гуси в ветре густом.
Остались без веток пустые кусты.
Висели без рек беcстыдно мосты.
Вдруг море погасло.
И я
Остался без мира,
Как масло.

***

Дмитрий Максимов

Свет на чердаке

Безумный глаз в заржавленном железе.

Бытийствует чердак – кричи иль не кричи.

Там Существо полуночное грезит –

И тянутся ко мне его лучи.

И там в Судилище молчат над черным протоколом,

Пока в дырявом пиджаке палач

Обходит дом. Пока под полом

Он с крысами не понесется вскачь.

Не узнавай, кто прячется за рамой,

И Божье воинство напрасно не зови.

Задвинь засов. Прикройся пентаграммой

И страшного врага останови.

***

Сергей Рудаков

На улицах такая стынь.

Куда ни глянь – провозят санки.

На них печальные останки,

Зашиты в белизну простынь.

Скользит замерших мумий ряд.

Все повторимо в этом мире:

Песков египетский обряд

Воскреснул в Северной Пальмире.

***

Владимир Стерлигов

[На смерть Д.И. Хармса]
Даниил Иванович! Вы брали дудочку
Тростинку желтую с квадратами ладов
Берестяной рожок, сапелочку
И лады перебирая пальцами
И просыпалось утро русское
В лаптях росы холщевый пастушок
Блеснув прохладным жемчугом
По синим храмам ельника
На елках блещет молодость
И солнышко разутой стопой
Уже шагнуло в пыль дорожную
Чтоб к полудню ее нагреть
Росы от капель высушить
Смахнув прохладу полночи
Идет корова громкая
За ней бегут овечки
Колокольцем пощелкивая
Подходит стадо к речке.

***

Павел Зальцман

Нет, я ничего не понимаю

В своем голодном вое,

Слишком долго я немею

В стиснувшем меня трамвае.

Дома я бы каждою минутой

Оживлял твою сырую глину,

Но ты меня томишь другой работой –

Вот я терплю, терплю и плюну.

Шаг вперед

"Работа твоей мечты", Барбара Шер

Ну и кто из вас мечтал в детстве стать тем, кем вы работаете сейчас?

Менеджер? Специалист в какой-то компании? Тестировщик? Еще менеджер?

Угу.

Книга Барбары Шер о том, как заниматься любимым делом и не умереть с голоду.

Тут, как вы видите, могут возникнуть две проблемы:

1. Определить, какое дело (дела) для вас любимые и заняться ими
2. Не умереть с голоду :)

Эту книгу можно читать с любой страницы, в любом порядке. Она состоит из двух частей: "идеи для разминки" и "идеи от а до я" и четырех приложений: об уровнях счастья, "суп из идей", "вечеринки идей" и о поддержке.

Барбара Шер поможет, если у вас нет идей, как воплотить любимое дело в жизнь; если вам кажется, что идей слишком много и непонятно, за какую взяться, какая может сработать максимально эффективно; она расскажет, как зарабатывать на жизнь и не сидеть при этом в офисе с 9 до 6; как найти работу или дело своей мечты (и что не обязательно искать работу, если есть дело); откуда взять деньги, чтобы начать заниматься тем, о чем вы мечтали; как воплощать в жизнь планы, которые вы считали слишком дорогостоящими; как начать дело без стартового капитала, бизнес-планов и пяти образований по теме. И еще многое.

Эта книга – копилка идей. Она помогает стать их генератором. Идей должно быть больше, чем вы сможете воплотить, и вовсе не надо воплощать все идеи, пришедшие вам в голову:) Но надо о них думать, надо их генерировать.

Мысли об изменениях – это уже первый шаг к переменам.

So, step forward.

Обдуманное непроклятое прошлое

"Энциклопедия юности", Михаил Эпштейн, Сергей Юрьенен.

Очень выразительную структуру имеет эта книжка. Хоть вроде бы и нельзя сказать так про структуру, да вот хочется. Два автора – филолог, раздумыватель, философ – и писатель – ведут разговор между собой (а местами просто сами с собой), вспоминая и оценивая понятия-определения – как философские, так и бытовые – в алфавитном порядке (отсюда – и “энциклопедия”) и в мемуарном ключе (потому и – “юности”, совместно-университетской, пришедшейся на конец шестидесятых – начало семидесятых). Картина неживого, даже полумертвого советского прошлого выходит живой, объемной, потенциально-дискуссионной, пригодной для осмыления и всяческого переобдумывания. И художественной, и правдивой, и умной, и трогательной даже. И в целом получается увлекательной – хотя бы для познавания-разгадывания-изучения. Вот только не знаю, поймут ли ее и поверят ли этой картине те, кто внутри этого прошлого не жил – а, казалось бы, им-то в первую очередь и надо бы ее демонстрировать...

