В белоснежном городе теней

"Иуда", Амос Оз

Был такой фантастический рассказ: помню его смутно, а нагуглить не получается, но вроде бы Брэдбери. Двое ученых изобретают подпольный прибор для наблюдения за прошлым. Один из них технолог, другой историк, и их совместный труд — преступление, в мире, где междисциплинарные разработки под строгим правительственным запретом. У пожилого историка идея фикс: с помощью аппарата он мечтает доказать, что карфагенцы никогда не приносили в жертву детей, никогда не сжигали их в печи, никогда, это поклеп, поклеп. Выясняется, что они с женой пережили трагедию — их собственный маленький ребенок погиб в огне дома, и они не знают, не их ли оставленная сигарета начала пожар. Обоих это страшно мучает. Фантастический рассказ, таким образом, превращается в рассказ о неврозе.

Почему-то, пока читала "Иуду", этот рассказ всплывал в памяти несколько раз. Только, конечно, здесь все происходит на уровне сознательной просвещенной рефлексии, сложно устроенной и бесконечно проговариваемой вслух. юноша Шмуэль Аш пишет исследование об Иисусе глазами евреев, и интересует его Иуда. Шмуэль убежден, что Иуда — не предатель, а первый и самый истинный христианин, который привел Учителя к Распятию, потому что верил в Него.

Древняя история накладывается на историю Эрец-Исраель и ее детей середины XX века. Историю старика, потерявшего сына в войне евреев с арабами, и мечтателя, потерявшего мечту о мире между этими народами, заклейменного предателем потому, что верил он чересчур горячо и идеалистично, историю дочери одного из этих мертвых мечтателей и вдовы другого. Все эти одиночества, живые и мертвые, собрались в доме в переулке Раввина Эльбаза, куда приходит жить в мансарду молодой пылкий Шмуэль Аш, которого наняли разговаривать со стариком, — наполняя на короткий своим огнем их угасшие судьбы. Пройдет зима, и он оставит их, а они растворятся в белоснежном Иерусалиме, застывшем во времени и в страданиях, городе-корабле с тысячами одиноких пассажиров-призраков, которые в Иерусалиме "Иуды" плывут вместе, но не могут коснуться и обогреть друг друга.

Крутим фонарики

«Ленин: пантократор солнечных пылинок», Лев Данилкин

Здорово это Данилкин придумал — хочешь не хочешь, а в год 100-летия октябрьского переворота прочтешь, а то и на премию какую номинируешь. Пересборка культурного кода здесь у него идет вовсю — для «нового поколения», как он сам прикрывается в конце, с применением узнаваемых обломков тэгов, не очень тонкого пикселирования и иконописи, как на обложке. Так что никого особо не обманули — это, конечно, не биография, а квест лично автора, фанфик такой.

Написано бойко, местами — плохо, местами забавно и познавательно, местами прямо-таки смешно (не гонзо-журналистика, конечно, но наследие стиля Лукича присутствует, как присутствует оно в культурной журналистике, например, С. Г. Гурьева, чьими полноправными наследниками можно считать все данилкинское поколение «младотурков»). Автор — явный левак (это чувствуется, даже не зная о нем ничего), шутник и фигляр, неким манером старающийся не столько оживить фигуру вождя пролетариата (уж чего ее оживлять — она и теперь живее всех живых, как известно), сколько оправдать саму идею революции. С прибаутками и анекдотами, корча рожи и показывая фокусы, что служит добротным эдьютейнментом, добавляет книге развлекательной ценности, с тетрисом из аналогий, сравнений, сопоставлений, понятным нашему современнику в 10-х годах. Не он первый, понятно, не он и последний (хотя некоторый флер настающих «последних времен» здесь чувствуется) — и его ЖЗЛ-ка устареет, не успеет закончиться это десятилетие. Такой вот ревизионист, бойко владеющий пером журнального писаки, — и уж во всяком случае это вполне конгруэнтно самой описываемой фигуре, ритору и демагогу с характерным ленинским прищуром и с поправкой на фильтры Инстаграма. И это в данном случае — не комплимент.

Про википедичность знания автора, трудолюбиво и усидчиво растянутого почти на 800 страниц, нагляднее всего говорит чепуха про т. н. «заговор послов» и Большую игру — оно ничем особенным не отличается от общего знания (прямо скажем — неверного) и «партийной линии», даже не систематизировано никаким иным способом. Но то, что Данилкин не особо отходит от этой самой генеральной линии, привычной нам, становится отдельно понятно под конец, когда задаешься вопросом: а что же нам все-таки рассказали? И понимаешь, что все это вполне укладывается в «Краткий курс истории КПСС», включая даже «революционную» догадку о том, что «политическое завещание» Ленина наполовину сфальсифицировано Крупской. Да ладно — нам примерно это же рассказывали еще чуть ли не на уроках истории.

В общем, получилась эдакая глянцеватая версия поп-истории, поскольку к понимаю фигуры и эпохи текст этот мало что добавляет (разве что пару-другую анекдотов, закопанных в недра чьих-нибудь воспоминаний, да пару-другую параллелей с нынешним строем — прямым, как мы видим, наследником предшествовавших строёв). Один из фокусов автора, например, — фигура умолчания, что при такой раздрызганной, псевдопостмодернистской манере изложения проделать вполне легко (даже следить за руками особенно не приходится). Вот автор сообщает, что в марксизме Ленин нашел «сугубо научное» объяснение примерно всего. Сугубая же научность марксизма не подтверждается ни единым словом — да, мы прекрасно знаем, что марксизм действительно претендует на «всеобщую теорию всего» и уподобляется пресловутому дышлу — куда повернешь, туда и поедет. Сам же Ленин нас этому учил — а вот с его «научностью» неувязочка, как и с научностью любой, в принципе, философской теории. Нам ли не знать. Учение Маркса известно почему всесильно. И этот софизм нашим автором принимается как аксиома, а если вы скажете, что в задачи автора не входило так подробно разбирать основы марксизма, я вас отправлю к соответствующим страницам, где Данилкин до тошноты дотошен в том, что касается, например, другого -изма — махизма.

