Издательство Додо Пресс: издаем что хотим

Голос Омара

«Голос Омара» — литературная радиостанция, работающая на буквенной частоте с 15 апреля 2014 года.

Исторически «Голос Омара» существовал на сайте «Додо Мэджик Букрум»; по многочисленным просьбам радиочитателей и с разрешения «Додо Мэджик Букрум» радиостанция переехала на сайт «Додо Пресс».

Здесь говорят о книгах, которые дороги ведущим, независимо от времени их публикации, рассказывают о текстах, которые вы не читали, или о текстах, которые вы прекрасно знаете, но всякий раз это признание в любви и новый взгляд на прочитанное — от профессиональных читателей.

Изначально дежурства букжокеев (или биджеев) распределялись так: Стас Жицкий (пнд), Маня Борзенко (вт), Евгений Коган (ср), Аня Синяткина (чт), Макс Немцов (пт), Шаши Мартынова (сб). Вскр — гостевой (сюрпризный) эфир. С 25 августа 2017 года «Голос Омара» обновляется в более произвольном режиме, чем прежде.

Все эфиры, списком.

«Голос Омара»: здесь хвалят книги.

Евгений Коган Постоянный букжокей ср, 25 октября

Человек в шляпе

Олег Ковалов, «Из(л)учение странного»

Многие смотрели неигровой пропагандистский шедевр Дзиги Вертова «Человек с киноаппаратом», но не всякий сможет сопоставить его с «Улиссом» Джеймса Джойса – едва ли не самой сложной книгой ХХ века, а один из эпизодов фильма – со строками из «Облака в штанах» Владимира Маяковского, порожденного, как и прочие футуристические строки… прозой Гоголя, на что намекает в книге «Мастерство Гоголя» Андрей Белый. Голова не кружится? Тогда вот еще – в «Великом утешителе» Льва Кулешова, еще одном абсолютном шедевре раннего советского кино, к тому же, основанном на новеллах и эпизодах биографии О’Генри, можно разглядеть… линию Луки из «На дне» Максима Горького – главного советского писателя, про которого Владислав Ходасевич писал: «… крайне запутанное отношение к правде и лжи, которое <…> оказало решительное влияние как на его творчество, так и на всю его жизнь». В глазах не рябит, можно продолжать? «Рваные башмаки» – недооцененный шедевр (еще один шедевр) Маргариты Барской – лучше всего рассматривать как кинематографическое воплощение… немецкой «новой вещественности» (Neue Sachlichkeit), гениальных и страшных картин Георга Гросса, Отто Дикса и других. Ничего так, да?

Когда в начале девяностых я, еще только открывавший для себя искусство кино, увидел подряд несколько фильмов Олега Ковалова («Сады скорпиона», «Остров мертвых», «Концерт для крысы» – именно в таком порядке), я уже читал какие-то тексты Олега Альбертовича и, возможно, даже видел его лично – очки, широкий воротник плаща, внимательный взгляд и едва заметная улыбка, с трудом маскирующая не самое веселое выражение лица, – такой внешний вид у меня, неофита, вызывал уважение, а его умные тексты и – потом – умные монтажные (и, позже, игровые) фильмы лишь еще сильнее укрепляли убеждение, что передо мной – человек выдающийся. Потом, долгими питерскими ночами приобретя «насмотенность», я вернулся к фильмам Ковалова – и убедился, что первое впечатление об этом человеке было правильным. Тем более, к уже увиденным его картинам добавилась «Темная ночь» – один из главных, как мне до сих пор кажется, фильмов, снятых в России на рубеже веков.

И тут важно понимать – что бы не делал Ковалов, о чем бы он не снимал или не писал, душой он оставался в начале ХХ века – в ранних советских киноэкспериментах, в эйзенштейновских играх с монтажом, в немецком экспрессионизме, в строках футуристов и ничевоков. Его тексты и его фильмы складывались в одну историю, и удивительно, что книга (первая из нескольких – судя по красной цифре «1» на корешке) появилась только сейчас. И какое же счастье, что она появилась!

