Звук речи

Собрание сочинений в 2 т., Иван Елагин

Сначала замечание на полях: с этим двухтомником еще очевиднее становится литературный и человеческий подвиг Евгения Витковского. Невозможно достойно отблагодарить его за то, что сделал и продолжает делать для нас и этой нашей литературы.

Но главное тут — еще раз понимаешь, до чего созвучен Елагин любым временам, а особенно сейчас (даже больше, чем 20 лет назад). Это не просто потому, что хороших времен не бывает, а еще и потому, что ничего нового в human condition быть не может — за редкими исключениями, человечество так же отвратительно, каким оно было всегда и везде. Поэтому еще яснее становится, что те критики, которые предъявляли Елагину пессимизм, сразу могли бы предъявы свои засунуть себе в… рот и заткнуться. Где они теперь, эти критики хреновы?

Даже елагинские двустишия живут и побеждают. «Брошу в церковь динамит — сразу стану знаменит». Смешно же, правда?

Но вообще прикосновение к Елагину - это как дышать. Я это делаю регулярно с 1990-го, когда Александр Лобычев дал почитать "посевовский" тамиздат "Под созвездием топора". Очень хорошо помню, как стоял в его полуподвале на Баляева, заваленном архивами еще харбинского "Рубежа" и недавно-организованного издательства "Уссури" и держал эту книжечку в руках. В общем, вот уже почти четверть века стихи Елагина - во мне. Тогда казалось невозможно удивительным: эта его местами неуклюжая традиционность - и честное, граненое лирическое (и политическое) высказывание, взрывная смесь для мальчика, выросшего на не худших образцах советской поэзии. А тут земля из-под ног уходила. И освежало отсутствие этой цветаевской бродскости, которой уже тогда ушиблены были многие. Сейчас так мало кто пишет - разве что Вечеслав Казакевич.

Очки из осколков сказки

«Сказки Старого Вильнюса», Макс Фрай

У меня своеобразное отношение к мирам Фрая, было и остается. Многие прошли этап, когда в его лабиринтах Ехо жилось с головой, и мне в подростковом возрасте они пришлись очень к месту и вовремя. И до сих пор приятно и отрезвляюще (хотя, может быть, этот эффект можно и обратным словом описать) туда по временам возвращаться — как напевать старую-старую любимую песенку, светлую и бесшабашную, любовь к которой ты никак не можешь никому объяснить, а просто с ней тебе вроде как все по плечу. Человек, который ее напевает, почему-то кажется тебе заслуживающим удачи.

С записями из ЖЖ, опубликованными вот уже второй книжкой — другое дело, это симпатичный жанр несистематизированного высказывания «по поводу», наиболее близкий к собственно прямому разговору глаза в глаза, за чашкой, там, кофе (или, если угодно, камры). Здесь не создается пространства, нет повествования, которое всасывает тебя в собственную игру и выплевывает на последней странице с заново прошитыми правилами совершения невозможного на подкорке. Здесь нет подпорок, все очень непосредственно по face value, с автором можно соглашаться, полемизировать, наслаждаться точностью каких-то наблюдений или близостью языка — или просто принять его приглашение посмотреть вот под эдаким углом вот в эту занимательную сторону и побыть так немножко. Вдруг поможет. Неважно, с чем.

А вот с рассказами история совсем третья. Вообще рассказы — жанр странный. Чтобы все получилось, это должна быть или поэзия, или сторителлинг, но для сторителлинга время слишком плотное, и трудно добиться того, чтобы в нем дышала жизнь, а для поэзии язык должен обеспечивать трансгрессию. Чаще не происходит ни того, ни другого, и смысл не рождается. В «Сказках Вильнюса» все это происходит на грани, иногда прорывая собственные границы, а иногда нет. А вообще, конечно, эти тексты — осколки, только не Зеркала Тролля, а какого-то иного преображающего стекла, но не всякий способен собрать себе из них очки — да и диоптрии подойдут не всем.

Начало любви

Елена Макарова, «Мы лепим, что мы лепим, что мы лепим. Три дня с Яном Раухвергером»

Язык Елены Макаровой похож на метроном со сбитым ритмом, или на часы, которые то замедляются, то, наоборот, набирают ход. Короткие фразы, короткие описания, диалоги, шум машин за окном, глиняные голуби на подоконнике, улегшаяся на полу собака, странные парижские друзья, потерявшиеся в бывшей промзоне южного Тель-Авива, во дворе бесконечного серого дома, в котором живут художники. Тик-так, тик-так.