Нет, популяризатор-то он неплохой на своем уровне, да и чувствуется, насколько весело ему самому было в этом копаться (а если это иллюзия, то как раз она автору вполне удалась). Весельем этим читателя он вполне способен заразить (недаром книжка заканчивается своей последней строкой, чур не подглядывать — это не спортивно) — вся революция и подготовка к ней у него выглядят эдаким опасным приключением, в духе советской беллетристики про каких-нибудь Камо или Баумана.

И тут я как читатель об двух, что называется, умах. С одной стороны, тем, кому марксизм со всей своей диалектикой в зубах навязли с детства, дают разлечься за счет школьно-университетской программы. Это, наверное, неплохо — и уж, конечно, ощущается странновато. С другой стороны, разумеется, «не-забудем-не-простим» и все вот это вот, но Данилкин, как бы мы к этому ни относились, по-прежнему осуществляет старый марксистский принцип, подтверждением чему тоже служит последняя строка: «Человечество, смеясь, расстается со своим прошлым». Ведь, если вдуматься, только так и можно избыть в себе свинцовые мерзости нашей истории (и школьной программы). Так что, как ни верти, а выходит как-то правильно. Такое вот дышло.

Один из пунктов респекта и уважухи автору: последовательное (хоть и фрагментарное, вполне верхоглядское, по реперным точкам) изложение генезиса идей. Нам вдалбливали основы, отталкиваясь от fait accompli (в 70-80-х ничто, как говорится, не предвещало): революция свершилась и у нас сейчас все хорошо, вся власть у советов, жить стало лучше и гораздо веселей, стало быть, у Лукича был в голове гениальный генеральный план, только всякие гады ему мешали. Данилкин же как может показывает, что это не так — плана, в общем, не было (кроме «универсальной теории всего», допустим), а точек бифуркации и зрения в происходившем было столько, что потеряться на сквозняках истории — как нефиг делать, и наш бронепоезд (тм) в любой момент мог пойти по совершенно другим рельсам. Или оказаться не нашим бронепоездом. Или вообще не бронепоездом. И вот в такой последовательности изложения таки больше, как мне видится, правды, чем в любых курсах истории КПСС. Такова, насколько я понимаю, и была задача стряхивания с ПСС пыли веков.

Хотя и Данилкина, как видно, оправдание революции подводит к легитимизации советского строя как неизбежности. Ленин у него сам служит этой данности, а ничто не может быть дальше от исторической истины, чем этот тезис — особенно в регионах и на национальных окраинах, в колониях. Представлять историю исключительно как череду узлов би- или полифуркации, конечно, наивно, хотя и для автора, и для его героя последующие события, по большей части, служат подтверждением «правильности» ленинской мысли в каждый момент времени (несмотря на глухие обмолвки в духе: да, за то-то и то-то можно упрекнуть, но так это же время такое было). Хотя мы понимаем, что решения все же обосновываются и диктуются не последующими результатами, а чем-то другим, более, скажем так, сиюминутным. До функционирования в виконианско-джойсовском пространстве мы все же еще не доросли. При переходе к Коминтерну у Данилкина вообще в голосе начинает звучать прямо-таки дугинское евразийство с оправданием имперских амбиций Лукича и их идеологической неизбежности. Он даже Украину привязывает к исконной русскости (с наложением бинтов советизации), хотя, как мы знаем, у титульной укронации на этот счет может быть совершенно другое мнение (а откуда есть — и пить — пошла земля русская, там ни слова не говорится, так что не надо вот этого). Вообще с национальным (и колониальным) вопросом в книге Данилкина все по-прежнему непросто, хотя казалось бы.

Применив ту же ленинско-данилкинскую методику, легко понять, что на долгом пробеге эксперимент все же провалился: советская империя, перезапущенная большевиками из российской со всеми ее идеологическими колониями через 70 с небольшим лет все же наебнулась, поэтому приходится признать, что эксперимент оказался все же напрасен, с каких бы позиций его теперь ни оправдывали и ни легитимизировали. История, конечно, не знает сослагательного наклонения, но и гениальных решений или универсальных рецептов, применимых даже ко всей виконианской спирали, она тоже не знает. Фарс, в виде которого она порой повторяется, — все ж не трагедия. Мир в результате этого эксперимента изменился на ничтожно малый промежуток времени (хотя успел-таки изуродовать мозги нескольким поколениями на 1/6 части суши). Теперь все идет, как оно, в общем, и шло, даже ярлыки вульгарной социологии и экономики не слишком поменялись. Так же обречены, предполагаю, будут и попытки реставрации империи — тем паче на этих жидких идеологических щах нынешней клептократии.

Ленинская прошивка у нас в головах неизбежно (и это — единственная в данном контексте данность, я бы решил) расползлась, и никакие попытки сметать ее даже на такую живенькую нитку, как у Данилкина, с хорошей точностью не удадутся. Но есть одно но — «творчество народных масс»: какая хтонь у них в головах, мы, по-прежнему «страшно далекие от народа», можем представлять себе лишь крайне примерно. Так что «Пантократор» нам рисует более-менее верную картинку: дело Ленина у нас до сих пор известно чем занимается. И от этого — тут автор, конечно, прав — по-прежнему никуда не деться.