Ковалов не играет в пионера – он и есть пионер, первооткрыватель. Для него каждый фильм – будь то заученный наизусть «Человек с киноаппаратом» или не самые популярные «Рваные башмаки» – повод для блистательной интеллектуальной игры, для цепочки парадоксальный ассоциаций, для едва ли не детективного сюжета. Соединяя то, что, на первый взгляд, соединить невозможно, Ковалов создает удивительные сюжеты, главными героями предсказуемо оставляя режиссеров, но выводя на первый план и тех, кто находился рядом – пусть и по другую сторону условных «баррикад», – и соратников по «важнейшему из искусств», и писателей, художников, политиков. Рассматривая кинематограф начала века в контексте не столько кино, сколько культуры вообще, Ковалов, по большому счету, и пишет не совсем о кино, но именно о «культуре вообще» , о контексте, о потрясающих связях, которые до него оставались незамеченными. Причем пишет так, что каждый его текст даст фору лучшим детективам. В детективе чаще всего можно догадаться, что убийца – шофер. Но о том, куда заведет мысль Олега Альбертовича, предсказать невозможно. В награду – восторг первооткрывателя, которым Ковалов – человек в очках, плаще и шляпе – щедро делится со всеми. Вернее, не со всеми – тираж этой великолепной книги преступно мал.

Маня Борзенко Постоянный букжокей вт, 24 октября

Так или иначе

"Дело было так", Меир Шалев

На еврейских похоронах не бывает просто грустно. Там непременно случается что-то курьезное и нелепое. Либо появляется никому не известный "дядя Яша" и, возводя очи и руки горе, начинает толкать проникновенные речи, либо родственники ругаются между собой, либо рассказывают любимые истории покойного и ржут, либо рассказывают истории и не могут прийти к консенсусу о том, какая из них верная, ибо у каждой истории есть пять версий, а самой правдивой обыкновенно считается самая красивая.

Когда я работала в книжном магазине, серия маленьких голубых книг "проза еврейской жизни" издательства Текст, стоящая вся на отдельной полке, называлась у нас, вестимо, "Голубые Евреи". Когда было грустно, но не очень; или когда хотелось посмеяться, но спокойно так и несколько меланхолично, я лезла туда.

Это тот самый даже не смех, а улыбка узнавания, воспоминания того, что так знакомо, но почему-то закончилось.

Ну да, ну да, помешанная на чистоте бабушка Тоня, не разрешающая мыться в доме, чтобы его не испачкать. Посиделки родных на "платформе" с чаем и рассказами. Пылесос, обманувший всех. Особый цитрус, на котором растут и апельсины и помидоры. Накрашенные красным лаком ногти на ногах самого Меира прямо перед тем, как он пошел на важное собрание в сандалиях. Летучая ослица Иа, открывшая дверь сарая проволокой и полетевшая к царю... или королю... Наставления, как правильно выжимать тряпку. Брат, в отличие от остальных, совершенно не умеющий управляться с инструментами. Особые фразы и словечки, произносимые с особой интонацией. Захождения родных в комнату ну очень не вовремя. Своеобразные представления о личном пространстве, о долге, о семейственности, об обязанностях. Способность жить, несмотря ни на что, способность переживать все с неискоренимой стойкостью и юмором.

Вот этим немного грустным юмором.