В течение трех дней Елена Макарова и Ян Раухвергер лепили друг друга. Они встречались утром в мастерской Яна – большом, заставленным всевозможными вещами, помещении с высокими потолками, с картинами, прислоненными к стенам, с глиняными голубями на подоконнике, с греющимися в тостере питами, - и лепили друг друга. И разговаривали – обо всем и ни о чем: о любви, о Веласкесе, о Москве и Тель-Авиве, о погоде и свекольном салате, который приготовила Галит, не говорящая по-русски жена Яна. Три дня стрелки часов тикали – тик-так, - то замедляясь, то ускоряясь. Три дня метроном сбивался с ритма, ошметки ненужной глины падали под стол, глаза на вылепленном лице обретали взгляд, а дверь за вылепленной фигурой приоткрывалась, обнажая за собой бесконечность.

«Художники думают, что, если они зафиксируют пастель и вставят картину в раму, она сохранится навечно. У рамы и фиксатива есть функция охраны картины. Но я думаю, что только любовь других поколений может ее сохранить. Если будет пожар – вынесут. То есть это любовь, а не фиксатив. Так и в работе. Когда я начинаю новую работу, это влюбленность в мотив, желание понять. Желание приблизиться – это начало любви…»

Елена Макарова – прозаик, историк, скульптор, исследователь искусства лагеря Терезин, автор книги «Фридл» и еще четырех десятков книг, арт-терапевт – откликнулась на предложение Яна Раухвергера – художника, ученика Владимира Вейсберга, «круглое мягкое лицо, сильные руки», - сочинить что-то на тему его работ – «я так и не поняла, что именно». Она подумала, что «могла бы слепить тебя у тебя в мастерской». Ян ответил – три сеанса, «за это время многое прояснится. Ты хотела бы работать в глине?» Им обоим это было нужно.

«Ян великодушный. В каждом находит что-то хорошее. Художники, как правило, не злоязычны. Злоязычие – прерогатива писателей, к которым я каким-то боком тоже принадлежу. Мы лепим, время бежит…»

Очень сложно словами описать процесс творчества, со-творчества. Но – «мы таки влепились друг в друга, а с участью раздельного бытования торса, головы и волос создатель разберется сам». В течение трех дней Елена Макарова и Ян Раухвергер лепили друг друга. Получились скульптурная композиция с Яном и открытой дверью, лицо Елены с пронзительным взглядом и книга, которую не с чем сравнить. Тик-так.

Безмолвный танец зримого и незримого

"Понимание комикса. Невидимое искусство", Скотт Макклауд

Я не люблю комиксы. Я люблю Капитана Америку Марвел, но так ведь кто не любит! Дома у меня валяется стопка комиксов — наследство от бывшего мужчины. И, разумеется, мне никогда не приходило в голову в них даже заглянуть. В картинки с подписями "БАЦ" и "БУММ!"

Книжку "Понимание комикса" я схватила на КомикКоне (где я была из-за Натана Филлиона) благодаря слову "понимание". Понимать я очень люблю. Книжка, как я со стоном поняла, оказалась написана (само собой!) в формате комикса. Зато оно того стоило. Вот что я поняла:

1. Определение комикса, пожалуй, это последовательное визуальное искусство

2. Комикс — это только форма. Поэтому обидно, когда считают, что комиксы — глупые картинки для детей и гиков. Форма не может быть для кого-то и не может быть глупой или скучной

3. Комиксы, то есть, последовательные картинки, рассказывающие историю, появились уже в 1500х годах

4. Чем проще визуальный язык комикса — тем более узнаваемы персонажи

5. Мы с трудом представляем свой собственный образ, в отличие от образа других людей, поэтому, чтобы нам было проще ассоциировать персонажей с собой, их рисуют достаточно карикатурными, упрощенными (но с фоновыми изображениями всё не так, поэтому в комиксах часто используются очень карикатурные персонажи на реалистичных фонах)

6. Чем проще форма, тем больше внимания мы обращаем на содержание

7. Комикс работает на эффекте достраивания, то есть домысливания того, что мы не видели. Этот эффект используется в кино для большего задействования наших чувств (стук топора при отсутствии кадра отрубания головы Неда Старка; романтичная музыка и тени на стене при отсутствии кадров секса). В комиксах этот эффект используется постоянно. Таким образом все читатели получаются соавторами комикса

8. Самое важное в комиксе — не изображение и не текст, а та самая белая полоса ("канава") между кадрами комикса, именно она включает наше воображение и задействует все виды чувств

9. Один кадр может отражать происходящее одномоментно, но может показывать и последовательность событий, например, ряд реплик разных людей, и между репликами проходит то количество времени, которое требуется читателю на прочтение

10. Время между кадрами может восприниматься достраиванием, но так же безмолвный кадр удлинняет время между кадрами по сторонам от него, кадр большего размера может иметь эффект удлиннения времени, равно как и кадр без прямоугольной рамки или расширенное расстояние между кадрами