В поисках остановившегося времени

«Идеальные поломки», Альфред Зон-Ретель

Левый экономист и философ Альфред Зон-Ретель, близкий к франкфуртской школе, родился в Париже, жил в Германии, бежал от нацистов в Великобританию, исследовал в том числе связи крупного немецкого капитала с национал-социализмом, дружил с Вальтером Беньямином и Теодором Адорно, прожил долгую жизнь и умер в Германии в возрасте 91 года. И все это практически не имеет значения в разговоре о небольшом сборнике его эссе «Идеальные поломки». Пожалуй, знать следует лишь о том, что Зон-Ретель в 1920-е был частью небольшой группы европейских интеллектуалов, оказавшихся в тщетной попытке эскапизма где-то в округе Неаполя, словно застывшего во времени. И еще о том, что тексты, собранные в книжку, вполне мог бы написать тот же Беньямин, или еще кто-нибудь из людей, определивших философию ХХ века и живших где-то неподалеку. Но их написал Зон-Ретель.

Первое же эссе книги – «Транспортная пробка на Виа Кьяя» – настраивает на нужный лад. «На этой-то улице образовалась прямо-таки драматическая пробка, свидетелем которой я стал на исходе июня 1926 года». Причина пробки – ослиная повозка, внезапно остановившаяся посреди оживленной улицы и перекрывшая движение. «Транспорт встал так безнадежно-недвижимо, что доходил уже до точки кипения, что не удивительно в городе, привыкшем к извержениям Везувия». И дальше, оттолкнувшись от столь незначительного эпизода, философ Зон-Ретель пускается в ироничные и крайне наблюдательные размышления о жизни неаполитанцев, о природе, их окружающей, об отношении к животным (от крайнего дружелюбия до, порой, чудовищно жестокого, но не осознающего собственной жестокости) и об остановившемся на этой небольшой, ленивой и медлительной территории времени. По сути, таким же на первый взгляд не хитрым образом строятся и остальные эссе книги – эссе об остановившемся, но не потерянном времени. Именно об остановившемся времени пишет Зон-Ретель, стараясь собственными словами не нарушить привычный здесь ход вещей.

«Идеальные поломки» – центральное эссе книги – дало название всему сборнику. «В Неаполе все технические сооружения обязательно сломаны, - начинается оно. – Если здесь и встречается что-либо исправное, то лишь в порядке исключения или по досадной случайности». А дальше Зон-Ретель все равно описывает – с восторгом, граничащим с восхищением, – остановившееся время, анархистский жизненный уклад, в котором начало ХХ века с легкостью уживается с веком XIX или даже раньше. «Но техника, скорее, начинается там, где человек накладывает вето на враждебный, замыкающийся в самом себе автоматизм машин и сам вторгается в машинный мир. И тут оказывается, что он несравнимо возвышается над законами техники. Ибо он присваивает себе власть над машиной не столько потому, что изучил инструкцию, как потому, что обрел в машине свое собственное тело…» Именно так, очарованно, Зон-Ретель смотрит на людей, среди которых ему довелось оказаться волею случая – среди людей, не всегда различающих свое и чужое и использующих сломанный двигатель разваливающегося мотоцикла для взбивания сливок – засунув во втулку мотора длинную вилку, и среди поездов, пункта назначения которых не знает и начальник станции. И даже анекдотические крысы, изобретательно ворующие куриные яйца в «Крысах Сигурда», или цирковой слон, раздавивший красный минивэн друзей Зон-Ретеля в «Зоопарке в Дадли», становятся полноправными участниками этого поразительного, просоленного морским воздухом и нагретого ярким итальянским солнцем, карнавала медленной, но ни на мгновение не прекращающейся жизни.

Альфред Зон-Ретель прожил в Италии три года – с 1924-го по 1927-й, после чего вернулся в Германию, где защитил докторскую диссертацию по политэкономии. Наверное, его жизнь в Неаполе была не только попыткой эскапизма.

Так просто

"Азбучные истины. Большие чувства"

Непрерывно, каждый миг каждый человек испытывает какие-то эмоции. Многие из них мы не осознаем и еще у части не знаем даже

названия.

Эта книга – сборник эссе, заметок и раздумий про разные чувства.

Очень сильные чувства.

Очень сильная книга.

Там рассматривается разница между гордостью и гордыней, разница между восторгом и восторженностью, связь доверия с мудростью, а также с глупостью.

"...я не хочу, чтобы меня могли подозревать в неблагодарности. Это хуже либерализма". Пушкин

"...щепетильность. Это что-то даже кружащее голову, что-то не к ночи будь упомянутое вроде теории относительности".

"Вдохновение возникает только в активном действии. Созерцанием можно достичь нирваны, но не вдохновения. "

"Я очень ценю чувство свободы, а свобода не бывает скучной".

Если вы идете по мосту, а внизу, в реке, барахтается и зовет на помощь ваш враг. Если вы просто прошли мимо – это еще не ненависть, это просто подлость. "Ненависть – это когда вы бросаете камнями в утопающего, чтобы он не выплыл".

"Обида – это чувство, основанное на неожиданности. ... Строго говоря, обиде не следовало посвящать отдельную статью. О ней можно было бы написать в статье любовь."

"Робость медленно растет из корня, общего со словом "раб", и крепко сплетено с корнями слов "ребячество" и "работа". Нет-нет, нам это все не годится!"

"Тот, кто в жизни не робел и не смущался, должен всерьез подумать, а все ли с ним в порядке. Может быть, он примитивно устроен?"

"Я бы писал это слово так – SOSСТРАДАНИЕ"

Ее читающее придуманное Величество

"Непростой читатель", Алан Беннетт.

