Ты, воздух

Одно стихотворение Григория Дашевсккого

У поэта Даны Сидерос есть хороший телеграм-канал «Стихи вместо всего» (@stixi_vmesto), где она постит разные чужие стихи... ну, вместо всего остального, что вообще можно было бы теоретически куда-либо запостить. Очень понимаю этот сантимент. Сегодня у меня стихи вместо эфира. Поэзию Дашевского, ничего не могу поделать, хочется писать вместо всего везде, к нему обращаешься, когда нужен ясный голос, прозрачный, как прохладная вода, и бездонный.

Ты, воздух, всё свое лазурь, лазурь

о духоте, клонящей в сон меня.

И яви ни в одном глазу.
Мне трудно дышать тобою, лжецом таким.
Но солнце ест глаза,
словно оно – дым
от иного огня,
который будет гореть и уже горит.
Оно наклоняет мой взгляд в предлежащий прах,
словно оно – споткнуться страх,
словно оно – стыд.


1988

В погоне за миражом

"Катаев. Погоня за вечной весной", Сергей Шаргунов

Решил побыть со своим народом (тм) и прочесть. Сразу скажу — не пожалел. Кто такой Шаргунов, я не очень знаю, и ничего у него больше не читал, но Катаева он любит, это видно — и в этом один из плюсов книги. Написано все с тем градусом повествовательного раздрызга, который, видимо, призван эмулировать «мовизм» самого Катаева. Поэтому в результате получился отнюдь не «гомогенный плоский нарратив» (опять же, тм), что отдельно приятно, а некая мозаика мнений, голосов, опять мнений, отрывков, фактов, фактоидов и прочего набрызга, из которого фигура собственно Катаева то ли проступает, то ли нет. Сам голос биографа в книге сведен к минимуму необходимых обобщений (их немного, и потому они бросаются в глаза), но, в общем, не толкований, что тоже вполне достойно само по себе, а привычного нам с детства связного повествования не монтируется. И это тоже хорошо — читателю остается пространство для дыхания и мозгового маневра.

Исходно понятно, что в таких биографиях, написанных потомками сильно после рассматриваемой эпохи, неизбежно происходит некоторая пересборка культурного кода. С одной стороны Шаргунову поэтому следует отдать должное: по кромке времен он прошел вполне изящно, старался быть объективным, а сам не выпячивался. Но сам материал тут таков, что удержаться в рамках приличий довольно затруднительно, это я тоже понимаю. История жизни талантливого советского приспособленца от литературы, написанная по зову, что называется, сердца, — это смесь, которую в неожиданных местах может рвать на части. Любой современный взгляд на былую эпоху, тем паче такую непростую, — он, в силу необходимости, будет бросаться через стекло, а вот видны ли на этом стекле мазки жирных пальцев — вопрос отдельный.

Тут их немного, но они видны. С Вирабовым и его био Вознесенского несколько лет назад случай был вообще шизофренический. Шаргунов же только скатывается до легких набросов на «украинский национализм». С одной стороны понятно — «одесская школа» стала заметным явлением советской литературы, без своих социо-национально-культурных свар там дело не могло обойтись, но в нынешнем контексте они видны как вполне конъюнктурные. В другое время — нет, а сейчас — да. И автор, вместо того, чтобы до конца держаться хотя бы линии «пролетарского интернационализма», выдвигать на первый план «единую многонациональную общность» и т.д., «принимает стороны» и как-то «не одобряет», это видно. Чем только поддерживает отвратительную имперскую доминанту подлинно сталинского мышления, которая у нас, как видно, сейчас в тренде. Иначе, чем услужливым вилянием позвоночника в угоду текущей доктрине, выглядеть такое поведение не может. Повторю, такого — немного, но оно — есть.

Другой оттеночек «социального заказа» (ведь «жить в обществе и быть свободным» и т.д., как мы отлично усвоили, «нельзя»): Катаев явно оправдывается автором как «центрист» и «государственник» (ну и «патриот», понятно… вылезла сейчас у меня фройдова описка — «парториот»). Тем самым блядство и подлость, приспособленчество и двурушничество фигуры как-то уравниваются в правах с тем ценным и хорошим, что эта фигура внесла в хронотоп (пусть этого хорошего и немало). Автор, похоже, удобно забывает другой хрестоматийный тезис: настоящий честный художник — он всегда против власти. Он «сам по себе», да — с этим у Катаева явно было все в порядке, — но еще и противостоит силе, которая на него давит просто потому, что может, потому что, будучи силой, вынуждена укреплять себя и силами другого порядка, творческими. Лично Катаева, верно служившему режиму, допустим, даже вопреки собственным «белогвардейским» убеждениям, оправдывать, конечно, не нужно, как не стоит его и осуждать, но вот оправдывать альянс художника и власти вообще — это конъюнктура и блядство, сколь бы при этом талантлив или субъективно любим художник не был. Как раз такое, по-моему, и невозможно простить.