Макс Немцов Постоянный букжокей пт, 20 октября

Пистолет у виска читателя

"Джей-Ар", Уильям Гэддис

Легко понять, что после прощания с ХIХ веком в «Узнаваниях/Распознаваниях» методами модернистского романа, разборкам с веком ХХ-м придется подобрать какую-то другую методику. Оттуда сложно было двигаться куда-то дальше экспоненциально, необходимо что-то иное. Но Гэддис пошел по пути еще большего дробления и членения смыслов, к фрагментации и фрактализации. Поэтому «Джей-Ар» — это уже не Босх, как рисовал нам автор в первом романе, не многофигурное полотно, перерастающее в комикс, но остающееся в одном пространстве холста, а огромный коллаж Раушенберга, склеенный в стрип, который местами закручивается лентой Мёбиуса… Я понятно? Мне кажется, да, ключ к Гэддису — в живописи, не знаю, исследовал кто-то эту тему или нет. Но неистовый и лихорадочный темп диалогов — не для всякого читателя, это правда. Автор часто бредит в горячке, как и его персонажи, как их прототипы и само время, с которым Гэддис разбирается. Все это излагается неаттрибутированными диалогами.

А второй такой же пистолет у читательского виска - его роман "A Frolic of His Own".

Евгений Коган Постоянный букжокей ср, 18 октября

Душеполезное чтение на каждый день

Ричард Хьюго, «Пусковой город»

нига Ричарда Хьюго «Пусковой город» имеет подзаголовок: «Лекции и очерки о поэзии и писательстве», и этот подзаголовок может одновременно и привлекать потенциального читателя, и отталкивать его. Привлекать – потому что есть такие странные (и крайне приятные, во всяком случае, мне) люди, которым интересно, как именно другие люди пишут, как они сочиняют, как работают над своими и чужими текстами и как в результате получается, что мы так любим (или не любим). А отталкивать – потому что некоторым может показаться, что очерки, да еще о поэзии – что может быть зануднее? Если таки открыть эту книгу, то сразу становится ясно, что правы оказываются первые, но тут важно – открыть.

Я открыл – и примерно на третьей странице понял, что держу в руках в прямом смысле необходимую в хозяйстве книгу – необходимую всем и каждому, кто хотя бы иногда складывает слова в предложения, думая, что из-под его «пера» выходит сплошь хрустальная проза. Кто-то недавно пошутил, будто сейчас – в эпоху социальных сетей – мы пожинаем плоды всеобщей грамотности. Шутка эта недалека от истины, хотя все равно остается шуткой. Страх и трепет, который вызывает количество тех, кто в графе «профессия» уверенно пишет слово «блогер», лучше всего выражается одной из картинок из насыщенной жизни придуманного Линор Горалик Зайца ПЦ: «Спасибочки тебе, Божечка, что у меня не про все есть мненьице!». Возвращаясь к книге – уверен, ее должен прочитать каждый, кто по какой-то причине собрался соединять слова в предложения, чтобы потом записать их – и выставить на всеобщее обозрение.

Ричард Хьюго – бывший военный летчик, обладатель магистерской степени по писательскому мастерству (Университет Вашингтона) и преподаватель мастерства слова в Университете Монтаны. Его лекции, в которых анализ стихов сочетается с мемуарной прозой, – чтение настолько же полезное, насколько и увлекательное. Хьюго, давая многочисленные (и, отмечу, крайне важные – хотел процитировать хоть один, но не смог выбрать, каждую лекцию нужно читать целиком) советы, собственно, о писательском мастерстве, по большому счету учит не писать (хотя, конечно, и писать тоже) – он объясняет, как адекватно относиться к собственному (и чужому) творчеству, как сомневаться, как учиться на своих ошибках, как читать и понимать прочитанное. Его лекции увлекательны, остроумны, полны тонких наблюдений и самоиронии – нам всем не хватает такого учителя (некоторым – особенно).

Я многое понял, прочитав эту маленькую книжку. Надеюсь (и верю!), вас ждут похожие переживания. И спасибочки тебе, Божечка…

Маня Борзенко Постоянный букжокей вт, 17 октября

Все так же просто

"Счастливая девочка растет", Нина Шнирман

Всегда очень страшно читать продолжение Офигенной Книжки.

Вдруг оно будет не такое.

К счастью, Нинуша не меняется из книги в книгу. Она постепенно растет, но не меняется, она остается внимательной, эмоциональной, с крутым и вспыльчивым характером, со стремлением не досаждать людям, с заботой и восторгом, с множеством стремлений.