Крошечная повестушечка (а, точнее, большой рассказ) – блестяще остроумная, хоть, вроде бы, и не сильно глубокомысленная. Про то, как английская королева неожиданно пристрастилась к не совсем королевскому занятию, а именно – к чтению. Забавно, что прототип героини – все-таки реально существующая и царствующая старушка (сразу же вспомним еще и “Мы с королевой” Сью Таунсенд – там фигурирует она же – и наверное, не только эти два примера можно было б привести, если бы я читал по-английски: вероятно, великобританцы с одной стороны любят свою королеву, а с другой – полагают ее не до конца настоящей, и охотно созидают на ее человеческой основе своих литературных персонажей). Интересно, как Ее Величество на эту книжку отреагировала?.. Или она в своей королевской действительности вовсе ничего не читает?.. Или ее решили не расстраивать и книжку не показывали?..

Да, и в некрупный размер втиснулись сразу несколько забавных мыслей про то, что есть чтение: зачем оно нам сдалось, какого рода удовольствия получает homo читающий, и что бывает с теми, кто читает много и относительно вдумчиво. Мне, как читателю хроническому и временами даже запойному, было любопытно осознать, что кто-то интересуется природой этих запоев и даже пытается ее объяснить.

Что( )бы почитать…

Наши нерегулярные литературные вести

Новостей вокруг хоть отбавляй, несмотря на лето, вот мы и решили немного отбавить.

Сначала — о велосипедах (да, это тема нынешним летом):

— вот список полезных книжек о велосипедах от «Гардиана»; «Третий полицейский» Флэнна О’Брайена тоже, конечно, присутствует;

— а это чудесная книжка Элинор Дейвис «Ты, велик и дорога»; она с картинками!

Теперь можно и о поэзии:

— англичане осознали, что «Потерянный рай» Милтона крайне востребован в мире последние 30 лет;

— а американцы сообразили, что нужно читать У. С. Мервина и других замечательных поэтов. Это правильно, в нашей жизни должно быть больше поэзии;

— ну и вообще о понимании поэзии.

Музыки тоже должно быть больше.

— самое время знать, что великий Билли Брэгг написал целую книгу о таком жанре, как скиффл;

— а здесь у нас джазовый век в лучшем виде (оставшийся с нами не только в звуках);

— «Америкэн Сколар» опубликовал прекрасный материал о музыке и войне в трех частях (первая, вторая и третья).

Немного теории:

— о «совершенном языке» и нужен ли он;

— о переводчиках, ЛГБТ и о том, что между ними общего (нет, это не в том смысле, что все переводчики — «пидарасы-в-плохом-смысле»):

— вот заодно об издании детской поэзии Маяковского, Мандельштама и Хармса на английском.

Немного искусства:

— интервью с Грантом Снайдером — литературоцентричным карикатуристом-философом;

— в музее «Уитни» сейчас проходит выставка Александра Колдера — мобильного скульптора, у которого был своеобразный роман с Лючией Джойс.

Ну и наконец о любви:

— история о последней на свете компании, производящей пишущие машинки и о библиотечных карточных каталогах.

Вот такая разнообразная литературная жизнь, даже если бросить на нее очень беглый взгляд. Приятного чтения. С вами был Голос Омара.

Полароид-шоу

"Недетская еда: без сладкого", Линор Горалик

Старая новость: Линор — гениальный словограф. Фотограф словами. И этот сборник словесных полароидных снимков и подписей к ним — замечательное "на память" о второй половине нулевых и о девяностых, пусть и применительно к очень специфическому кругу людей и жизней. Впрочем, я (неискренне) сочувствую тем, кого бесит незнание упоминаемых персонажей и неспособность читать эти тексты без такого знания. Да спокойно, думаю, можно читать эту книгу, никак не зная этих людей. Я не знаю Хаюта, ни лично, ни заочно, допустим, — и что? От этого Линорины словесные дротики, прилетающие в яблочко, не делаются ни тупее, ни кривее и долетают куда надо. Да, я как читатель и временами издатель Линор наблюдала по ее текстам за смещениями ее фокуса интереса, ее манеры записывать, "Недетская еда" была давно, сейчас такие наблюдения у Линор выглядят и читаются иначе, но и 13 лет назад, когда вышла первая часть "Недетской еды", это уже был ее взгляд, ее слух, эта совершенно цифровая приметливость и просторная, красивая память на нюансы.

Прекрасная отдыхательная книга, словом. Умный яркий сувенир на память. Коробка полароидных снимков профессионального фотографа-людоведа.

Его кто-то видел вчера в табачной лавке за городом

"Моя королева", Евгений Коган

Сегодня хочу бессовестно принести сюда одно стихотворение из книги, которой еще нет в природе, но которой вы можете помочь случиться, если подпишетесь на сборник до 10 августа. Как честно написано по ссылке на предзаказ, невозможно выбрать одно "репрезентативное" стихотворение из сборника, в котором каждое — особенное, но у меня и нет такой задачи. Это стихотворение меня поразило когда-то в женином ФБ, а сейчас просто пользуюсь случаем. По-моему, оно (как и каждый из его текстов, по-своему) отражает в измерении поэзии то, что прекрасно знают все, знакомые с Женей лично. Его громадную, бесконечную способность соединяться душой с самыми трудными судьбами, вставать и идти рядом с теми людьми, чья жизнь оборвалась давно и жестоко, как если бы времени не существовало и вся боль — и эта тоже — разворачивалась бы прямо сейчас. И это один из верных способов отменить время.