Несомненно и то, что Катаев во всей своей противоречивости — лучший символ той отвратительной государственно-художественной помойки, которая у нас известна под названием «советская литература». Уж точно — один из самых наглядных (как тот же Вознесенский). А вопросы языка, стиля, его заходы на модернизм, «европейскость» антуража и реквизита (недоступных, как мы помним, подавляющему большинству его верных читателей и преданных поклонников) — это все так, вишенка на тортике. Чтобы при чтении так не тошнило.

постскриптум: vladivostok connection

Сам одесский хронотоп в гражданскую войну имеет немало общего с владивостокским (только культурная жизнь была богаче и разнообразнее – в силу большей близости к столицам империи, легче было драпать от красных), Но этим – и дружбой с Мандельштамом – не исчерпывается связь Катаева с родным городом. Был еще “красный поп” и звезда оперы Василий Островидов, который с конца XIX века по 1914 год служил в Кафедральном соборе Владивостока и был председателем местного отделения Союза Михаила Архангела (это черносотенцы, мои маленькие друзья; сам Катаев, кстати, в детстве был и черносотенцем, и юдофобом, если вы не заметили), но впоследствии, как и наш герой, перекрасился. Вместе с “красным попом” впоследствии Катаева чуть не шлепнули зеленые (т.е. попа-то они шлепнули, а Катаев удрал). Так что вот еще одна тема для местных краеведов и патриотов малой родины. Но меня разве кто слушает?

Долгая счастливая жизнь

«Белый гром зимы. Владимир Стерлигов, Ирина Потапова. 1939-1943»

В 1940 году Владимир Стерлигов нарисовал танцующую женщину, в поднятой левой руке – букет полевых цветов. И приписал внизу: «Целый день мы пляшем, пляшем / И букетиком мы машем, / Все роскошно, все чудесно, / Жить без танца очень пресно!» За два года до этого, в 1938-м, он был освобожден из Карлага, куда попал после ареста в 1934-м, обвинения в антисоветской деятельности и осуждения на пять лет. Когда его освободили, он некоторое время оставался в Караганде, потом, в 1939-м, получил «минус 6» (запрет на проживание в шести крупнейших городах страны), прописался в Петушках, но почти весь 1940 год провел в Ленинграде и Москве, где нелегально работал, пытаясь выжить – пока 22 июля 1941 года не был призван в армию. «Мне так органически потребно воевать за радость, которая ведет и людей и самого постоянно вверх, она такая необойдимо чистая и светлая и такая постоянно сильная, что, конечно, кажешься многим глупым бараном и, очевидно – смущаешь. Все на свете бывает. А в грусть и уныние все-таки идти не хочу, пусть лучше буду бараном. А чем же брать ужас, горе и бесконечные страдания? Они только тогда в смысле, когда побеждены радостью. Это Творчество Жизни…» – написал он в письме своей возлюбленной, Ирине Потаповой, где-то в феврале-марте 1940 года.

Я пишу про книгу, которой еще нет – она, дай Бог, появится к концу августа в уникальном, рукотворном издательстве «Барбарис», а я держу в руках сигнальный экземпляр и в буквальном смысле боюсь выпустить его из рук. Потому что книга «Белый гром зимы» – настоящее, всамделишнее сокровище. Хотя о том, кто такой Владимир Стерлигов, сегодня едва ли знают люди, не погруженные в историю советского искусства ХХ века.

Наверное, надо начать вот с чего. Стерлигов был учеником Казимира Малевича, под его руководством изучал супрематизм и кубизм, был знаком с Филоновым, Матюшиным, Харджиевым, вместе с Суетиным и другими вошел в образованную в 1929 году «группу живописно-пластического реализма», с 1926-го был близок к ОБЭРИУ (некоторые исследователи называют его одним из обэриутов), в 1929-м начал заниматься книжной иллюстрацией, в том числе в «Еже» и «Чиже», писал стихи и прозу. Потом был арест, о котором – см. выше, служба в армии, контузия в самом начале 1942-го, известие о смерти Хармса (на которое Стерлигов отозвался текстом «На смерть Даниила Ивановича»), женитьба на Татьяне Глебовой, медаль «За оборону Ленинграда», жизнь в Алма-Ате, возвращение в Ленинград и дальше – работа и «долгая счастливая жизнь». Не очень, на самом деле, долгая – Стерлигов умер в 1973-м в возрасте 69 лет. И не очень счастливая – хотя, как посмотреть.