Со старшей сестрой Ёлкой, талантливой, немного ехидной, с младшей сестрой Анночкой, настоящим ангелом, с крохотным братом Мишенькой, у которого пальчики на руках – настоящее чудо. С Бабусей, и с Мамой и Папой, показывающими такие потрясающие модели воспитания, какие раньше я видела только у Александры Бруштейн в "Дорога уходит в даль" и Харпер Ли "Убить пересмешника". Да и то... не совсем.

Их постоянная поддержка и не опекающая защита позволяет Нинуше жить и принимать очень трудное время, с 45 по 48 годы, обращая внимания на отношения между людьми, а не на государство. И развивать свои таланты, оставаясь адекватной. Не суперскромной, а нормальной такой девчонкой, лазающей по турникам, катающейся на подножке трамвая, играющей на скрипке так, что у всех выступают слезы, видящей много чудес.

С уймой нежности.

С морем любви.

Счастливой.

Макс Немцов Постоянный букжокей пт, 13 октября

О единстве формы и содержания

"'А' упало, 'Б' пропало... Занимательная история опечаток", Дмитрий Шерих

Книжка пустяковая, компилятивная, небрежная и развлекательная — собрание анекдотов про опечатки, не претендующее на глубину и рассчитанное на «широкого читателя». В случае с Джойсом не упомянута даже его судьбоносная опечатка в названии "Finnegans Wake", а уж куда анекдотичнее, трагичнее и показательнее, казалось бы. И, в том же случае Джойса – да, автор сделал это! – черным по белому в книжке написано «выдающийся шотландец Джеймс Джойс». Есть и другие опечатки, куда ж без них. В общем, сплошное верхоглядство. Зато изобильно представлены советские опечатки во всяких многотиражках и детальная полемика марксистских графоманов Аксельрод и Богданова. Это вот зачем, я вас спрашиваю? Но занятно и местами весело, это правда, так что не будем судить автора слишком сильно. Он попугай на жердочке, предназначен для нашего увеселия.


А особенно душеполезна книжка теперь, когда верифицируемой реальности попросту не существует. Особенно политической. Страницы о подтасовке результатов голосования в «Правде» при борьбе сталинистов и троцкистов, которые автор числит по классу «намеренных опечаток», читаются как сводка с нынешних выборных полей — только сто лет назад марксисты делали это изящнее. Нынешней сволочи до них далековато.

И, наконец, утешительнее всего была приведенная цитата из Дмитрия Писарева: «Иные критики придираются к шрифту и опечаткам по неспособности к более серьезной умственной деятельности». Актуально как никогда.

Евгений Коган Постоянный букжокей ср, 11 октября

…и других предметах, касающихся управления книжным делом

«Письмо о книжной торговле», Дени Дидро

«Литературное произведение – не машина, работу которой можно испытать, не изобретение, для проверки которого существует сотня способов, не тайное средство, действенность которого можно доказать. Успех даже самой лучшей книги в момент издания зависит от бесконечного множества обычных и необычных обстоятельств, стечение которых не в состоянии предусмотреть и самый расчетливый предприниматель…» Дени Дидро написал это письмо своему хорошему знакомому Антуану де Сартину, который в те времена занимался книжной цензурой, ведал делами книгоиздания и книгораспространения. Но, скорее всего, этот текст задумывался как открытое письмо – для всех, кому интересна тема. Тем более, что де Сартин это письмо так и не получил. Что, в общем-то, особой роли не играет.