11. Кадры могут быть связаны между собой по моментам (моргание), действиям (замах - удар), темам (финиширующий человек - щелчок секундомера), сценам (связки типа "десять лет спустя"), аспектам (разные кадры с вечеринки) и как попало

12. Движение может подразумеваться между кадрами, но может быть показано и в одном кадре. Спидлайны — линии показывающие движение. С ними тоже всё не просто, они могут быть проложены сквозь объекты или поверх, фон может быть размыт или наоборот движущийся объект размывается, иногда показывают несколько объектов, как бы размазанных по пространству, а иногда один объект и линию его движения. Все варианты оказывают разные эффекты на наше восприятие

13. Эмоции тоже можно передавать между кадрами, но можно и символами (крестиками или спиралями между глаз), толщиной и резкостью линий, посредством фона, формой текстового баллона или разницей леттеринга (визуализации букв)

14. Считается, что великая литература не может достойно сочетаться с великими работами живописи. У великих картин нет текстовых баллонов. В великих книгах (да вообще во взрослых книгах) почти нет иллюстраций. Великое кино или театральные постановки считаются отдельным видом искусства, но не сочетанием текста и картинки

15. Сочетание текста и картинки — как танец, где партнёры по очереди меняются ролями, один подчеркивает достоинства другого, подсказывает дальнейшее развитие, и уступает второму место

16. Искусство — это любая деятельность, не исходящая из инстинкта выживания или размножения

17. Шесть шагов к созданию чего угодно: обретение идеи, выбор формы, выбор языка, выбор структуры, нарабатывание мастерства, создание оболочки

18. Цвет имеет значение. Но не то, которое вы думаете

Поищем мамонтов

"Последний мамонт", Владимир Березин

Нет, я не могу понять, всерьез ли посвятил свою книгу Владимир Березин “советским исследователям и ученым – палеонтологам, геологам и полярникам, морякам и летчикам”. Книга – концептуально зыбкая, читателя путает; он, бедный, то верит, что она всерьез, то временно в этом разуверивается – но отвлекающей романтики в книге много, жажды знаний, дальних странствий и опасных приключений – хоть отбавляй (да и не только жажды – собственно, знания приобретаются, странствия осуществляются и приключения тоже имеются). И непонимание читателем писательского замысла раскрывает просторы для читательской фантазии – и насчет замысла, и насчет именно что сюжета, по которому главный герой ищет то ли живого, то ли не очень мамонта, а на пути к искомому находит много чего еще, включая мертвых и живых людей. Дело происходит в советские времена, в нелучший их довоенно-военный-послевоенный период, но автор читателя во времена погружает эпизодично, манипулируя то посконной былинностью, то имитацией стиля дремуче-пафосной тогдашней литературы, то аккуратно, почти незаметно ерничая по этим вот всем культурным поводам.

Однако ж, пока способствующие употреблению полярной литературы морозы не сошли на нет, книжка просоответствует погоде; и настроение, ей вызванное, позволит поглядеть в окошко, за которым бесится метель, со смутной тоской по несбывшимся экспедициям.

Непостижимая воля божества

"Уиллард и его кегельбанные призы", Ричард Бротиган

И вновь с нами рубрика "Кадриль с Омаром": в гостях у "Голоса Омара" — наш постоянный читатель, знаток и любитель театра и литературы, Люба Яковлева.

О чем "Уиллрад" Бротигана? Этот вопрос возник на встрече "Оптика и музыка Ричарда Бротигана", состоявшейся уже в минувшем году и посвящённой книге "Уиллард и его кегельбанные призы". Тогда я не смогла ответить — пришла неподготовленной, пришла потому, что пришла, — желая разметить вешками свой путь к книге в надежде на помощь тех, кто уже подошёл близко-близко к Бротигану и откуда-то оттуда подающих сигнал, мол, иди, ничего не страшись. Теперь я уже могу ответить на вопрос.

Про присутствие божества в мире и про оставленность и неприютность.
У меня всё сложилось: и сон, откуда взялся образ бесстрастного, но разного Уилларда, подходящего к золотым и серебряным храмам. И то, как царственно восседал Уиллард среди кегельбанных призов, как он являлся и сиял.
Стремление к атрибутам божественного запустило таинственный механизм разрушения судеб братьев Логанов, у которых не было ничего, кроме побед в кегельбан.
Непостижимая воля божества, определяющая случайность любой случайности, уберегла одних и привела к гибели других.
А другие — как раз самые воплощённые и полнокровные, самые настоящие, самые не-картонные и не плоские персонажи романа — придавленные той сложностью, которой обладает проживание любви напополам, потихоньку отворачивающиеся от регулярности и устроенности, заданности обычной жизни (что показано в книге смешно, нелепо и немного обидно, а вот почему обидно, я говорить не стану), так вот, другие прекращают быть из-за этой случайности.
И я плачу о них. И я плачу о древних греках. Почему? Они умерли.