Хармс

В комнате с занавешенными наглухо окнами

Под слоем осыпавшейся еще вчера штукатурки

Человек голодает мерзнет скоро сдохнет и

Останется только дым из плохо закрытой печурки

В комнату через щели заходит с улицы холод

И больше сюда уже давно никто не заходит

Человек еще позавчера был высок и молод

А теперь он стар и пурга на улице хороводит

Мимо окон на санках куда-то едут мертвые дети

Неживые взрослые елозят в снегу руками

Человек их не видит человек сидит на кровати

Но он слышит как кто-то колотит в дверь сапогами

Человек встает мечется но не умеет скрыться

Человека уводят остается лишь дым из печки

Человек крестится его папа учил креститься

Человека ведут к машине незнакомые человечки

Они видят бабу с ведром ведро как всегда пустое

Человечки не верят в приметы они как всегда на службе

Человек представляет число оно как всегда простое

Он садится сзади он мягок сгорблен простужен

Еще будет время и люди в белых халатах

Скрипит кровать и сквозняк открывает двери

Человек не знает кто живет в соседних палатах

Но ночами они плачут почти как дикие звери

А потом человек исчезает врачи говорят от голода

Его длинное тело бросают куда-то в яму но

Его кто-то видел вчера в табачной лавке за городом

Значит жизнь победила смерть неизвестным науке способом

Изгойские хроники 2

"За 'Изгоем'", Колин Уилсон

Название здесь, конечно, должно быть не "За 'Изгоем'", а "под": это философский очерк, как бы завершающий закладку Уилсоном фундамента "нового экзистенциализма", что есть, по сути, построение базы для "нового эволюционного типа" человека. Для выхода в астрал проникновения на другой план осознанности, приобретения интуитивного знания, роднящего нас с древними цивилизациями, и вообще святой пробужденной жизни, по мысли автора, нужно бухать, ебаться и молиться медитировать, развивать язык и принимать мескалин. Что рецепт не лучше и не хуже множества других.

И все бы хорошо с этой книжкой, если б не постоянное нытье автора про его невостребованность и небрежение критиков. У нашего Очень Опасного Интеллектуала, все больше напоминающего Неуловимого Джо, одна, я бы решил, мировоззренческая проблема, способная начисто перечеркнуть все хорошее, что он местами говорит. а именно - полнейшее отсутствие самоиронии. Ивестно же, что на свете не существует ничего такого, чего нельзя было бы оборжать. А тут автор на полном серьезе бесконечно занимается самоцитированием и способен произнести фразу "мое творчество", не вздрогнув ни единым мускулом. Согласитесь, это несколько подрывает веру в человечество.

Ну и да - это еще одно упражнение в читательском смирении. Во-первых, в очерке этом все философы почему-то выглядят бессмысленными и противными созданиями - уж не знаю, такова ли была задача автора, самого, как известно, не подарочка. А во-вторых, еще раз убеждаешься в полнейшей девальвации слов, которые с ходом ХХ века стали означать все меньше. Крайне уместен тут пример из Бланшара (стр. 58, неск. сокращено), настолько хороший, что грех не привести его целиком:

Сказать, что майора Андрэ повесили, - это ясно и четко; сказать, что его убили, - уже не так четко, потому что мы не знаем, как именно; сказать, что он умер, - еще невнятнее, потому что мы даже не знаем, насильственно он умер или от естественных причин. Если б нам пришлось расставлять писателей по ясности высказывания, у нас, мне кажется, получилось бы примерно так: Свифт, Маколей и Шоу сказали бы, что Андрэ повесили. Брэдли - что его убили. Бозэнкет - что он умер. Кант бы сказал, что его смертное существование достигло своего завершения. А Гегель - что конечная детерминированность бесконечности стала еще более детерминирована собственным отрицанием.

И впрямь все дело в языке. редактируйте себя на ходу, дети, и будет вам счастье.

Изобретатель зонтика

Алиса Порет, «Записки. Рисунки. Воспоминания», второй том

Начну с того, что признаюсь в собственной слабости – я не знаю, как буду писать о книге, о которой пишу. Я не знаю, с какой стороны к ней подойти – и к книге этой, и к личности ее автора. Я не знаю, что еще можно сказать после текста, написанного Марией Степановой четыре года назад, к выходу первого тома (и нужно ли еще что-то говорить). Но – так получается, что, если о первом томе говорили много, то выход второго состоялся в какой-то, более или менее, тишине – то ли из-за долгого ожидания, то ли не до книги Алисы Порет, а речь идет именно о ней, сейчас стало (несколько месяцев назад, когда проходил посвященный этой книге фестиваль, о нем писали много – но, так получилось, не о книге). Поэтому я сижу перед монитором и пытаюсь написать какие-то слова об этой великой книге.