Поразительно, но в середине XVIII века (письмо было написано осенью 1763 года) Дени Дидро занимали те же вопросы, что занимают связанных с книгой людей века XXI – связанных не только и не столько по работе, сколько по… смыслу жизни. Дидро пишет о цензуре, о борьбе с контрафактами, об авторских правах, и обнаруживается, что за последние почти три сотни лет ничего, в общем-то, не изменилось. Скажем, Дидро пишет о том, что негоже запрещать какие-то тексты, которые – гипотетически – могут повредить сложившемуся в стране мироустройству, потому что они, во-первых, не слишком уж и повредят, а во-вторых, все равно рано или поздно доберутся до заинтересованного запретным плодом читателя – контрафактными или заграничными изданиями, причем отечественные книгоиздатели на это потеряют деньги, а иностранцы заработают, хотя патриотичнее было бы наоборот. «– Да как же это? Неужели я дозволю печатать и продавать сочинения, очевидно противного государственной религии, которую я исповедую и уважаю? Неужели я допущу малейшее оскорбление того, перед кем благоговею, перед кем изо дня в день преклоняю голову, кто видит и слышит меня и кто в Судный день спросит с меня за это самое сочинение? – Да, допустите. Ведь допустил же Господь, чтобы книга эта была написана и напечатана. Он сошел к людям и умер ради них на кресте. – Я считаю нравственность самой прочной, если не единственной основой счастья любого народа, самым верным залогом его долговечности – так неужели я потерплю, чтобы кто-то распространял убеждения, которые развращают и ослабляют нравы? – Да, потерпите. – Неужели ради дерзких речей неистового фанатика я поступлюсь нашими обычаями, законами, порядками, самыми святыми вещами на земле, безопасностью монарха, спокойствием сограждан? – Не спорю, это нелегко, но вы к этому придете. Рано или поздно вы к этому придете и будете сожалеть, что прежде вам не хватало смелости на подобный шаг…» Поразительно, что в середине XVIII века Дидро это понимал, а современные чиновники от искусства осознать этого не могут.

Однако книга Дидро посвящена отнюдь не только книжному делу – французский писатель и философ пишет и о более общих вещах, которые – увы – тоже не теряют актуальности: «Но прежде всего, сударь, задумайтесь вот о чем: государственному мужу не позволительно легкомыслие, с которым иные готовы в любых обстоятельствах утверждать, что если принятое решение ошибочно, достаточно вернуться назад и исправить содеянное, – подобным образом играть с состоянием и участью граждан недостойно и неразумно; подумайте о том, что куда досаднее обеднеть, нежели родиться в нищете; что положение опустившегося народа хуже, чем положение народа изначально низкого; что неурядицы в той или иной отрасли торговли неминуемо ведут к ее гибели; и что за десть лет можно причинить столько вреда, сколько потом не устранить и за целое столетие. Имейте в виду: чем более продолжительны последствия ошибочных решений, тем с большой осмотрительностью стоит подходить к учреждению или упразднению чего-либо. И коли уж зашла речь об упразднении, то позвольте спросить вас: не стоит ли за подобными действиями пустое тщеславие? Не наносим ли мы беспричинного оскорбления тем, кто был наделен властными полномочиями до нас, считая их глупцами и не задумываясь, что лежит в основе их учреждений, какие причины привели к созданию оных, какие благоприятные или несчастливые изменения эти учреждения претерпели? Мне думается, что именно в предыстории законов и иных постановлений необходимо искать истинные основания для того, чтобы следовать по намеченному пути или отступать от него…»