Чего ты ржешь?

"Язык шуток. Анализ игры слов", Делиа Кьяро / The Language of Jokes: Analysing Verbal Play, Delia Chiaro

Британское издательство "Раутледж" занимается изданием научных и научно-популярных книг по гуманитарным дисциплинам примерно с середины XIX в., в бэк-листе у этих людей 70 с лишним тысяч титулов, по пять тысяч титулов в год одних только книг печатают. Вообще история "Раутледжа" достойна какой-нибудь Би-би-сишной документалки: в 1836 г. компания началась с провального тиража некоего путеводителя, зато набрала обороты за счет пиратской печати "Хижины дяди Тома", что позволило заплатить 20 тыс. фунтов сэру Эдварду Булвер-Литтону, невероятно популярному в те поры писателю, за эксклюзивные права на 35 его книг. К слову, это Булвер-Литтону мы благодарны за выражения "Перо сильнее меча", "всемогущий доллар" и некоторые другие, а также за одиозный теперь уже беллетристический зачин "Стояла темная бурная ночь".

Так вот, среди многочисленных серий "Раутледжа" есть серия "Интерфейс", посвященная функции, собственно, языка в литературе, и вот в этой серии я откопала небольшую монографию о языке шутки, опирающейся на игру слов. Мне много лет интересна тема устройства смешного: почему, с какой целью и в каких обстоятельствах люди смеются, как устроен смех в одиночку и коллективный ржач, что он меняет внутри человека, как срабатывает или не срабатывает внутри одной культуры и между разными, как меняется со временем и пр., и пр. Ну и, конечно, интересуют меня и прикладные стороны этой темы, поскольку переводить смешные книги — самое любимое мое занятие.

Делиа Кьяро — лингвист с мировым именем, академически занятая аккурат бытованием шутливой игры слов в разных языках, задачами перевода шуток и их культурной обусловленностью. Понятно, что многое из ею объясняемого интуитивно очевидно, однако такие работы, когда уже сколько-то провозился на практике с задачей, полезны и хороши умением автора систематизировать и обобщать эмпирику. Порядок наводить. И Кьяро это прекрасно удается, и, хотя, разумеется, эта книга не претендует на полноту, в ней есть замечательные схемы (!) устройства некоторых шуток и анекдотов, не самые очевидные примеры сильно завязанных на культуру того или иного (европейского) языка словесных трюков и как с ними можно обращаться в переводе, классификация (англоязычных) шуток по их формальному устройству (нарративные, стихотворные, формульные, а внутри этих категорий — более частные), а также контексты, письменные и разговорные, в которых игра слов уместна — и почему.

И, конечно, море пользы от этой книги — еще и в прилагаемом списке литературы. Он вызывает одновременно восторг и ужас — как любые списки литературы, которые немедленно хочется осилить.

Литература на задворках империи

"На краю русской речи", Александр Лобычев

У нас периодически проходят "вечера ночи за чтением дальневосточной прозы" (была такая передача на Приморском радио - объявлялась зловеще-домашним голосом диктора Зары Улановской) - по случаю доставляемых с исторической родины книжек. Дальнейшее, видимо, интересно тем, кто осведомен в вопросе.

Лобычев был моим первым редактором и старшим коллегой по издательству "Уссури" (тому много лет назад), и я никогда, наверное, не забуду классического диалога, состоявшегося у него при мне с кем-то, когда этот кто-то, явно не в теме, спрашивал:
- А вот Буковски - он о чем пишет?
- А ни о чем, - ответил добрый Саша. - О чем тут? А о чем вся настоящая литература? О жизни. - И гадко хмыкнул при этом.

Какие-то Сашины статьи, читанные порознь, меня в свое время не поражали, а тут они удивительным образом сложились - наверное, действительно литкритика требует продолжительных монологов, а не кратких выплесков эктоплазмы. "На краю русской речи" состоит из трех частей. если брать с конца, то:

- Часть примерно про Японию. Вполне легитимные и в своем праве версии прочтения Юкио Мисимы, Харуки Мураками, Сэйса Нотебоома и Ясунари Кавабаты - они спарены между собой, там прочерчены маршруты, которые, вполне возможно, не вполне очевидны, но отзывают литературоведческой "географией воображения", которая так прекрасна была у Гая Давенпорта, к примеру, или Манука Жажояна (это лишь самые любимые мои странники, есть и другие, понятно). Хотя даже Лобычев не убедит меня, что Мисима - не гиперактивный графоман...