За всех поживших внутри не скажу, но мне все время хотелось притормозить чтение, и самому пореминисцировать, и порассуждать над собственным прошлым – ну так, на то и энциклопедия, чтоб не взахлеб ее глотать. Хотя, какие уж такие воспоминания может вызывать энциклопедия… Неточно подходит этот термин – ну, тогда можно определить книжку как мемуаризированные эссе двух старых (не по возрасту, а по стажу) друзей.

Ирландской неделе и всем похмельным посвящается

"Кружка пива", Джеймз Стивенз

Тощая девка-оглобля вон в том кабаке вдали
Чуть не прибила меня за кружку пива взаем
Пусть бес же облезлую эту за патлы таскает в пыли
И замашки дурные выбьет на год, поделом.

Чертовка шальная зубы сжала так, что никогда
Добродетель такого не знала, а глас, что из гроба спугнет,
И как же ревела-бузила, едва меня увидав,
Да взашей меня вон, чуть не пнет.

Попроси я хозяина, он мне в день бочонок нальет,
Но эта, с пивом в руке, четверть пинты зажмет, не брешу!
Пусть ей замуж за призрака и котенком пусть понесет,
А Царь Достославный нашлет на нее паршу.

Пер. Шаши Мартыновой; картина Мартина Дрисколла.

Что сердце знает нынче, ум поймет назавтра

"Горшок золота" / The Crock of Gold, Джеймз Стивенз

Впервые за почти четыре года существования "Голоса Омара" я в некоторой растерянности, с какого конца браться за этот эфир, что в него запихивать, а что оставить за скобками и как изловчиться не написать какую-нибудь вопиющую чепуху.

Техническое: роман публиковался на русском языке, в сети болтается перевод (под названием, правда, "Кувшин золота")

Джеймз Стивенз (1880–1950), ирландский поэт и писатель-фольклорист, современник и друг Джойса (Finnegans Wake они чуть было не написали вместе по приглашению Джойса, но в итоге Джойс справился сам), живший между Дублином, Парижем и Лондоном, оставил богатое наследие стихов, пересказов ирландских сказок и легенд, но более всего его знают по небольшому роману "Горшок золота", вобравшему в себя множество сказочных сюжетов Ирландии. Иллюстрировать этот роман к его переизданию должен был великий Артур Рэкем, но не успел, потому что помер, и оригинальное иллюстрированное издание вышло с гравюрами (потешными и обаятельными) Томаса Маккензи.

"Горшок золота" 100 с лишним лет спустя можно читать несколькими способами. Если не абстрагироваться от возникшего в литературе после и, соответственно, читанного, это прекрасный предвосхищающий гимн хипповству с его единством природы и человека, танцами, песнями и весельем как универсальным лекарством, спасением и истиной. Это и "Поющие Лазаря" пополам с "Пророком" Халиля Джибрана. Это одновременно "конденсированная мудрость"/книга ответов (тм) и книга вопросов. Такие тексты, с одной стороны, можно выстебывать, но фокус в том, что стебущий автоматически предстает отмороженным занудой — таково веселое и неотразимое обаяние "Горшка золота" и голоса Стивенза, искреннего и счастливого настолько, что стебать это изящно (да и, прямо скажем, не впрямую его, а ирландский сказ вообще) мог только Майлз на Гапалинь, но про его сложную любовь к ирландской фольклорной культуре мы с вами кое-что знаем. "Горшок золота" можно растащить на несколько сотен чарующих максим, которые в ХХ веке неизбежно заросли броней армированного пластика в многочисленном селфхелпе и романах-утешалках. Однако для 1912 года такое переосмысление народной мудрости — визионерство в чистом виде, письмо-благословение нам, тем, кто пришел позже, и в чисто механическом, и в историческом времени.

"Горшок золота" — отголосок викторианского поклонения сферическому детству в вакууме ("Детей должно быть видно, но не слышно", однако детство — счастливейшая, магическая, единственно священная пора человеческой жизни), но у него дети — не просто сусальные ангелочки, а, скорее, Кэрролловские-Льюисовские-Трэвисовские герои, со своей внятной волей и особыми действительно волшебными умениями.

Что до "войны полов", о какой постоянно вспоминают все, кто писал к этому роману аннотации и предисловия, то, на мой взгляд, это какая-то патентованная ерунда и отрыжка нас, пришедших следом. Да, там немало максим фасона "мужчины — это..." и "женщины — это...", и про оба пола там говорится много всякого — с нашей современной колокольни — категорического, но, по-моему, человечество уже перешагнуло не один, а два-три рубежа медитации на вопросы полов/гендеров, и пора бы нам начать относиться к этому созерцательно-эстетически, а не обижаться. В частности, потому, что половые обобщения Стивенза обаятельны, местами — до умильности.