Самое же забавное, что даже у письма о книжной торговле (которые, как мы поняли, далеко не только о торговле) есть сквозной сюжет – красной нитью через весь текст проходит желание разобраться с несправедливостью. Дело в том, что баснописец Лафонтен при жизни передал права на публикацию своих текстов одному парижскому издателю, который позже переуступил их другим. Но королевская канцелярия, в нарушение в нарушение этих прав выдала внучкам Лафонтена привилегию на сочинения их знаменитого покойного деда сроком на пятнадцать лет. Два десятка парижских издателей взбунтовались, подали протест – девицы Лафонтен подали ответную жалобу в Королевский совет, который подтвердил их привилегию. И эта оправданно история не дает покоя Дидро, который на протяжении письма не раз возвращается в ней: «Поговаривали, будто у издателя Лафонтена не имелось никакого свидетельства о собственности, и я готов этому верить – не мне вставать на сторону торговца, оспаривая притязания потомков автора. Однако человеку справедливому подобает поступать по справедливости и говорить правду, даже если она противоречит его собственным интересам. Вероятно, в моих интересах было бы не лишать моих детей – коим богатства от меня достанется еще меньше, чем славы, - малопочтенной возможности ограбить моего издателя после моей смерти. Но если однажды они падут так низко, что примутся искать в этом несправедливом деле поддержки властей, значит, все чувства, которые я им внушал, погасли в их сердцах, коли ради денег они готовы попрать самые святые основы гражданских законов о собственности. Да будет им известно, что я считал себя вправе и очевидно имел право распоряжаться всеми своими сочинениями – не важно, хороши они или плохи; что я добровольно, по собственному желанию уступил эти сочинения издателю; что я получил искомую сумму денег; и что написанное мною принадлежит им не больше, что доставшийся мне в наследство от предков участок виноградника или арпан поля, который я вынужден буду продать, чтобы оплатить им образование. Пусть они знают, какой выбор им предстоит. Придется либо объявить, что сделку я заключил, потеряв рассудок, либо признать, что они учиняют вопиющую несправедливость…» И великим не чуждо ни что человеческое.

Маня Борзенко Постоянный букжокей вт, 10 октября

Просто

"Счастливая девочка", Нина Шнирман

Девочка Нина (в начале повествования ей 2,5 года) растет в семье ученого-физика и работающей матери. У Нинуши есть старшая сестра Эллочка-Ёлочка, и младшая Аннушка. А еще есть Бабуся.

Книга меня совершенно поразила, потому что ну во-1, Нина помнит себя с двух лет.

Во-2, Нина невероятно полна эмоциями и описывает происходящее не с точки зрения фактов, не глазами взрослой-себя, а именно из тела и сознания маленького ребенка, очень искреннего, очень порывистого, очень живого. Обычно детские книги, книги про детей и от лица детей, я во взрослом возрасте читаю так, словно они про моих ровесников, в них очень взвешенные интонации. Нинуша явно маленькая. И она явно растет.

В-3, у меня, конечно, личные струнки – музыкальная школа, злость на сестру, взаимодействие с родственниками...

В-4, речь идет про предвоенные и военные годы, то есть хлебные карточки, голодные обмороки, эвакуация, круглые сутки работающие родители, картофельная шелуха вместо еды, одно пальто на пол семьи...

И в-5, Нинуша действительно очень счастливая. Оба родителя успевают уделять ей время, ее Мамочка гениально объясняет ей правила поведения и внимания к окружающим, Нинуше разрешают заниматься тем, что ей хочется, ей не велят сдерживать эмоции и порывы, если они не разрушительны, с ней много разговаривают, ей разрешают помогать, ее хвалят, ее не сравнивают с сестрами, ее учат интересным вещам – и все время чувствуется, что даже когда она злится или огорчается или пугается или стыдится – у нее очень счастливая жизнь. И хочется еще и еще подумать, из чего же складывается это счастье.

Ну и последние слова книги:

"Теперь я знаю, что будет завтра! Завтра все люди на земле будут счастливы! Все!!! Потому что МЫ ПОБЕДИЛИ И ВОЙНА ЗАКОНЧИЛАСЬ!"

Макс Немцов Постоянный букжокей пт, 6 октября

А не то, что вы подумали

"Американский хипстер", Хилэри Холадей

Очень бережная и даже трепетная биография человека, без которого бы не случилось битников. И это не преувеличение, потому что значение Херберта Ханке, больше известного под именами десятка персонажей у Керуака, Барроуза и Джона Клеллона Хоумза, переоценить трудно. У битников, как известно был битый ангел — Нил Кэссади, — но был и битый призрак: вор, жулик, полинаркоман-рецидивист, бисексуал и великий артист разговорного жанра. Ну и писатель, конечно. Это и был Ханке, который ввел молодежь (Гинзберга, Керуака и Барроуза) в мир альтернативной низовой культуры. Не было в ХХ века другого человека, который вдохновил бы собой целую литературу в одно рыло.