- Часть про литературу русской диаспоры (Китай и далее везде). Очень увлекательно, при том что написано в служебном жанре развернутых рецензий: Арсений Несмелов, Ларисса Андерсен, Лидия Алексеева, Янковские... Это самая, пожалуй, цельная часть, что и объяснимо - тут уже история, хоть и не до конца кодифицированная. Не сказать, что Саша в ней первооткрыватель - скорее регистратор, но его тексты будят желание знать все то, о чем он пишет, а это, наверное, главное. Жалко, что мало.

- И, наконец, первая, вроде как главная часть, половина книги. Она погружает в причудливый заповедник восточно-сибирской и дальневосточной литературы. Тексты, в нее включенные, написаны в разное время и с разными целями - это надо понимать сразу, потому что они крайне неоднородны. Например очерки "человеков-в-тексте" - эдакие портреты писательских проекций - очень получились: Геннадий Лысенко, Борис Казанов, Юрий Кашук, Владимир Илюшин, Илья Фаликов, Анатолий Бочинин, Вячеслав Протасов, Вечеслав Казакевич - эти из лучших. Кого-то я знал как авторов и людей, кого-то нет, но тут они живые для меня все. И видно, что автор их всех очень любит. А вот про Ивана Шепету, например, почему-то получилось скучно, его после Сашиного текста читать не хочется. Уж и не знаю, в чем тут дело.

Кого-то нет вообще - я все же, наверное, ждал еще чего-то осмысленного про Александра Романенко, Александра Радушкевича, Юрия Кабанкова. Без них в книжке как-то пусто. Без множества прочих, до сих пор нынешних - нет, а без них - да.

Лучше всего видно, что Саша - все-таки человек 1970-х годов, - по его обзорам, и ДВ-прозы, и "Серой лошади". Обзоры - дело известное, вот там как раз и есть бестиарий, хотя спасибо за то, что вообще напомнил о том, что такое было. Но с ними, я так понимаю, легко работать - да и читать их несложно было в прошлом веке, а сейчас многих и вовсе уже незачем. А вот "Серая лошадь" - иной коленкор. Тут все вышло как-то наспех и, боюсь, без особого понимания предмета. "Лошади" - они все ж актуальные, живые, с ними нельзя как с историей, как с "кашуковской мастерской", по-моему. А может, все оттого, что "Лошадь" - все ж не школа и не монолитное нечто, оно дробится и рассыпается на совершенно разнородные искорки разного накала. И системы координат, куда весь этот фейерверк вписывать, у автора, похоже, пока нет. То есть, мне кажется, тут нужен другой подход и другой метод осмысления, анализа и синтеза. И главное - нельзя свысока и не стоит торопливой скороговоркой. Тут наш автор, как видно, чего-то недодумал. Впрочем, сдается мне, даже этот провис показателен и поучителен. Вот на этой зловещей ноте позвольте откланяться и вернуться к нашим безнадежным предприятиям.

История продолжается

«Дом, в котором», Мариам Петросян

«Дому, в котором» уже восемь лет, и за это время в русскоязычном пространстве не появилось ничего даже близко подступающего по способности преломлять и закручивать вокруг себя реальность. Она, словно сделанная из темной материи, неизмеримо плотнее окружающего пространства. Что я об этом думаю, я уже как-то раз здесь докладывала, но жизнь любой по-настоящему сильной истории — долгая, и она продолжает нарастать сама собой.

«Дом» немедленно сплотил вокруг себя фанатов — людей, которым мифообразующий язык книги попал в сердце и через которых начал воспроизводить сам себя в материальной действительности. Игровое пространство Дома выплеснулось в Наружность, и еще ждут своего исследователя эти настоящие стаи — их игры, их жизнь, их культура.

История продолжается, и издательство Livebook понимает, что читатели «Дома» — настоящие соучастники этого мира, его парламентеры и сказочники, которые несут историю дальше. Я все это пишу как раз потому, что вышло новое издание книги — с иллюстрациями фанатов. Здесь и рисунки к «Дому» Эи Мордяковой, теперь уже известного книжного иллюстратора, которые стали в свое время ее дипломной работой, и магические картинки Наиры Мурадян, украшавшие предыдущее трехтомное издание, и работы многих других авторов — в том числе, созданные в процессе игр и конкурсов в фэндоме — сообществе поклонников книги. Каждый такой книжный проект, которых не очень много, но появляется, — на мой взгляд, важный шаг к тому, чтобы изменение роли читателей в жизни книги, которое уже очевидно на западе, и культура соучастия становились все более и более видимыми и у нас.

А еще в книжке есть глава, которая никогда раньше не публиковалась, — там очень смешной эпизод с новой воспитательницей в Доме и значимый эпизод с Табаки и Лордом, подвязывающий некоторые нити, остававшиеся в финале. Это тоже небольшой, но яркий и греющий подарок поклонникам — особенно в силу неожиданности. Никто ведь уже не ждет, что законченный роман получит продолжение, и Мариам твердо настаивает, что не имеет замысла его создавать.