Не поддаться чарам этого сказа мне тоже видится невозможным: Стивенз — добродушный, но проницательный весельчак, беззлобный, но остроязыкий, и по "Горшку золота" можно, как по гипертексту, изучать ирландские мифы, сказки и космогонию.

Нельзя не запечатлеть и вот чего: наш экземпляр мы купили в дублинской букинистической лавке "Улисс", это издание 1960-х (без картинок, увы) и с очень показательной для 1960-х же обложкой (еще один привет визионерству автора), и пахнет эта книга серой волшебной сыростью, мокрой травой и чердаками, и можно, не очень перенапрягая фантазию, закрыть глаза и увидеть лес, где жили Тощая Женщина из Иниш Макграт, Седая Женщина из Дун Гортина, два Философа и их дети — Шимэс и Бригит...

Лежать в постели со стареющим Джозефом Конрадом и молчать

"Материнское воскресенье", Грэм Свифт

Американские критики окрестили роман «феминистской "Золушкой"» и это, в общем, имеет смысл. Бедная служанка Джейн переживает гибель своего принца и осознает себя как личность, выучивается и становится известной писательницей. Трагическое событие ее юности остается краеугольным камнем в основании того человека, в которого она вырастет. Еще я бы сказала, что книжку можно полушутя назвать женским «Улиссом» — не по масштабу замысла и значимости, а просто потому, что весь роман разворачиваются события одного дня. Погожий мартовский денек 1924 года, то самое Материнское воскресенье, четвертое воскресенье Великого поста. Надо сказать, что большую его часть Джейн проводит на смятой постели, где только что была с молодым человеком, хозяином имения, который будет мертв всего несколько часов — и больше половины книги — спустя, разбившись на машине по дороге к собственной невесте. Тем временем мысли Джейн бегут прозрачными весенними ручейками, обнимая его, свое положение подвластной ему в жизни и направляющей его в постели, свое положение преступницы, его невесту, и догадывается ли горничная Этель, книги, истории для мальчиков, и как она училась в Оксфорде, перемешивается прошлое и будущее, и сочинение историй, и «Юность» Джозефа Конрада. Небольшая, изящная лиричная книжка, пронизанная как будто весенним солнцем.

«А если уж совсем честно (хотя об этом она и подавно не расскажет никогда и никому и уж тем более не упомянет об этом ни в одном интервью), то она, разглядывая многочисленные портреты Джозефа Конрада, которые ей удалось раздобыть — на них Конрад был запечатлен в более позднем возрасте, — в итоге в него влюбилась. Ей страшно нравились и его серьезность, и его борода, и выражение его глаз, словно видевших одновременно и что-то очень далекое, и что-то спрятанное глубоко в душе. Порой она даже пыталась себе представить, каково это было бы — лежать в постели рядом с Джозефом Конрадом, просто лежать рядом с обнаженным, стареющим Джозефом Конрадом и молчать, глядя, как поднимается кверху дымок от их сигарет, смешиваясь под потолком, словно в этом дымке и заключена некая великая истина, куда более значительная, чем та, для которой у каждого из них могли бы найтись слова».

Солнечный побег

"Корни японского солнца", Борис Пильняк

Идеальные записки вдумчивого и очень искреннего, а главное - неравнодушного (в отличие от, например, Всеволода Овчинникова) - туриста, отличная синкретическая проза человека, попытавшегося совешить свой небольшой побег из-под нового свинцового сапога родины. Понятно, что никакое нынешнее японоведение не может быть полным без этой маргиналии. Обертоны Пильняка мне слышатся у Вечеслава Казакевича, так что, наверное, это климат так действует. А читать об убийстве автором своего текста без злости невозможно. Ну и советская критика... в общем, не изменилась, только поглупела, хотя, казалось бы, куда дальше. Издание, к тому же, практически идеально подготовлено, Дани Савелли - прекрасный исследователь; переводчицы с японского и французского превосходны.

Торжество незначительности

«Лихово», Дойвбер Левин

Про Дойвбера Левина я уже писал – когда вышла его книга «Десять вагонов». Повторюсь в двух словах: Левин – забытый обэриут (близкий друг Хармса, он участвовал в первой постановке «Елизаветы Бам», единственный из обэриутов не писал стихов, ни один его обэриутовский текст не был опубликован и не сохранился – все они погибли в блокаду, а сам Левин погиб в 1941-м, едва ли ни в первом бою), популярный писатель – его довольно активно печатали в те самые тридцатые. Его «Десять вагонов», чей первый абзац поразительно похож на первый абзац вышедшего позже романа Булгакова «Мастер и Маргарита», были пропагандистским пересказом историй, рассказанных детьми из еврейского детского дома, двум странным людям, попавшим туда случайно во время дождя – cамому Левину и его долговязому другу, в котором угадывается Хармс. Книга «Десять вагонов», так получилось, оказалась первой – именно с нее началось наше знакомство с Левиным, которого не переиздавали с тридцатых. Знакомство это было интересным – «Деcять вагонов» показались совершеннейшим продуктом своего времени, когда, по меткому замечанию критика Игоря Гулина, чувствуется растерянность автора, который не знает, что писать, чего от него ждут, чего хочет цензура и чего, наконец, хочет он сам. Не выдающаяся, но заметная и более чем интересная книга оказалась прелюдией – только что вышедший роман «Лихово» (главная книга Левина) открывает нам по-настоящему большого писателя, который не успел написать того, что должен был.