Имя Алисы Порет вынесено на обложку этого второго тома, который называется так же, как и первый, – «Записки. Рисунки. Воспоминания». Здесь, действительно, очень много Алисы Ивановны – ее воспоминаний, ее рисунков, ее анекдотов, отточенных в устной речи и потом начисто перенесенных на бумагу – в эти ее разноцветные тетради, или в оформленные в книгу (в другую книгу, изданную годы назад) воспоминаний. Но, в отличие от первого тома, который и состоял из уникальных этих тетрадей, том второй содержит еще и слова, написанные людьми, окружавшими Алису Порет, и их рисунки. И вот тут возникает самая главная сложность, потому что все они – и Хармс, неистово влюбленный в Алису Ивановну и заполнявший ее именем свои тетради-черновики, и Филонов с Петровым-Водкиным, ставшие ее учителями, и ее подруга Глебова, и Друскин, и Олейников, и Майзель, и Шварц, и Шостакович, – все они в этой книге превращаются в придуманных героев сказки, сочиняемой Алисой Порет. Разноцветные человечки – вот Шостакович в круглых очках, застывший со сжатыми кулачками в сумбурном переплетении проволочек-звуков, вот лысый Филонов с кистью в руке на фоне огненно-кровавых строений в дымке, вот председатель земного шара Хлебников, восседающий на футуристическом кресле на вершине хрупкого мира, вот долговязый, лохматый Мейерхольд, Михоэлс с нарисованной короной на голове, смешной и тощий, как щепка, Хармс, а вот и сама Алиса Ивановна – тоже герой своих разноцветных рисунков и анекдотов. И как будто нет ничего вокруг – ни войны и блокады, ни арестов и расстрелов, ни голода и страха, как будто вокруг нет чудовищной, злой, жестокой, пожирающей самою себя страны. Но страна, конечно есть – вот Шостакович, который не может уснуть, вздрагивая от каждого шороха в уверенности, что это за ним пришли люди в форме, а вот блокадный голод, тянущий свои костлявые пальцы прямо к горлу. «Постепенно исчезали из нашего дома талантливые, хорошие, молодые друзья...» – и последними в списке (но, конечно, не последними) – Введенский и Хармс, которого «железные руки тянули в яму» еще в 1938-м, за несколько лет до. Попытка жить в лодке, не замечая находящегося в ней тигра (как точно подмечает Мария Степанова), – принцип Алисы Порет. Принцип, порой доведенный до абсурда, как раз и обозначающего поражение – все-то она замечала, все-то видела, не могла не видеть. И эти рисунки, и эти записанные начисто разноцветные тетради, и эти сумасбродства, птичьи клетки под потолком вместо лампы, эти игры, эти маскарадные костюмы лишь скрывают бессилие перед веком-волкодавом. Пытаются скрыть.

«Человек достигает славы только через груды оскорблений – и для всякого, кто мыслит и действует, плохой признак не пройти через злословие, поношение и угрозы. Все, кто прославил свое отечество гениальными творениями, или доблестью, потерпели клевету, преследование, изгнание, лишение свободы, а иногда и СМЕРТЬ. Изобретателя зонтика англичане закидали камнями (и он умер!)…»

Второй том «Записок. Рисунков. Воспоминаний» – истинное сокровище (авторы книги – возглавляющая маленькое, но гордое издательство «Барбарис» Ирина Тарханова и Антонина Марочкина перелопатили тонну архивных материалов и совершили чудо) – похож на мозаику, из которой выбиты нескольких частей. Повествование, по большей части плавное, вдруг совершает кувырок через голову, или скачок сквозь (через) время – и кусочек времени, один или несколько осколков, из которых складывается слово «вечность», пропадают бесследно. «Мне трудно что я с минутами, меня они страшно запутали» (Введенский). Без этих осколков уже не собрать целое, трагическая эпоха все равно прорывается сквозь разноцветие ровных строчек, хотя жизнь была – длинная, наполненная встречами, любовями и друзьями («Долгие годы мы жили почти в нищете, без крова, без работы, без денег, но всегда были друзья, и чем дольше, тем их у меня больше…»).

Мы, сегодняшние, знаем больше, чем – молодые, счастливые – они. Как бы хотелось увидеть мир их глазами. «Записки. Рисунки. Воспоминания» словно по волшебству дают такую возможность. «Кругом возможно Бог» - написал Александр Введенский. Возможно. И, наверное, Алиса Порет все-таки была настоящей волшебницей. Хоть и, скорее всего, не верила в волшебство.

«Я родилась на Путиловском заводе «в колыбели Революции). 15-го апреля в пасхальную ночь звонили во все колокола, и повивальная бабка сказала маме – “счастливая будет у тебя дочка – день-то какой хороший светлое Христово Воскресенье”…»

Как не быть идиотом – легко!

"Ты можешь больше, чем ты думаешь", Томас Армстронг

Я очень люблю историю сэра Кена Робинсона о Джиллиан Линн.

Джиллиан было всего семь лет, однако ее будущее уже оказалось под угрозой. Ее успеваемость в школе была просто отвратительной. Кроме того, девочка отвлекала от занятий весь класс, потому что была шумная и буйная.

Учителя считали, что для нее будет лучше перейти в школу для детей с ограниченными возможностями. Родители Джиллиан, получив письмо из школы, очень обеспокоились и привели ее к психологу, опасаясь самого худшего.

Психолог двадцать минут расспрашивал мать Джиллиан о трудностях дочери в школе и о проблемах, причиной которых, по словам учителей, являлась девочка. Не задавая ни одного вопроса самой Джиллиан, он все время внимательно наблюдал за ней. (Она сидела в углу комнаты на диване и нервничала по поводу того, какое впечатление произведет, поэтому даже села на руки, чтобы не ерзать.)

Наконец мать Джиллиан и психолог закончили разговаривать. Мужчина поднялся из-за стола, подошел к дивану и сел рядом с девочкой.

– Джиллиан, ты вела себя очень терпеливо, спасибо тебе за это, – сказал он. – Но потерпи еще немного. Сейчас мне нужно поговорить с твоей мамой наедине. Мы выйдем на несколько минут. Не беспокойся, это совсем ненадолго.

Выходя, психолог, перегнувшись через стол, неожиданно включил радио.

Как только они вышли из комнаты в коридор, доктор сказал матери Джиллиан:

– Постойте здесь минутку и посмотрите, чем она занимается.

В стене находилось окно, через которое можно было видеть, что происходит в комнате. Взрослые стояли так, что Джиллиан не могла их видеть. Почти сразу же девочка вскочила на ноги и начала двигаться по комнате в такт музыке. Двое взрослых несколько минут молча наблюдали за девочкой, пораженные ее естественной, почти первобытной грацией.

Наконец психолог повернулся к матери Джиллиан и сказал: «Знаете, миссис Линн, Джиллиан не больна. Она танцовщица. Отведите ее в школу танцев».