Но, парадоксальным образом, эту историю есть кому жить дальше и так.

Дети страшных лет России

«Пятеро», Владимир Жаботинский

Очень сложно писать про книгу, которая при чтении вызывает восторг. Но не написать о ней нельзя – знаю, что многие ее не читали (многие, правда, читали), так что – простите, текста будет мало, и он будет бессвязным. Зато искренним.

Для начала – два слова об авторе. Владимир (Вольф) Евгеньевич (Евнович) Жаботинский родился в Одессе, умер в Нью-Йорке, а похоронен в Иерусалиме. Он был идеологом сионистов-ревизионистов, создателем Еврейского легиона и нескольких еврейских организаций, сторонником жестких мер в отношении арабов, пропагандистом иврита, полиглотом, другом Корнея Чуковского и – так уж вышло – великим писателем. Небольшой роман «Пятеро» считается одной из лучших его книг.

По сути, это – рассказ о еврейской семье (еврейские писатели предпочитают романы о семьях) на фоне бушующей истории начала ХХ века. Действие происходит в Одессе – пять детей семейства, с которым поддерживает дружеские отношения автор, избирают пять разных путей и, как и положено в великом литературном произведении, олицетворяют пути, по которым пошло российское еврейство – это звучит ужасно скучно, но от книги Жаботинского в прямом смысле невозможно оторваться. Магию, которой обладает его, по большому счету, простой язык, я (не литературовед) объяснить не могу. Возможно, все дело в честности, с которой Жаботинский пишет о времени и о людях, которые делали это время, в отсутствии пафоса, в грустном юморе и – да, чего уж, – в любви, в которой он не отказывает своим героям, в каких бы ситуациях они не оказывались и какими бы ни выходили из них. Это – его народ, и другого у него нет, и не надо.

Но «Пятеро» - это, конечно, не только книга о семье. Это еще и очень тонкая и, при том, жесткая книга о времени. И смысловой центр ее – восстание на броненосце «Потемкин», которое окончательно ломает и без того шатающийся мир. Жаботинский очень точно и очень страшно описывает, как «глупые, неопытные, молодые, мы не предвидели, что хорал его [восстания], начавшийся набатом, в тот же вечер собьется на вой кабацкого бессмыслия...» Ужасно, но снова и снова литература начала ХХ века оказывается до дрожи актуальной.

«Пятеро» Жаботинского – великий роман о треснувшем времени и о людях, которым довелось жить в этом времени. То есть, по сути, о нас с вами. Ведь, так вышло, у России не было не страшных лет.

Сверка с реальностью

"Псевдонаука и паранормальные явления. Критический взгляд", Джонатан Смит

Английское название дословно звучит как "Псевдонаука и экстраординарные притязания паранормального. Набор инструментов для критически-мыслящего". Книга действительно представляет собой набор инструментов.

В предисловии автор говорит, что совершенно неравнодушен к паранормальному. Ведь как было бы круто, если бы Действительно работала кроличья лапка и подкова над дверью, если бы люди могли читать мысли других, манипулировать предметами на расстоянии и договариваться с Богом о каких-то благах. В надежде, что хоть что-то из широкого спектра развлечений, предлагаемого Дорогим Мирозданием, окажется правдой, Джонатан стал исследовать и проверять все на свете.

Всё на свете это:

- пограничные явления или явления, необоснованно причисленные к паранормальным (снежный человек, летающие тарелки, акупунктура, лунатизм, медитации и йога и т.д.)

- простые суеверия (магические заклинания, счастливые рубашки, число 13, черная кошка и т.д.)

- паранормальные закономерности (хиромантия, карты таро, нумерология, астрология и т.д.)

- паранормальные силы (телекинез, экстрасенсорное восприятие, предсказание судьбы, лозоходство и т. д.)

- простые энергии (энергия Ци, гомеопатия, целительное прикосновение и т.д.)

- разумные силы и сущности (духи, оборотни, карма, судьба и т.д.)

- сущности, связанные с загробной жизнью (переселение душ, призраки, общение с умершими)

- сверхъестественные сущности (лечение с помощью внушения, религии)

В огромных подробностях все эти загадки рассматриваются в книге с научной точки зрения. Джонатан дает нам личный набор инструментов: вопросы, ведущие к развитию критического мышления, и учит нас ими пользоваться.

Он берет каждую загадку вселенной и вертит ее перед нами и требует, чтобы мы сверились с реальностью, подумали о том,

ПОЧЕМУ следует верить, что это правда? В каждой маленькой главе он по несколько раз просит нас самих придумать примеры того, как можно развить какую-нибудь идею, чтобы она стала казаться сверхъестественной, на какие явления ссылались бы не критически мыслящие люди, как можно оспорить некие утверждения, какие примеры определенного типа мышления и логических ошибок можно привести.