Итак, перед нами – городок Лихово, окруженный гниющими болотами и населенный нищими уродцами, один другого краше, пьяницами и сварливым женами; городок, в котором на «бугре» подставляют солнцу лица настоящие уроды – калеки и душевнобольные, а под «бугром» дерутся насмерть и пропивают последнее такие же, но еще не до конца потерявшие человеческий облик. В этот городок однажды приходит хромой Гирш – много лет назад, подростком, он ушел из Лихово, чтобы теперь вернуться и отомстить.

По большому счету, это – весь сюжет «Лихово». Удивительным образом в этом густонаселенном, многословном и красочном романе ничего не происходит. Вернее, не так – в нем что-то происходит в буквальном смысле каждое мгновение, но все эти мелкие и незначительные события настолько мелки и незначительны, что не имеют никакого влияния на немудреный сюжет. Но именно они и есть – главная ценность этой удивительной книги. В предисловии этот роман сравнивается с картинами Филонова. Мне же кажется, что роман больше похож на картины Босха (с которым, кстати, Филонова сравнивали) – в картинах Босха точно также нет яркого сюжета, они также густо населены странными копошащимися существами, которых необходимо рассматривать, рассматривать до бесконечности, силясь понять смысл их движения в пустоту – в босховский ад или, как у Левина, по кругу, среди гниющих болот. Левин – что твой Босх – удивительно четко прорисовывает каждого, даже самого незначительного персонажа своего повествования, выписывает его жизнь, его характер, оживляет его, наделяет его яркими, запоминающимися чертами. Это необходимо – все они в результате сыграют свою роль, никто не будет брошен, никто не будет забыт – ни те, кто доживут до финала, ни те, кто бесславно погибнут, но даже и после финала «муравейник», выстроенный Левиным, будет продолжать копошиться, выживать и жить в ожидании солнца. И каждое произнесенное слово будет произнесено не зря.

Удивительным образом «Лихово» вызывает в памяти «Подвиг» Набокова, хотя, конечно, сложно представить двух более далеких друг от друга писателей. Но – главный герой «Подвига», на протяжении всей книги готовящий себя к подвигу, бесславно исчезает при переходе границы, так и Гирш, вернувшись в родное местечко для мести, пропадает почем зря. При этом «Лихово», по большому счету, непохоже ни на одну – по крайней мере, известную мне – книгу. Исследуя, как и большинство ранних советских литераторов, возможности языка, Левин сочиняет собственный мир, в котором при желании можно увидеть все, что угодно, от жизни местечка до метафоры целой страны.

Левин погиб в 1941 году, ему было тридцать семь, и почти все его друзья к этому времени уже были убиты чудовищной страной. Левин возвращается позже остальных, и будет очень обидно, если этот невероятный писатель останется в тени своих более именитых соратников. Во всяком случае, «Лихово» Дойвбера Левина - книга, достойная встать в один ряд с другими шедеврами, недавно открытыми: со «Щенками» Павла Зальцмана, «Турдейской Манон Леско» Всеволода Петрова и с другими книгами, которые еще ждут своих «первооткрывателей». Семьдесят лет назад мы потеряли великую литературу – кажется, настало время для ее возвращения.

Пусть к сердцу

"Кишечник и мозг", Д. Перлмуттер, К. Лобер

Не буду томить: согласно результатам последних исследований, здоровье головного мозга и развитие различных его заболеваний во многом зависят от состояния миклофлоры нашего кишечника. Сегодня известно, что микроорганизмы, населяющие пищеварительный тракт человека, участвуют в самых разных физиологических процессах, включая функционирование иммунной системы, детоксикацию, воспалительные процессы, процесс производства нейромедиаторов и витаминов и еще кучу всего. А эти процессы влияют на возникновение у человека рака, СДВГ, астмы, аллергий, диабета, деменции, влияют на настроение и темперамент, либидо, метаболизм и многое другое.

Плохая новость: в современном мире почти ни у кого нет здорового кишечника.

Хорошая новость: это только потому, что мы нифига не уделяем ему внимания.