Примерно в 1939 году Стерлигов, только что вернувшийся из Карлага и живущий на нелегальном положении, познакомился с Ириной Потаповой – невероятно красивой потомственной аристократкой, скрывающей свою «неблагонадежную» родословную. Их роман в письмах – в основном, в письмах самого Стерлигова, недавно обнаруженных, случайно уцелевших, – и составляет центральную часть этой книги. «Дуда, нежнушка, милая, ну как Вы так говорите, что сердитесь на себя? Духа, невозможная радость, которую вытерпеть трудно, вот что эта жизнь! Жизнь светлая. И как ее надо беречь! Ведь душенька совсем любимая должна быть, ведь это как дыхание, ведь это никак и ничем назвать нельзя. Как же вы сердитесь на себя? Это очень, очень грустно и плохо и больно. Тогда что же мне делать? А я люблю, люблю, люблю милушку, Вас, всю Вашу жизнь, все, что Вы есть…» – писал он ей в феврале 1940 года. Господи, душа разрывается.

Возможно, эта любовь спасла его. Мне нужно повторить несколько вещей – он только что вернулся после Карлага, ему нельзя было жить в Москве и Ленинграде, вокруг арестовывали и расстреливали дорогих его сердцу людей, и просто людей вокруг тоже все время арестовывали, расстреливали или сажали, и весь его архив, все его тексты и рисунки – все, что он успел сделать до ареста, – были уничтожены после ареста – или пропали в бездонных архивах НКВД. Оставалось жить. «Знаете еще что, ведь человек безумно красив своей жизнью…» – это из его письма, датированного февралем 1940-го.

Его обэриутских текстов не сохранилось. Хотя и в редких сохранившихся стихах (которые тоже есть в книге), и в тех самых письмах язык обэриутов оживает, как будто он – язык, созданный для жизни, как будто нет ничего более естественного, чем этот самый пресловутый язык, убитый и растоптанный. «Хо! Хо! Хо! А Хармс сражен. Веселился от души. Он сказал, что мои стихи сильнее Заболоцкого и что я, Ваш покорный слуга, бродяга непутевый, большой поэт. Во! Во! Во! И что им всем стыд за 7 лет, а что я сделал больше их всех вместе и что они все развалины, а передо мной преклоняться можно, во! во! во! На колени!..» – с восторгом пишет Стерлигов в июне (?) 1941 года.

«Поражены. Молчали как расшибленные…» – вот так пишет он о том, как читал Введенскому и компании то, что «написал сегодня много» из поэмы «Пир королей», от которой сохранились лишь фрагменты. Крошечные фрагменты. «Пир королей» - картина, созданная Павлом Филоновым в 1913 году, одна из самых страшных его работ, – послужила отправной точкой поэмы Стерлигова: «И день, и ночь, сестра и брат, / Тучна походка суток. / У смутных неоткрытых врат / Проходит каждая минута. / Но мы с бокалами в руках / Подходим к ним, стовечным, / С венками ржи на головах / И с откровенной речью. / Громкоголосый бодрый хор, / Гортани золотом обиты. / Таким идет державный двор / И в мир, и в поле битвы…»

Да, а потом еще была война. Во время войны Стерлигов зашел в оставленную школьную библиотеку, где книги лежали высокой кучей, а с края – харджиевский томик Хлебникова. Положил во внутренний карман шинели, так всю войну и проходил – вспоминал Андрей Шишкин, профессор Университета в Солерно и директор римского Центра Вячеслава Иванова – один из тех, благодаря которым была найдена переписка, которая легла в основу книги. А вот из письма Стерлигова с Карельского фронта (осень 1941-го): «Столько уже прожито и какого, столько отложилось в душе каждого человека, и потом – эти дни, недели, месяцы, что любое произнесенное слово – как богохульство. Все молчит и все боится смерти и мучается от лишения жизни…» Любое произнесенное слово – как богохульство.