Она начала раз в неделю ходить в школу танцев и каждый день тренировалась дома. В конце концов она поступила в Королевскую балетную школу в Лондоне. Затем Джиллиан присоединилась к Королевской балетной труппе, стала солисткой и объехала с выступлениями весь мир. Когда этот этап ее карьеры завершился, молодая женщина создала собственную студию мюзикла и поставила ряд весьма успешных шоу в Лондоне и Нью-Йорке. Затем она познакомилась с сэром Эндрю Ллойдом Уэббером, в сотрудничестве с которым были созданы знаменитые мюзиклы «Кошки» и «Призрак оперы», получившие фантастическое признание и имевшие колоссальный успех. Маленькая Джиллиан, девочка, чье будущее было под угрозой, приобрела мировую известность как Джиллиан Линн – одна из знаменитейших хореографов нашего времени, подарившая удовольствие миллионам людей и заработавшая миллионы долларов.

Так вот.

Эта книга рассказывает о том, что есть разные виды интеллекта:

9 видов интеллекта:

• Вербальный интеллект (лингвистический)
• Музыкальный интеллект
• Логический интеллект (логико-математический)
• Образный интеллект (пространственный)
• Телесный интеллект (телесно-кинестический)
• Социальный интеллект (межличностный)
• Внутренний интеллект (внутриличностный)
• Природный интеллект (интеллект естествоиспытателя)
• Философский интеллект (экзистенциальный)

Они все, разумеется, есть в каждом человеке, иначе мы не могла бы разговаривать и читать, не могли бы мычать под нос любимые мелодии, не могли бы представлять образы, читая книги, и врезались бы во все углы. Но у разных людей сильнее развиты разные виды интеллекта (разумеется).

Каждая глава посвящена определенному виду интеллекта. Там рассказано, как он выражается, как его развивать, даются интересные факты о людях, обладающих этим видом интеллекта, подсказано, что делать, если этот вид интеллекта у вас развит оооочень слабо (подсказки даются отдельно для обладающих выраженными видами других интеллектов), и предлагаются упражнения по развитию этого вида интеллекта, если он у вас и так фантастически развит. И в конце главы дается "взгляд в будущее" – набросан список профессий, которые могут вас заинтересовать, если у вас развит этот вид интеллекта.

Эта книга очень поможет детям, которые считают себя "тупыми" и "никчемными". Или родителям, которые не понимают, что с их детьми "не так".

Возможно, они просто танцоры.

Блокада по-американски

"Город", Дэвид Бениофф

Вроде бы кощунственно называть развлекательным роман, действие которого происходит в блокадном Ленинграде и его окрестностях, но скучать у читателя точно не выйдет. Потому что там приключения, ну да. А американский сценарист, который сочинял всяких там людей Икс, наверное, иначе уже и не умеет. Что вовсе не плохо и не вызывает отторжения, если читатель не ханжа, конечно.

Этакий фикшн – о войне и смерти, о любви и жизни – имеет полнейшее право на жизнь на книжной полке приличного человека: сюжет тут по-комиксному крепко слеплен, он бойкий и при этом полноценно душевный. Два мальчика-арестанта по воле начальника тюрьмы отправляются через линию фронта за десятком яиц, чтоб у дочки начальника был свадебный тортик, и на этом пути их ждут совершенно кинематографические происшествия – ну так, автор очевидно не вдохновлялся книгами Гранина-Адамовича или Берггольц. Но сумел о страшном написать увлекательно, мастеровито и совершенно не пошло – учитесь, тоскливые писатели! (И переводчики – учитесь: блестяще потрудился Максим Немцов).

И я даже смирился с рекламной рекомендацией на обложке: в конце концов, правильно, что там написано, дескать, «Тимур Бекмамбетов рекомендует» – это ушлым профессионалам немного смешновато следовать советам такого литконсультанта, а у тех людей, для которых он авторитетен (а таких, наверное, много, и они, пожалуй, особо ничего не читают) есть шанс прочесть хорошую книжку. Так что и читатели – учитесь.

Это наша с тобой биография // Гостевой эфир на "Голосе Омара"

"Город Брежнев", Шамиль Идиатуллин

И вновь на волнах "Голоса Омара" наш частый и очень любимый гость, врач-диетолог, научный журналист, увлеченный читатель Елена Мотова.

Странное подростковое упрямство мешает мне читать книги, которые рекомендуют со всех сторон уважаемые люди. Если бы на глаза не попался книжный обзор Шамиля Идиатуллина, я пропустила бы его роман. “5 главных советских книг о том, как и для чего подросток должен выжить” – как глоток свежего воздуха. Автор знает и любит то, о чем пишет. Недовольные фейсбучные критики упрекают его кто в очернительстве, кто в приземленности. Я возражаю – в книге нет никакого давления на читателя.

Это книга о нас и для нас – тех, кто успел вступить в пионеры. Главы – несколько месяцев 83-го и 84-го: идет война в Афганистане, заканчивается правление Андропова. Герой – четырнадцатилетний подросток, место – город, выстроенный вокруг КАМАЗа. Это что-то вроде романа воспитания, скрещенного с семейным и производственным романами. Он битком набит советскими реалиями. Хотя детство в маленьком городке было другое, в этом чтении есть радость (и горечь) узнавания. И ещё одно детское впечатление – две трети книги ты мысленно просишь: “Автор, миленький, пусть у них будет всё хорошо, ну пожалуйста!” Давно уже я не читала художественный текст с таким чувством.

Главные действующие лица, которым автор друг за другом дает слово, – школьник Артур Вафин, его татарский отец и русская мать, его юная училка немецкого и старший друг (бывший афганец и возлюбленный учительницы). Отец – главный энергетик экспериментального цеха на КАМАЗе, поэтому в середине книги мы погрузимся в реалии планового производства на фоне эмбарго.