Проще всего понять наличие связи между кишечником и мозгом, вспомнив, как у вас крутило живот, когда вы нервничали. Когда мы говорим о "нервной системе", то представляем себе головной и спинной мозг. Но существует еще энтерическая нервная система – нейронная сеть, расположенная на стенках желудочно-кишечного тракта, связанная с центральной нервной системой посредством блуждающего нерва.

Три четверти книги – объяснения, как работает наш организм и почему здоровье желудочно-кишечного тракта влияет... да на все. И последняя часть – рецепты:)

Джинны в руинах

"Год в Касабланке", Тахир Шах

Это никакой не фикшн, а рассказ про натуральные события: мультикультурный полуафганец-полушотландец (журналист и писатель) с индийской женой и двумя детьми утомился британским климатом – что природным, что психологическим – и решил переехать в Марокко – страна отчасти напоминала ему родной Афганистан, но в смысле проживания была, конечно, покомфортней, хотя и не являлась сильно популярным местом среди иммигрантов (если не учитывать Сен-Лорана с его марракешским поместьем и прочих французских постколонизаторов).

И вот он легко, ловко, умело, увлекательно, тонко, с юмором и без всяких там литфокусов рассказывает о том, как он «исследовал человечество вне пределов правящей цивилизации», купив живописную руину в не менее живописных трущобах Касабланки (тут, кстати, читатель уже начинает понимать, отчего это место не столь уж популярно) и потратив год времени, море пота и крови (к счастью не своей, а в основном козлиной), а также неисчислимое количество нервных клеток, разобрался не только в строительно-реставрационных и бюрократических нюансах, но отчасти – в марокканском народе (более того – в самых разных социально-профессиональных прослойках – от симпатично-лениво-жуликоватых до несимпатично-жуликовато-ленивых, ну, и включая совсем уж непостижимые для европейца группы и субэтносы), в методиках общения с джиннами (которые оказались гораздо менее страшными, чем архитекторы, таможенники и соседи) и даже немного – в себе.

Интересно выяснить, прижилась ли в отстроенном дворце эта авантюрная семейка, потому что спокойная жизнь даже по окончании первого этапа мирной борьбы с марокканским народом им явно не грозила...

Лиз Скотт. Рождение гения

К грядущему переизданию "Сговора остолопов" Джона Кеннеди Тула

...Это, в конечном итоге, книга о жирном парняге, который обильно рыгает и много забавляется сам с собой. Не всякая мать увидит в таком романе блеск таланта — пусть его и напишет ее единственный сын, гений. Однако Тельма Тул увидела. А Тельма Тул, мать лауреата Пулитцеровской премии Джона Кеннеди Тула, была образцом аристократизма, всегда при шляпке и перчатках. Эксцентричного такого аристократизма.

После смерти сына в 1969 году миссис Тул (немногие осмеливались звать ее Тельмой) не успокоится, пока не опубликует его «Сговор остолопов». Позднее она будет рассказывать эту историю снова и снова — как она впервые прочла рукопись: «...Я начала фыркать. А когда я смеюсь от души, меня начинает тошнить. Поэтому пришлось остановиться. Я испугалась, что меня сейчас вырвет». Эксцентрично. Рукопись придала ее жизни цель. И миссис Тул не только опубликовала роман — она увидела, как книга стала бестселлером и в 1981 году получила Пулитцеровскую премию. Миссис Тул прожила остаток своих дней в отсветах славы — болтая с Джонни Карсоном на глазах у всей страны, раздавая автографы, созывая репортеров на пресс-конференции и даже заставляя их петь по нотам под собственный аккомпанемент на пианино. И они не смели отказаться: книга стала сенсацией. Либо она оскорбляла новоорлеанцев, либо они ее любили. Но никто не мог отрицать, что Тул увидел и изобразил их город как надо: акцент, отношение к жизни, убожество, доброту сердца, странное переплетение нелепого и невыразимо печального. А героев книги узнавали повсюду.

По всей стране прокатилась волна хохота и похвал. Джон Кеннеди Тул по всем статьям был человеком совершенно симпатичным. А кроме того, если верить стандартному тесту на коэффициент интеллекта, — гением. По крайней мере, на этом настаивала его мать. С другой стороны, она много на чем настаивала. Например, на том, что при рождении он был так же красив и смышлен, как полугодовалый младенец, и каждая нянечка родового отделения больницы Туро считала своим долгом зайти в палату и поздравить мамашу с этим поразительным фактом. Когда сын подрос, она объявила его вундеркиндом. Гордость ее никогда не сдерживалась никакой реальностью. Отчасти это можно понять. Когда он родился, ей было тридцать семь, и врачи уверяли, что детей у нее никогда не будет. А муж Джон Тул ее ожиданий не оправдал. Он торговал автомобилями, да и на этом много не зарабатывал. Сын стал для нее светочем всей жизни.