Книга «Белый гром зимы» очень хочет казаться книгой о любви. «Милый душный голосок слышал – все хорошо! Как же Вы мне не святенькая?!» – это из письма апреля (?) 1940-го. И очень хочется представить это все историей любви, иначе совсем страшно. Но – не получается. «Ночью под одеяло забирались крысы, которые тоже мерзли, а если я подкладывала под подушку маленький кусочек сухаря из этого хлеба земляного, то они забирались туда и все съедали, – вспоминает Ирина Потапова блокаду, в которой ей удалось выжить. – Я никогда не забуду ощущения чего-то живого, прислоненного к моей ноге. При первом движении они уходили, и слышно было, как спрыгивают с кровати. Крысы были везде, ели все – ремни, корешки книг. Борьба с ними была невозможна, да и не под силу. Они жили с нами и весь 1943-й, и очень трудно было прятать еду. Это очень умные животные. Раз я вечером подвесила сумку к люстре, чтобы в 6 часов утра идти на дежурство, но в сумке хлеба уже почти не было. По потолку, по цепям люстры, по крюку крыса подобралась к сумке, прогрызла ее и почти все съела. Я говорю о крысах потому, что они составляли часть жизни в блокадном городе…» Да, еще была блокада, а потом снова оставалось жить.

Нет, не получается читать эту книгу как историю любви. «И вот эта катастрофа разразилась и… оказалась сильнее любви и веры, т.е. нас разбросало в разные стороны. Но, как и говорил Вам, писал: я шел к Вам. У меня было не так. Я все это знал и знаю и делом пытался спасти свое «неверие» в Вас, т.е. характер Вашей веры. Иначе и просто: нашу любовь. Еще раз говорю, что у меня была одна цель – Вы. И чего она стоила, сказать трудновато. Если только увидимся…» – написал Стерлигов весной 1943 года, уже из Алма-Аты, в последнем письме Потаповой, которая почти до конца своей жизни молчала об этой любви. А Стерлигов после разрыва с ней навсегда перестал писать стихи.

«А дома очень уютно, спокойно и хорошо. Если будет благополучно, и будет работа, то не хотелось бы никуда уходить…» (Из письма Владимира Стерлигова Ирине Потаповой, март, 1941 год.)

Для тех, кто еще не полюбил себя

"Герман", Ларс Соби Кристенсен

Эту книгу мне дала моя 83х-летняя бабушка. Говорит "на обложке внизу написано "для тех, кто еще не полюбил себя", и я решила, что мне уже пора".

Книга про маленького мальчика Германа. Он есть опавшие листья, его мама готовит котные рыблеты или киделькафри, его папа работает на строительном кране, а еще моется по пояс перед каждой едой, а дедушка "здоров как лосось, поскрипит еще авось".

Тут все нормальные.

И вдруг его парикмахер хочет поговорить с мамой Германа, а потом мама ведет себя странно и тревожно, и Герман провожает ее к врачу, но только врач почему-то осматривает только Германа, родители покупают Герману билеты в кино и на обед появляется только его любимая еда. Да еще и мороженое. Подозрительно?

Да два раза.

Эта книга о том, как жить подростку, как жить человеку, с которым происходит что-то непонятное. Над которым смеются и издеваются, которого поддерживают и любят. С которым не случается что-то смертельное ужасное, но все же – непонятное и тревожное, выделяющее, требующее сил и крепости.

Понимаете?

Да два раза.

Тут все все понимают.

Чтение с замедлением

"Слово в пути", Петр Вайль

Сборник гастрономических, антропологических, искусствоведчестких… полагается называть это «эссе», но для дивных слов, выходивших из головы Вайля и ложившихся на бумагу, это определение явно скучновато. Ибо написанное сочно, красочно и душевно. И читать это надо медленно, смакуя. Максимально (насколько возможно) приближая скорость чтения к естественной скорости смены тем и перемещения автора в реально-географическом пространстве. Понятно, что сравняться в скоростях не получится (если у вас нет в запасе годика-другого), но притормаживать вращение калейдоскопа все-таки приходится, а иначе уровень плотности впечатлений и соображений по поводу этих впечатлений зашкаливает, и прочитанное укладывается в голове читающего до обидного плохо. Чудесно, что имеются картинки – издатели не поскупились на довольно обильные цветные вклейки. Жалко, что их все равно мало. И жалко, что текст не идет бок о бок с иллюстрацией – впечатления усилились бы не вдвое, а устепенились бы в квадрате – впрочем, я все равно не смог вспомнить ничего идеально-симбиотического в этом смысле. Так что буду считать сей запрос чрезмерным и сие желание продуктом мгновенной избалованности: к хорошему быстро привыкаешь, а хорошей-то книжке – прямо с первых страниц…