Снова и снова, под опекой Джонатана, мы отвечаем на вопросы:

1. Достоверны ли источники

2. Надежна ли логика рассуждений

3. Подтверждается ли сообщение достоверными научными данными

И даже если ДА, то мы продолжаем думать:

1. Может ли это быть природной особенностью или странностью мира статистики?

2. Может ли это быть ошибкой восприятия или просто обманом?

3. Может ли это быть ошибкой памяти?

4. Может ли это быть эффектом плацебо?

5. Может ли это быть сенсорной аномалией или галлюцинацией?

И должна вас предупредить о том же, что говорил Гарри Поттер в Методах Рационального Мышления (ПРОЧИТАЙТЕ ЭТУ КНИГУ):

- Я… я предупреждал… каждый раз, когда я говорил тебе о силе, я называл цену. Я говорил: ты должен признавать свои ошибки. Я говорил, что это будет самый сложный для тебя путь. Что каждый, кто хочет стать учёным, должен принести жертву.

Реальность может отличаться от того, во что мы привыкли и нам хочется верить.

Книжки по погоде

Цикл “Зов полярных широт”: “Семьдесят градусов ниже нуля”, “В ловушке”, “Трудно отпускает Антарктида”, “За тех, кто в дрейфе”, “Точка возврата”, Владимир Санин

“Лишь тот выживет в полярных широтах, кто десять раз в них погибал”.

Пока некоторые россияне содрогались от постновогоднего жуткого холода, я сидел у камина – впрочем, без подобающих ситуации трубки, грога и пледа – но зато читал литературу, соответствующую погоде. А, точнее, ее превосходящую по уровню температурных лишений, климатических страданий и профессионального героизма.

Советский писатель Владимир Санин с 1975 по 1982 год написал пять повестей про советских полярников обоих полюсов. На самом деле он написал больше (люди героических профессий – это вообще был его конек), но эти пять сложились в цикл, поскольку там сквозные герои (несмотря на то, что полюса – разные). Ленивым можно все пять не читать, а прочитать первую – “Семьдесят два градуса ниже нуля” и последнюю – “Точка возврата”. Они все, в общем-то, про одно и то же, но эти две самые, что ли, эффектные. А одно и то же – оно, тем не менее, не однообразно, это “одноитоже” – это каждый раз – попытка рассказать, зачем люди (и какие разные люди) добровольно и даже с энтузиазмом идут, плывут и летят на Крайний Север и столь же Крайний Юг, и как они разруливают разнообразные критические (даже более того – потенциально-фатальные) ситуации. Санин добрососвестно снабжает каждую историю предысториями-биографиями ее участников, донося до читателя незатейливое умозаключение: все люди – разные (даже хорошие), все по-разному (и зачастую неожиданно) ведут себя, столкнувшись с возможной гибелью, все заслуживают понимания (но не все – одобрения), а природа-мать не терпит слабаков, подлецов и нахалов.
Однако ж это простодушное нравоучение, заключенное в несложную форму-фабулу – работает! Героико-катастрофическая концепция в руках (точнее, в пере) писателя Санина как-то нивелирует функцию идеологическую и благородно оправдывает пафос преодоления непреодолимого, победы себя над собой и вообще всего хорошего над всем плохим.

Вспомнить все

Наши эксклюзивные непериодические новости

Они порой не очень новы, но все нам по-своему дороги.

Еще в октябре словарь сленга Джонатона Грина (53 тысячи статей, «500 лет вульгарных выражений», 600 долларов за новое бумажное издание) стал открытым и бесплатным веб-сайтом. Это вам в копилку ресурсов.

Ну и мимо этого нового ресурса мы никак пройти не можем: некоторое время назад группа читателей начала аннотировать два романа гениального Алана Мура — «Голос огня» и «Иерусалим». Хотя материала там пока относительно немного и будущим переводчикам его на русский они не сильно помогут (а там есть с чем помогать), будем надеяться, что чуваки этой затеи не бросят.

О пользе лекарств: израильско-американская писательница Эйлет Уолдмен (некоторым известная как жена писателя Майкла Шейбона; оба они издавались по-русски) публикует свою вторую документальную книгу «По-настоящему хороший день». В книге — результаты ее месячного эксперимента по лечению микродозами ЛСД своих перепадов настроения. Вряд ли, конечно, книга выйдет по-русски — согласно доминирующей доктрине, русским женщинам не нужно становиться лучшими матерями и женами.

Еще из интересных новинок: вышла книга английского биолога Билла Шатта «Съешь меня: естественная и неестественная история каннибализма». Вот, теперь и вы живите с этим знанием.