Пионерский лагерь, запрещенное каратэ, первая любовь, новая школа, очередь за апельсинами, вступление в комсомол и лепка пельменей всей семьей по выходным – вроде бы обычная советская жизнь. Но нет. Эта жизнь – реальная, выпуклая, трехмерная (годится для экранизации). В книге очень много подростковых разборок. Город строили так, что получились практически изолированные жилые комплексы, от этого начались драки стенка на стенку. Эта линия страшная, я даже расспросила нескольких приятелей, как они дрались в детстве.

Поднят и национальный вопрос. Тут и продвижение по службе, и уроки татарского в школе. Но не для всех детей, а только для тех, кто хоть каким-то боком относится к нацменьшинству. В итоге толстой и захватывающей книги получается (или я это так поняла), что человек человеку волк. Сочувствия и помощи нужно искать только в семье, любить можно только близких (если повезло с первой и вторыми). В этой стабильности всё неустойчиво, а дружба в критических ситуациях рассыпается как карточный домик.

Я посоветовала эту книгу всем, до кого смогла дотянуться (“нет, прости, меня чуть не задавили в очереди за яйцами, не хочу об этом вспоминать”). Я проголосовала за нее в литературной премии “Большая книга”. Она живая.

Захватывающая преисподняя

"Город Брежнев", Шамиль Идиатуллин

Чтение романа "Город Брежнев" утвердило меня в мысли, что романы о русскоязычном пространстве, написанные в нулевых-десятых, войдут в летопись мировой литературы как мощный вклад в развитие жанра антиутопий на историческом материале. Во всяком случае, мне кажется, детям, родившимся в эпоху Горбачева и далее, только так и можно воспринимать романы, написанные о советском времени очевидцами, как непосредственно параллельно времени, так и постскриптумом. Я сама чуть младше автора, и потому в 1983-84 г., когда происходит действие романа, я только в школу пошла, а он уже был подростком, ровесником своему главному герою. И для меня "Город Брежнев" прозвучал на два голоса разом: и как эксгумация моих всамделишных воспоминаний, пусть и более отрывочных и менее отрефлексированных, чем у Шамиля, и как невозможная, но захватывающая байка. Так иногда слушаешь чью-нибудь длинную подлинную историю, то и дело ловишь себя на мысли, что ну нет же, да ну вы что, не может такого быть, но по некоторым — многим — частностям вновь и вновь сверяешь рассказываемое со своими воспоминаниями, что попрятались под всякие коряги, и понимаешь, что нет, не заливает рассказчик.

Вот эта непрестанная инстинктивная сверка с действительностью добавляет роману эффект "Ведьмы из Блэр": постоянное хождение вдоль кромки бытового кошмара. Настоящие, кхм, неприятности происходят в романе то и дело, но ощущение, что все это — один из тысяч залов преисподней, возникает далеко не только из-за этого. Причем преисподней куда более достоверной, чем любые ады мировых религий. В ней можно жить и не замечать ее. Целую жизнь не замечать можно. И с такими текстами как раз отчетливо понимаешь для себя, каковы они, черты существования, которые превращают это самое существование в ад. Думаю, у каждого читателя набор этих черт применительно к советскому периоду свой, но кое-что общее может найтись для всех. Педагогическая и познавательная ценность этой книги для меня — в этом. А также в том, что именно делало этот вариант преисподней пригодным для жизни, — и вот оно, как оказывается, пусть и не очень удивительно, нечто за пределами системы, вне времени, вне эпохи, трансцендентно-детское. Впрочем, это лишь потому так для меня, что, как я уже говорила, советский период я застала ребенком, а бурные утренние сумерки 15-летия и далее пришлись для меня уже на 90-е. Важно, конечно, и то, что я родилась и жила всю дорогу в Москве, а это Ватикан Советского Союза, отдельная, куда менее адская история. Каково быть взрослым в советское время, я на своей шкуре не испытала, а теперь уж не испытает никто, кого там не было. Подтаивание этой ледяной преисподней — а период действия романа аккурат то самое время — тоже вполне индикаторно: отмирание каких именно мелочей (и крупночей) делало в те поры этот ад менее адовым, и как в те поры уживались инфернальные и уже более верхнемирные (цитируя Гордона Хотона) линии жизни.

Но есть, конечно, в романе и много всякого другого, за что его, несомненно, имеет смысл читать. Это увлекательная история. Это живые герои со своими причудливыми — по разным причинам — мотивациями, понимание которых, впрочем, возвращает нас к той части моего полива, которая касается черт преисподней.

Словом, эту производственно-бытовую сагу взросления, по-босховски педантичную в мельчайших подробностях, я с легким сердцем рекомендую к прочтению — и отдельно желала бы обсудить ее и с теми, кто родился до 1970 г., и с теми, кто возник после 1990-го.

UPD. Вот еще что видится важным добавить, подумавши: роман "Город Брежнев" относится к той редкой, насколько я могу судить, категории литературных высказываний, которые я для себя именую санитарно-гигиеническими. Такие тексты выполняют задачу переведения того или иного пласта истории, сравнительно близкой по времени, в категорию мифа, — и вот там, в мифологическом пространстве, с этим пластом истории можно взаимодействовать с меньшими (а постепенно и с минимальными) искажениями, связанными с ностальгией/ избыточной сакрализацией/ идеологическими программами/ и прочее. Можно осознавать, смотреть спокойно, но при этом без, с одной стороны, энтомологической брезгливой отчужденности, а с другой — без влюбленного/ненавидящего залипания в майю времени. Это тонкий и значимый дар писателя — такая трансформация истории, и не важно, осознанно это сделал Шамиль в романе "Город Брежнев" или бессознательно. То есть для него самого, если это сознательно, — это большая внутренняя человеческая работа.