Он с блеском учился в 14-й начальной школе Макдоноу и в средней школе Фортье (тогда считавшейся одной из лучших в городе), завоевал четырехлетний стипендиат в университете Тулэйна. Закончил его с ключиком братства «Фи-Бета-Каппа» по специальности английский язык, намереваясь стать писателем, и отправился за магистерской степенью в университет Колумбия по стипендиату Вудро Уилсона.

Тул был не просто умен — он был забавен, прирожденный мимик. Он вел колонку юмора в школьной газете и рисовал карикатуры для «Тулэйнского Хулабалу». И вместе с тем был одиночкой. Джон Гайзер, знавший его еще по яслям и детскому садику, писал в «Хулабалу» заголовки. Он Кена Тула никогда в газете не видел — ни разу. Очевидно, Тул просто оставлял в редакции свои карикатуры и уходил. Спортом он не занимался, что приводило в восторг мать, считавшую, что занятия спортом его недостойны, и разочаровывало отца, который в спорт очень верил. Тулы не были склонны к светской жизни — Тельма Тул во всеуслышанье объявляла, что считает такого рода деятельность пустой тратой времени. К тому же, вероятно, Тулы попросту не могли позволить себе вести светскую жизнь. Миссис Тул давала частные уроки красноречия и дикции, пока это было модно, однако к началу 1960-х годов уже мало кого интересовало должное произношение и манера выражать мысли, поэтому ее работа зачахла.

«Миссис Тул говорила на "королевском английском", — вспоминает Имельда Рульман, воспитательница ее сына в детском саду. — Звучало так: Мы. Пойдем. В магазин. Каждое слово отдельно. Так и надо говорить, а не жевать слова и глотать окончания. Стыд, да и только».

Разница между дикцией матери и окружавших ее людей и стала материалом для «Сговора». Как и вечерняя работа самого автора после школы — чтобы принести в дом немного больше денег, он торговал горячими сосисками на стадионе Тулэйна. Игнациус Ж. Райлли тоже продавал сосиски. Тул работал на трикотажной фабрике братьев Хаспел; вымышленный Игнациус Райлли получил место на фабрике штанов.

Всю свою жизнь Тул прожил с родителями поблизости от школ, которые посещал. Они снимали квартиру на улице Вебстер, когда он был приготовишкой, переехали на улицу Сикамор, когда пошел в Фортье, и на Одюбон, когда поступил в Тулэйн. Он оставил дом, лишь когда пришла пора ехать в Колумбию.

В Тулэйне он познакомился с Рут Лафранц и влюбился в нее — сокурсницу, казавшуюся такой же талантливой, как и он сам. Она тоже поступила в Колумбию, и они вместе исследовали Нью-Йорк. Он выполнил все необходимые для получения степени требования за год, ей потребовалось два. Он оставался рядом — преподавал в колледже Хантер на Манхэттене. Хантер был женским колледжем, и все студентки в нем были примерно одинаковы — интеллектуалки, еврейки, либералки. Каждая имела в жизни цель — или искала ее. Тула это развлекало. «Всякий раз, когда в Хантере открывается дверь лифта, в тебя упираются двадцать пар горящих глаз, двадцать чёлок и все ждут, когда кто-нибудь толкнет негра», — говорил он.

Таким образом подготовилась сцена для пламенной Мирны Минкофф из Бронкса, подружки Игнациуса Райлли. Год спустя, когда Рут вернулась в Новый Орлеан, Тул нашел себе работу в университете Юго-Западной Луизианы в Лафайетте. Там-то он и отыскал человека, чьи странности позднее привил Игнациусу Райлли. То был преподаватель английского языка Бобби Бёрн. На десять лет старше Тула — но у них нашлось много общего. Бёрн тоже был урожденным новоорлеанцем, ходил в ту же 14-ю школу и университет Тулэйна. У Бёрна и Игнациуса Райлли тоже много общего. Бёрн — человек крупный, и тоже не задумывается, чтобы выглядеть модно. «Я ношу то, что удобно, — говорит он. — Могу надеть зеленую рубашку и красные штаны, мне все равно».

Когда Тул с ним познакомился, Бёрн носил шапочку с козырьком и наушниками — вроде той, которую незавидно прославил Игнациус. Но, как вспоминает Бёрн, его шапочка была красной, а не зеленой. «На самом деле, это была просто шапочка от дождя со стеганой подкладкой, — рассказывает он. — И я носил ее, лишь когда шел дождь. А Кен считал, что это потрясающе смешно».

«Он присваивал то, что я говорил. Я мог сказать о ком-то, что он смешивает свою теологию с геометрией. А потом это попало в книгу». И, как Игнациус, Бёрн негодовал по поводу безвкусицы в кино и играл на лютне.