Пить, курить, ебаться и пользоваться наркотиками наш герой начал примерно одновременно — лет в восемь. Разговаривать — гораздо раньше. Дожил до 81. Убили его не наркотики — он просто устал, судя по всему. Достоинства при этом не потерял. Один из плюсов этой биографии — она и не пытается лишить Ханке достоинства, хотя сделать это довольно просто, учитывая количество неоднозначных фактов в его жизни.

А другие плюсы вот: зарождение битого поколения показано в контексте — до и после. Поначалу это увлекательное путешествие по неизвестным или малохоженным районам американской перпендикулярной культуры — например, художественно-анархистская тусовка Чикаго в конце 20-х годов, связь позднейшего андерграунда не только с маргинально-уголовной, но и с карнавально-фриковой субкультурой. Клочки паззла собираются в цельную картинку. Ханке был истинным битником и эпитомальным хипстером (да, нам объясняют, что это такое — известные ныне писатели к этому отношения не имеют, они тогда если не пешком под стол ходили, то гуляли по 42-й улице, как на экскурсии, а не жили там; про нынешнюю молодежь даже говорить не стоит. Норман Мейлер понятие хипстерства проституировал) — и было это в конце 20-х — 30-х годах, а не тогда, когда мы все привыкли думать.

Напомню, что действие практически всех главных бит-романов происходит сразу после 2-й мировой — в середине и второй половине 1940-х. Подлинный расцвет битничества пришелся на 30-е, времена Великой депрессии, и большинство тех городских бродяг, сезонников, уличных бомжей, воров и грабителей, кто имеет полное право называться битниками и хипстерами, остались невоспетыми и неупомянутыми — Ханке тут исключение. Удивительная параллель здесь в том, что единственным подлинным битником в русской литературе, наверное, может считаться Веничка Ерофеев. Потому что его определяет то же самое - он живет за краем квадратного мира из тяги к внутренней свободе. Пьет из стремления к трансцендентности. Далее может последовать монолог произвольной длины на тему "Жить недолго, но ярко и оставить по себе симпатичный труп", но не станем - к тому же Ханке этот тезис своею жизнью опроверг.

Потому что после череды исторических встреч насельника улиц Ханке и творческой молодежи в 40-х годах нам рассказывают, о том, как умерло «движение», как его пытались оживить, как из этого, конечно же, ничего не получилось, невзирая на шум вокруг и не выходящие из печати книжки. И это самая грустная часть истории — жизнь после. А дело просто в том, что молодость прошла, только и всего.

Евгений Коган Постоянный букжокей ср, 4 октября

…то, что живет, просчитать невозможно…

«Письмо к отцу», Франц Кафка

Макс Брод был тем человеком, благодаря которому у нас есть возможность читать написанные его другом Францом Кафкой произведения – согласно завещанию, все произведения Кафки должны были быть уничтоженными, но Брод нарушил волю усопшего – к счастью для нас. Так вот, Макс Брод – друг и биограф Кафки – считал, что нельзя рассуждать об образе писателя, опираясь на его произведения. «Люди, близкие к Кафке, свидетельствовали о том, что Кафка совсем не производил впечатление человека загнанного и запуганного своим отцом, – писал, в частности Брод. – Он владел формой выражения себя, желал творить, активно интересовался жизнью, жадно вбирал в себя знания, вызывал и возбуждал к себе любовь окружающих... Он не был обременен напускной мрачностью, столь типичной для молодых людей, не было и следа упаднической вялости в его проявлениях, в нем совершенно отсутствовал снобизм, который часто вызывается духовной депрессией или душевными страданиями…» Все это несколько противоречит привычному образу человека, создавшего в литературе собственную реальность, но, возможно, позволяет более объективно – насколько это возможно – относиться к его текстам. В том числе и к тексту, о котором идет речь.