208 лет Альфреду лорду Теннисону

УЛИСС

Немного пользы в том, что, царь досужий,
У очага, среди бесплодных скал,
Я раздаю, близ вянущей супруги,
Неполные законы этим диким,
Что копят, спят, едят, меня не зная.
Мне отдых от скитаний, нет, не отдых,
Я жизнь мою хочу испить до дна.
Я наслаждался, я страдал — безмерно,
сегда, — и с теми, кем я был любим.
И сам с собой, один. На берегу ли,
Или когда дождливые Гиады
Сквозь дымный ток ветров терзали море, —
Стал именем я славным, потому что,
Всегда с голодным сердцем путь держа,
Я знал и видел многое, — разведал
Людские города, правленья, нравы,
И разность стран, и самого себя
Среди племен, являвших мне почтенье,
Я радость боя пил средь равных мне,
На издававших звон равнинах Трои.
Я часть всего, что повстречал в пути.
Но пережитый опыт — только арка,
Через нее непройденное светит,
И край того нетронутого мира,
Чем дальше путь держу, тем дальше тает.
Как тупо-тускло медлить, знать конец,
В закале ржаветь, не сверкать в свершенье.
Как будто бы дышать — уж значит жить.
Брось жизнь на жизнь, все будет слишком мало.
И сколько мне моей осталось жизни?
Лишь краешек. Но каждый час спасен
От вечного молчания, и больше —
Весть нового приносит каждый час.
Копить еще какие-то три солнца, —
Презренно, — в кладовой хранить себя,
И этот дух седой, томимый жаждой,
Вслед знанью мчать падучею звездой
За крайней гранью мысли человека.
Здесь есть мой сын, родной мой Телемах,
Ему оставлю скипетр я и остров, —
Возлюбленный, способный к различенью,
Неторопливой мудростью сумеет
В народе угловатости сровнять
И привести к благому ровным всходом.
Он безупречен, средоточно-четок,
Обязанности общие блюдя
И в нежности ущерба не являя,
Богов домашних в меру он почтит,
Когда меня здесь более не будет.
Свое свершает он, а я мое.

Вот порт. На корабле надулся парус.
Замглилась ширь морей. Мои матросы,
Вы, что свершали, бились, размышляли
Со мною вместе, с резвостью встречая
И гром и солнце, — противопоставить
Всему умея вольное лицо, —
Мы стары, я и вы. Но в старых годах
Есть честь своя и свой достойный труд.
Смерть замыкает все. Но благородным
Деянием себя отметить можно
Перед концом, — свершением, пристойным
Тем людям, что вступали в бой с богами.
Мерцая, отступает свет от скал,
Укоротился долгий день, и всходит
Медлительно над водами луна.
Многоголосым гулом кличет бездна.
Плывем, друзья, пока не слишком поздно
Нам будет плыть, чтоб новый мир найти.
Отчалим и, в порядке строгом сидя,
Ударим по гремучим бороздам.
Мой умысел — к закату парус править,
За грань его, и, прежде чем умру,
Быть там, где тонут западные звезды.
Быть может, пропасть моря нас проглотит,
Быть может, к Островам дойдем Счастливым,
Увидим там великого Ахилла,
Которого мы знали. Многих нет,
Но многие доныне пребывают.
И нет в нас прежней силы давних дней,
Что колебала над землей и небо,
Но мы есть мы. Закал сердец бесстрашных,
Ослабленных и временем и роком,
Но сильных неослабленною волей
Искать, найти, дерзать, не уступать.

Пер. Константина Бальмонта.
Живопись Сергея Черкасова.

И вновь о подателях миров

"Южнорусское Овчарово", Лора Белоиван

Нарыть книгу с безупречным полноценным миром — всегда ценный подарок. Чтобы смочь такой мир создать, в нем надо пожить и его надо полюбить: никакой бог/демиург не может не быть частью своего мира, хоть на время, просто на боге/демиурге больше ответственности, чем на тех, кто этот мир благодаря ему населяет. Лора — часть мира ЮРО и на ней ответственность за него, а судя по тому, как там все удачно и заманчиво (даже когда жутенько), работу свою этот бог/демиург выполняет как следует.

Южнорусское Овчарово — некоторая, скажем, деревня у Тихого океана рядом с большим городом Владивостоком, где жизнь богаче наших о ней представлений (как обычно), с той разницей, что нашелся человек — Лора, — не поленившийся это запротоколировать. Только такие деревни и можно вообще населять и при этом не спятить, только такого рода действительность пригодна для полноценного существования на всех контурах магического сознания. Особенно для "городского" человека, если он вдруг решает переехать в деревню. Для меня Лорина книга ценна не только как для читателя и фаната самостоятельных сотворенных миров: это инструкция, как обращаться в своей голове с новой непонятной действительностью (деревенской, например), чтобы присвоить ее, обжить.