Но, разумеется, Бёрн сам зарабатывал себе на жизнь. Почти двадцать семь лет он преподавал английский в университете Юго-Западной Луизианы, пока не вышел на пенсию в 1985 году. Он — подлинный интеллектуал, а не паяц-пустолов. И, по иронии судьбы, Бёрн был одним из тех, к кому Тул обратится в последние мучительные недели своей жизни.

В 1961 году у здоровых молодых людей выбор был невелик. Если их призывали на военную службу, они шли в армию — или нарушали закон. После года преподавания в университете Тула призвали. Он отправился служить; к этому времени их роман с Рут закончился. Рут вышла замуж за другого человека, а Тул поехал в Пуэрто-Рико, где получил задание — преподавать английский как второй язык говорившим только по-испански новобранцам. Ему удалось выбить себе частную квартиру, и в свободное время он писал книгу. Рукопись отправил в издательство «Саймон энд Шустер» и получил ободряющий ответ от редактора по имени Роберт Готтлиб: тот предлагал лишь несколько поправок. Закончив службу, Тул вернулся к родителям и устроился учителем в Доминиканский колледж Святой Марии в нескольких кварталах от дома. Он считал дни до публикации книги. Однако Готтлиб требовал одну поправку за другой, затем еще и еще, и в конце концов объявил, что вообще не видит смысла в публикации романа. Тул был в отчаянии.

Еще в шестнадцать он все лето потратил на свой первый роман «Неоновая Библия». Подал его на литературный конкурс и проиграл. Тул, как и многие, к кому легко приходит успех, очень тяжело воспринял поражение. Он убрал книгу подальше с глаз и никогда никому не показывал.

И вот теперь второй его роман, тот, что начнет его блистательную литературную карьеру, сначала безжалостно препарируется, а затем и отвергается вовсе. Другого издателя книге он уже не искал, не искал и агента. Засунул рукопись на старый гардероб в спальне. Можно обо всем этом забыть и начать работу над докторской диссертацией.

Как и везде, у доминиканцев коллеги его любили. Монахиня, работавшая с ним в то время, вспоминает его как человека любезного и остроумного, неизменно чарующего, всегда джентльмена. «Но ирония его — а он был очень насмешлив, — обычно не доходила до студенток. Особенно до первокурсниц. Они его просто не понимали. Одна даже спросила меня, уж не коммунист ли он». Он намеренно держался отчужденно с теми, кому преподавал, — тактика мудрая для молодого человека, преподающего девушкам моложе себя, — и тем не менее, бывал с ними весьма учтив.

Анне Миллер было лет 18-19, когда она училась у него в классе. «Он был так тих и педантичен, всегда при галстуке и в пиджаке. Когда я много лет спустя прочла его книгу, меня поразило, что она такая смешная. Мы его с такой стороны совсем не знали».

Он вообще многое держал в себе. Тельма Тул позднее объяснит депрессию и самоубийство сына отказом печатать его книгу. Однако Тул задолго до смерти переживал симптомы душевного заболевания, которое и стало, в конечном итоге, причиной самоубийства. Он думал, что его преследуют. Люди шпионили за ним, сговаривались против него, даже читали его мысли с помощью электроники.

Доверялся он всего нескольким друзьям; ездил в Лафайетт поговорить с Бобби Бёрном. Бёрн уверял его, что все это фантазии. «Он был параноиком. При разговорах присутствовал мой младший брат, и нас обоих шокировало то, что он говорил. Я убеждал его уехать из дома. Нехорошо — жить с двумя пожилыми людьми. Это его угнетало».

Разумеется, жизнь дома и отказ печатать книгу не улучшали душевного состояния. Однако любой психолог мог бы рассказать Тулу, что его симптомы соответствуют как параноидной шизофрении, так и маниакальной депрессии — а оба эти заболевания возникают от химического дисбаланса в мозгу, а вовсе не от плохих поворотов судьбы. Бёрн вспоминает, что Тул в самом деле записывался на прием к психоаналитику, но не знает, поставили ему диагноз или нет.

В январе Тул неожиданно уволился из Доминиканского колледжа. Сел в машину и уехал из дома, отчаянно пытаясь убежать от своих воображаемых преследователей. С родителями он не попрощался. Тельма Тул обезумела. Через несколько дней она получила письмо, в котором говорилось, что он гостит у друзей в Лафайетте. Очевидно, так оно и было, но после этого он домой не вернулся. Почти два месяца ездил по стране. Затем остановил машину под Билокси, Миссисипи, протянул шланг от выхлопной трубы в кабину, лег на заднее сиденье и позволил своей жизни закончиться.