И вот увлекательное для тех из вас, кто любит игры с языком — ну, или утешительное для тех, кого вводит в творческое отчаяние «непереводимость»: омонимия китайского языка превратила его использование в магический ритуал и породила такие табу, какие нам, говорящим в большинстве своем на европейских, и не снились. Невольно на память приходит старый студенческий анекдот востфаков о 12 способах произнесения слова «хуй» с разными интонациями.

Мария По́пова отыскала в архивах оригинал манифеста Дениз Левертов о поэтике (и некоторые другие редкости и артефакты): «Я убеждена, что поэты — те инструменты, на которых играет сила поэзии… Я убеждена, что каждый пробел и каждая запятая суть живая часть стихотворения и выполняют свою функцию. И то, как делится строка, есть функциональный элемент, очень важный для жизни стихотворения…» Это был маргинальный комментарий к спорам о поэзии и переводе.

Из многих потерь последнего года одна для нас особенно горестна — и осталась русской публикой практически незамеченной: Энтони Кронин, ирландский писатель, поэт, мемуарист, литературный герой. Незадолго до смерти, говорят, он повернулся к жене и сказал: «Я достаточно сделал, чтобы оправдать?» Фразу он не закончил, но, кажется, мы понимаем, о чем он.

Какое-то время назад тут заговорили о книжных ворах, так вот у нас для вас новости — в Канаде из магазинов целыми полками выносят романы Харуки Мураками. Самого автора это не останавливает, скорее наоборот: его новый роман «Убить командора» в двух, по традиции, томах, выходит 24 февраля.

А здесь Пол Остер, только что выпустивший 900-страничный роман «4 3 2 1», рассказывает о своих любимых и нынечитаемых книгах. Из всех, ему подаренных, кстати, он больше всего ценит рассказы Бабеля — эта книга, собственно, и сделала его писателем. Ее ему подарили на 17-летие.

Ну вот, пожалуй, и хватит нас читать — лучше вернитесь и сами к своей недочитанной книжке. Прекрасных вам страниц.

Медитация на зависть

"Песни драконов", Владимир Динец

Этот эфир можно было бы, вообще-то, свести к одной умеренно длинной фразе: эта книга прописана тем, кому в детстве не хватило Джералда Даррелла, а заодно и в целом тем, кто через книги приникает к лучшей, самой безмятежной стороне своих юных лет. Динец, судя по этому тексту (я не читала его ЖЖ во времена ЖЖ), — такой же счастливый полоумный маньяк всего живого на этой планете и самой этой планеты как пространства для сломя-голову-маневра, каким был Даррелл (и Кусто, и Дарвин, и Хейердал, и некоторые очевидные другие).

Тексты влюбленных маньяков читать целительно и вдохновенно — если абстрагироваться от зависти, неизбежной при таком чтении у любого, свободного от совсем уж клинических неврозов и фобий. Впрочем, эти же тексты — и свойства этой самой зависти — полезны для доопределения собственных магнитных линий жизни, через отрицание. Нет сил как прекрасно мотаться робинзоном по миру, да не просто так, а вслед за путеводной звездой неутолимого предметного интереса, однако отчетливо понятно и другое, не менее полезное: если с твоей жизнью этого не происходит, значит, твоя путеводная звезда и твои магнитные линии устроены иначе.Такое понимание тоже ценно.

Тем не менее, для тех из нас, кому не показано по внутренней генетике спать под звездами на тайных горных плато, куда нога человека до сих пор ступает после дождичка в четверг, красться нагишом по бразильским джунглям за редким ленивцем, нырять с маской в китайских озерах-старицах в наблюдениях за местными кайманами, выживать в чукотской тундре святым духом, бегая за исчезающим куликом, и ухлестывать за боливийскими девицами по дороге к заповеднику, где водится особый крокодил, показаны вот такие книги и это особое безумие, каким, скажем честно, все еще жива эта планета вообще и наш биологический вид в частности.

Динец написал вполне личную, темпераментную и по-даррелловски увлекательную книгу, со множеством фотокарточек, в т.ч. цветных. Это отчет о диссертационных подвигах, посвященных исследованию специфического брачного поведения у семейства крокодиловых (аллигаторов, кайманов и, собственно, крокодилов). Из этой книги я узнала прорву фактов об этих пресмыкающихся, и меня совершенно не тревожит степень их практической применимости к моей отдельно взятой жизни. Именно это небеспокойство меня отдельно чарует в ощущениях от подобных книг, его можно считать признаком прекрасности той или иной книги в жанре нон-фикшн. И, конечно, много чего нового, в т.ч. и практически применимого, я узнала о нескольких десятках стран (и устройстве широко понимаемого эко-туризма в них), где побывал Динец и которые щедро и бодро описывает.