Очень, очень удачно, что "Южнорусское Овчарово" формально — роман в рассказах: это позволяет не запихивать насильно (и против правды жизни) много-много историй в чехол единого нарратива, а предлагать трехмерную многоголосицу жизни этого мира как она есть, то есть увязанную гораздо хитрее и с виду рассыпчатее, чем может предложить традиционная романная форма. Ружья в настоящем сотворенном мире стреляют, но гораздо причудливее, чем привычно читательскому сознанию.

Тем, кто уже читал Лорины "Карбид и амброзию": да, ЮРО читать можно и нужно, теперь этот мир стал грушевиднее и полнее, новых историй — ровно половина, а порядок их расстановки стянул эту действительность туже и логичнее.

Муха против человечества

«Вечната муха», Георги Господинов, Никола Тороманов

Сегодня будет читерский эфир с картинками, но я не могу удержаться. Ко всему прочему книжка нынешнего эфира еще и на болгарском. Обаятельная графическая история, написанная Георги Господиновым, нарисованная Никола Торомановым. Жанр этой остроумной изобретательной штуки авторы обозначили как «трагикомикс» — и он посвящен мухе! Здесь есть все — от книжки «Старецът и мухата» до фильма «Clockwork fly». Муха врывается во все области человеческой культуры: музыка, кинематограф, литература, религия бесконечно преломляются в мозаике фасеточных мушиных глаз. Разглядывать можно бесконечно.

Изгойские хроники 3

"Поэзия и мистика", Колин Уилсон

По завершении последней книжки в этом заходе отчего стало понятно, до чего вообще философия и художественное высказывание «сердитых молодых людей» устарели и провинциальны. Казалось-то это всегда, еще с университетского курса по зарубежной литературе, но тогда мнение мое было скорее интуитивным, а тут — конкретное подтверждение. Автор всеми своими ластами, правда, отпихивается от принадлежности к «течению», но ничего не поделаешь — оно его все равно уже утащило с собой. Поиски «сильной личности», «нового героя» — до чего они сейчас выглядят наивными и напыщенными. Даже стремление к свободе, личностному росту и совершенству — те же битники, английским изводом которых вроде как были СМЛ, те же Барроуз или Буковски, которые уж точно ни к какому «движению» не примыкали, — насколько у них этот вектор обозначен убедительнее и художественно целостнее, не говоря про достоверность. Да, мы делаем поправку на время, но не может сделать ее на географию: Англия в середине ХХ века была далеким клочком суши на этой карте, которого ветра эпохи не коснулись. Либо тщательно обогнули. Нет в СМЛ подлинной свободы и простора — некуда им податься со своего острова.

Потому-то этот очерк, написанный по заказу Ферлингетти для его издательства «Городские огни», и выглядит диковинным экспонатом в издательском портфеле. О поэзии и мистике в нем, на самом деле, тоже не очень много сказано.

Коллекционер

Давид Маркиш, «Дар Иды»

Так получилось, что я, кажется, в четвертый раз за этот год пишу про книги Давида Маркиша. Но он пишет много, и пропустить его новую книгу никак нельзя. Тем более, что она – про то, о чем я все время думаю (и о чем я писал в тексте о замечательной книге Маркиша «Белый круг») – про веру почти каждого из нас в то, что, когда-нибудь, в самом дальнем уголке грязного блошиного рынка, мы наткнемся на стоящий копейки шедевр. Новая книга Маркиша «Дар Иды» целиком посвящена этой вере – и тому, как она становится самой настоящей реальностью.

«Дар Иды» – несколько историй неожиданных открытий и потрясающих находок. Именно потрясающих – а как еще назвать утерянный портрет Переца Маркиша работы Марка Шагала, или картины других великих представителей русского авангарда, пылящиеся на стенах провинциальных бань, вдруг появившихся из пепла уничтоженного собрания Якова Кагана-Шабшая, вынутых из-под кровати старой женщиной в далекой ссылке? Как назвать уникальную картину, годами используемую в качестве… совка для домашней пыли в маленькой комнатенке и тем самым спасенную? В «Даре Иды» таких историй – больше десятка. Больше десятка самых невероятных историй, в которые невозможно поверить, но которые – были.

На обложке книги изображен бегущий над землей (на самом деле, конечно, летящий) Сергей Параджанов – великий режиссер, художник, волшебник, собиратель всего на свете. Маркиш, следом за своим другом Параджановым, тоже собирает все на свете, но – облаченное в слова: он собирает истории. Из которых, как и из блестящих мелочей из коллекции Параджанова, и складывается жизнь.

Беги, Вивиан, беги

"Жизнь и приключения господи Бьёрк", Юнас Гардель

Вивиан сбежала из дома. Даже два раза подряд.

На самом деле она уже взрослая. Взрослым иногда даже нужнее сбегать.