Тельма Тул заперлась от всего мира на два года. Потом сложила в папку рукопись — или то, что Уокер Перси назвал «cмазанной и едва читаемой машинописной копией» — и начала предлагать ее всем издателям, кого только могла вспомнить. Все возвращали рукопись обратно.

уж умер. Она сломала руку, много месяцев провела в больницах и доме призрения. Наконец, переехала в нищенский сборный домик брата на авеню Елисейские Поля — вместе со своим роялем и рукописью. И продолжала рассылать ее издателям.

И потом — счастливый конец. Через одиннадцать лет после смерти сына он случился — этот иронический поворот судьбы, который понравился бы самому автору. Тельма Тул навязала рукопись романисту Уокеру Перси. Она так настаивала, что тот не сумел отказать вежливо, а грубить леди не мог — ведь он был южанин. Перси прочел книгу, пришел в восторг и убедил издательство Луизианского университета ее опубликовать. Остальное — история.

ель была достигнута. Тельма Тул могла успокоиться. Она и успокоилась — ненадолго. А затем принялась без устали пропагандировать книгу, нимало не смущаясь тем, что передвигаться теперь могла лишь с помощью ходунков.

Через некоторое время она смахнула пыль и с «Неоновой Библии», заговорила о публикации, но потом передумала. Бессмертие сыну уже обеспечено. К чему рисковать и пятнать его имя тем, что он впопыхах настрочил еще подростком? Кроме того, она оказалась не единственной наследницей собственного сына. По законам штата Луизиана, брат ее мужа и его дети также оказывались совладельцами рукописи. Они отказались от своих прав на «Сговор остолопов», когда тот был еще машинописной копией, напечатанной под копирку. Однако такой ошибки они больше не совершат. Загребут половину авторского гонорара — после всех ее трудов. Так вот, Тельма Тул не отдаст им больше ни цента. И на публикацию было наложено вето.

Когда она умерла в 1984 году в возрасте 82 лет, кончина ее попала на первую страницу «Таймз-Пикайюн». Смерть сына в 1969-м удостоилась трех абзацев на странице 12.

В завещании она недвусмысленно запретила публикацию «Неоновой Библии». Однако другие наследники его оспорили и, в конечном итоге, одержали верх. Так плоды труда 16-летнего Джона Кеннеди Тула стали книгой. Замечательной книгой. Не получившей Пулитцеровской премии, но намного превосходящей все, чего можно ожидать от 16-летнего подростка — и даже от человека гораздо старше.

А Тельма Тул в очередной раз доказала свою правоту. Сын ее, как она постоянно твердила, был гением.

«Нью-Орлинз Мэгэзин», май 1993 г.

Можно и не вопить

"Счастье возможно", "Загул", Олег Зайончковский

Отдельный увлекательный читательский квест для меня — отыскивать тексты, где пространство и движение в нем создаются мирным вполголосом, где любые флаги, оружие и патетику оставляют в прихожей, в куню и далее по комнатам перемещаются, не вращая глазами, не рвя на себе волосы и никому ничего не доказывая. Без драм и воплей, короче. Но при этом чтобы сказ оставался живым, подвижным и обаятельным, чтобы тащил за собой и разговаривал.

Оставаться еще каким живым и осмысленным и при этом вполне безмятежным — задачка для текста крайне нелинейная, особенно для русскоязычного, с нашей-то осененной парой столетий непрерывной античной трагидрамой. Олегу Зайончковскому, очень умеющему русский язык, это без натуги удается. В "Счастье возможно" некий писатель мается над романом, который надо сдать в срок, от него (без драм) уходит жена — и возвращается, его герои обретают каждый свое ма-а-аленькое, но счастье, какое каждому из них по сердцу. В "Загуле" обычный дядя ссорится с супругой и выскакивает из квартиры ненадолго, проветриться, и застревает в загуле... э-э... несколько дольше, чем собирался. Потом возвращается, и всё встает на свои места. Никаких планетарных озарений, революций и великих смыслов. При этом запихивать такое в ящик "маленького человека" или "великолепных мелочей, из которых состоит жызень" тоже незачем, поскольку и на это уже нарос некоторый пафос. Зайончковский пишет романы-почти-хокку, это красиво, обаятельно, очень по-человечески, и во всем высказывании целиком, в романе в целом, что в одном, что в другом, и есть округлая безоценочная мысль, что как-то оно всё в итоге налаживается, а по-настоящему хэппи-энды, равно как и по-настоящему агли-энды, — все же редкость, хоть литература и регулярно доказывает нам обратное, пусть и не всегда безосновательно, с пеной у рта.

Зайончковский, да, утешает и успокаивает в некотором смысле, хоть сахар в шоколаде и не сервирует. Он в свое время счастливо обрадовал меня ровно тем, что можно и не вопить, но при этом создавать профессиональные, прекрасно сделанные, тугие сказы, в которых временами замечательно смешно.