Как все хорошие девочки, она мечтала о муже, детях, обоюдном уважении и любви, но первый ее муж оказался безразличным предателем-манипулятором, она долго жила только им, а он бросил ее ради любовницы, отсудив у Вивиан всё, даже старинные вещи её родителей. Второй её муж оказался тоже безразличным чванливым богачом, не только он, но и его семья и даже соседи умели снисходительно показать ей, что она пустое место. Пассивно-агрессивно, она даже придраться и закатить истерику не могла.

И вот она собрала манатки, написала мужу прощальное письмо и сбежала. Но меньше чем через сутки не выдержала и вернулась. Заметила, что письмо он не читал, так что все ок, вот только он даже не обратил внимания, что она вернулась, попросил не мешать ему смотреть телевизор... И Вивиан развернулась и таки снова ушла. Совсем.

Выплыл-выплыл!

"Чапаев-Чапаев", Виктор Тихомиров

Бывший “митек” (если, конечно, “митьки” бывают бывшими) сочинил эдакий эксцентричный гротеск, никак не похожий на современную прозу (тем и примечательный), а характерный скорее для советской литературы 20-30-х годов. То, в чем преуспели (каждый по-своему) Зощенко, Булгаков, отчасти “Серапионовы братья”, ну и многие канувшие в историю почти бесследно. Про что: про то, что Чапаев, дескать, не утонул (сублимация советско-детских желаний), и вот вокруг него, неутонувшего, и раскручивается дурацковатый сюжет. Причем круги расходятся иной раз сильно далеко от выплывшего Чапаева: там и жулики разной степени порочности, и бесстрашный юный милиционер, и не менее бесстрашные и столь же юные пионеры и особенно пионерки. Нельзя сказать, что читателя (как минимум в моем лице) в процессе отслеживания описываемых событий захлестывают волны эмпатии, однако ж оно и стилистически забавно, и фабульно увлекательно. А прямо вот сильно-пресильно сочувствовать персонажам постмодернистской полупародии – наверное, невозможно. Если б не печально-романтический конец – то и вообще не защемило бы мое сердечко ни разочка. Кажется, понял, как прозвать данный странный жанр – шутовской роман (по ассоциации с бывшим когда-то модным плутовским).

А вокруг — имена, имена…

Наш традиционный литературный концерт

Самое время вернуться к литературным именам — давно мы не обращали на них внимания. Вот некоторые не самые очевидные. Например, прекрасная ванкуверская команда «альтернативного кантри» своим названием взяла роман Кормака Маккарти «Кровавый меридиан» (1985):

В «альтернативном кантри» вообще ребята начитанные. Эти черти из Нью-Орлинза перечитали Стивена Кинга (роман 1987 года):

«Томминокеры», кстати, вообще популярная концепция у хард-рокеров, что не удивительно. Вот еще два примера проникновения их в музыку:

А вот и первоисточник:

Но мы отвлеклись, как это с нами обычно случается. В такой удивительной разновидности музыкальной продукции, как «христианский рок», люди, оказываются, читают массовую литературу (а не только библию). Вот группа «Дьявол носит “Прада”» (по роману Лорен Уайзбергер 2003 года):

Но вернемся к нетленному (нет, мы сами не поклонники «христо-рока», как легко догадаться). Ска и панк нам гораздо ближе — особенно если они читают Джозефа Хеллера:

А вот и маловероятное сочетание — поэма Хенри Уодсуорта Лонгфеллоу «Крушение “Вечерней звезды»” стала названием симпатичной ирландской команды, играющей дум-дрон-метал:

И эта идея, опять же прижилась и не нова: в честь этой поэмы свои песни называли и Джордж Харрисон, и «Проукэл Харум»:

(Тут хотелось бы поставить сноску о наличии во вселенной коллектива под названием «Харе Джорджесон», которую ее тоже поют:)

Конец сноски. Да, я узнал об этом недавно и считаю своим долгом поделиться этим знанием с миром. А вот этот коллектив знают все, потому что в нем пела великая Дженис. С их названием все просто, хотя не все фиксируют в нем присутствие Джорджа Оруэлла (а он там есть!):

Еще один след Оруэлла — в «Министерстве любви», само собой:

Оно же присутствует у «Эвритмики» в их насквозь литературном трибьюте Оруэллу:

А вот эти очень литературоцентричные люди взяли своим названием фамилию крайне маловероятную для музыки:

И еще одно невероятное сочетание, возможное только в век постмодернизма. «Подразделение радости» взято из романа Ка-Цетника «Дом кукол», а вот откуда там «мертвые души» — не очень понятно. Хотя песенку можно слушать и как иллюстрацию к Гоголю:

И последнее, совсем неочевидное заимствование. «Мой химический роман» — прямое включение Ирвина Уэлша и его книги об экстази:

Вот на этой, как говорится, оптимистической ноте переходим к заключительному номеру нашей сегодняшней программы. Сегодня это будет «Танцующий крыжовник» из Владивостока с песней о любви — но нет, не к чтению на сей раз. И даже не о любви к книгам. А о любви книг — к переплетчикам.

У вас в ушах по традиции звучал Голос Омара. Книги навсегда!

Джиси ике*, ударение на последний слог, оба раза

"Американица", Чимаманда Нгози Адичи / Americanah, Chimamanda Ngozi Adichie

Книга выйдет, тьфу-тьфу, в издательстве "Фантом Пресс" в этом году.

Про что роман, конспективно, в столбик, не в порядке важности тем:
1. о школьной любви двух нигерийских людей (поколение второй половины 70-х), которая оказалась живучей;
2. о том, каково быть афроамериканцем, черным не-американцем, черным африканцем в Африке, англоафриканцем, черным не-англичанином — подробно, разными художественными методами;
3. об истории черных людей в Америке;
4. о современной американской расовой политике, официальной и неофициальной;
5. о разнообразных африканских акцентах в английском;
6. о межэтнических отношениях между западноафриканскими людьми;
7. об уходе за африканскими волосами на голове;
8. о Бруклине, Принстоне, Балтиморе, Лагосе, Лондоне, Нсукке;
9. об американской и нигерийской еде;
10. о Бараке и Мишель Обамах;
11. о студенческой жизни в Нигерии и в Штатах в девяностых-нулевых;
12. о разнообразных и многочисленных неприятных человеческих чертах, замашках, привычках и повадках (подробно);
13. о некоторых приятных человеческих чертах, замашках, привычках и повадках;
14. о разнице в нигерийских и американских семейных устоях;
15. о разнообразных манерах общения;
16. о современной истории, политике и экономике Нигерии;
17. о моде;
18. о сексе;
19. о детях;
20. ну и еще то-сё по мелочи.

Это хороший, подробный, просторный роман, с которым проживаешь насыщенный кусок судеб предложенных людей. Пишут, что по роману собрались снимать кино, и я бы глянула, кого Адичи утвердила там на роли: роман устроен так, что ужасно интересно, как выглядят персонажи. Люди в романе получились достоверные, живые: они то восхищают, то бесят — и всё, что в промежутке. Ифемелу (ударение на первое "е"), главная героиня, — человек, с которым мне лично было бы трудно: она зачастую сначала говорит или делает, а думает потом. И она, конечно, страшная язва и зараза, временами — не по делу, и поэтому иногда ее хочется стукнуть или сказать встречную гадость. Впрочем, будет в книге одно место, ближе к концу, когда героине наконец сообщают, как называется ее поведение, и от этого возникает чувство глубокого удовлетворения (с). Но в целом нигерийцы ведут себя настолько как русские (простите за обобщение), что мотивации их понятны до трогательного. Обинзе (ударение на "и", первое "о" произносится как среднее между "о" и "у", а не как безударное "о", т.е. "а", в русском) — пацан гораздо более приятный и милый, чем Ифем, я б с таким дружила.

В многочисленных интервью, посвященных книге, Чимаманда постоянно подчеркивает, что это роман о неумирающей любви, однако на мой читательский глаз любовная линия этой нетощей книги — некоторая условная елка, поставленная для того, чтобы повесить на нее гору игрушек, гирлянд, фонариков и дождиков, под которыми елка, в общем, подразумевается (не в невесомости же висит все это), ее даже отчетливо видно, но столько всего на нее понавешано, что я, к примеру, с интересом почитала бы оба блога главной героини — из них в книге приводится немало выдержек, уместно, особенно из первого, американского. Прямо в виде отдельной книги, как бывало в поры ЖЖ, когда печатали подборки постов крупных блогеров. Эта вот елочность сообщает роману некоторое подобие обширного набора баек из жизни, но Адичи потрудилась стянуть их воедино так, что претензии к лоскутности романа выглядят пусть и не порожними, но уязвимыми. Само обилие этих баек, многие из которых не имеют сквозного значения для книги в целом, создает у меня-читателя довольно устойчивое ощущение единства высказывания: так сценки громадного людного южного базара, не связанные друг с другом, становятся единым целым — жизнью южного базара. И да: этот роман — политическое высказывание, и расовое, и феминистское.

* Держись; всё наладится; будь молодцом (игбо).

Ну и я тут "обложку" слепила, простите.