«Письмо к отцу» Франц Кафка написал в 1919 году – более ста страниц машинописного текста, подробный разбор отношений отцов и детей, жесткая и бескомпромиссная автобиография униженного и оскорбленного отцом человека. По одной из версий, он передал это письмо матери и попросил, чтобы она отдала его отцу, но она – видимо, предварительно изучив написанное, – вернула письмо сыну со словами, что ему нужно успокоиться. Доподлинно неизвестно, так ли это было, но отец этого письма не прочитал. Его вообще мало кто читал – впервые целиком оно было напечатано лишь в начале пятидесятых и стало одним из главных литературных произведений Кафки. Именно литературных произведений – судя по воспоминаниям Брода, да и по другим текстам, Кафка слишком утрировал недостатки собственного отца, сознательно заострил углы, закрасил все черной краской. Возможно, это был акт самоанализа, очищения… огнем. «…мое писание и все, что с ним связано, это слабые попытки, с ничтожным успехом, обрести независимость и избавление, и они вряд ли к чему-нибудь приведут – подтверждений тому много. Но, даже и так, я считаю эти попытки своим долгом, или, лучше сказать, моя жизнь заключается в том, чтобы эти попытки охранять, не подвергать их опасности, которую я могу избежать, не допускать даже возможности такой опасности…»

Как и любой другой текст Кафки – особенно текст личный, типа «Дневников», – «Письмо к отцу» в буквальном смысле укачивает, вызывает головокружение. Разбрасывая по всему тексту позволяющие перевести дыхание афоризмы («Жадность, и это неоспоримо, самое убедительное проявление глубокого недовольства…»; «…то, что живет, просчитать невозможно…» и так далее), Кафка рассуждает о детстве и семье, о способах унижения и путях достижения цели, об истинном и ложном в жизни человека: «Это как, например, если бы одному человеку понадобилось взобраться на пять невысоких ступеней, а другому только на одну, но на такую одну, которая, по крайней мене для него, так же высока, как те пять поставленные одна на другую: первый преодолеет не только пять своих ступеней, но сотни и тысячи последующих, он проживет заслуженную и трудную жизнь, но ни одна из ступеней, по которым он восходил, не будет иметь для него такое же значение, какое та первая, высокая ступень имела для второго, которому, несмотря на все его усилия, так и не суметь на нее взобраться, и на которую он никогда не заберется, и которую он, естественно, так и не осилит…»

Но главным образом это, конечно, попытка изжить страх – перед прошлым, перед собой, перед самой жизнью. Больше всего это похоже на «Перед восходом солнца» Михаила Зощенко, хотя это, конечно, две совершенно разные книги. Правда, обязательные к прочтению.

Маня Борзенко Постоянный букжокей вт, 3 октября

Скажи мне, как ты живешь, и я скажу тебе, кто ты

"Краткая история быта и частной жизни", Билл Брайсон

Билл живет в бывшем доме английского приходского священника в маленькой деревушке в графстве Норфолк. Он историк. И он вдруг понял, что не представляет историю самых бытовых вещей, окружающих его со всех сторон и каждый день. Почему у вилки именно 4 зубчика? Почему мы из всех специй только для соли и перца используем отдельно названные емкости?

И он написал историческую книгу об окружающей реальности.

Я не люблю исторические книжки. Там все люди уже умерли, зато очень много дат. Прямо как учебник по математике читаешь.

Но тууут!..

Оказывается, раньше дома состояли из одного только холла, точнее, так назывались большие дома, похожие на амбары, с открытым очагом в центре. Вплоть до 15ого века и слуги и члены семьи жили вместе и не додумывались разделять помещение на части.

Оказывается, средневековые землевладельцы имели иногда до сотни поместий, разбросанных по всей Англии, и им приходилось мотаться из одного дома в другой, таская за собой все пожитки, и слово "мебель" происходит от латинского mobilis (передвижной).

Оказывается, когда в 14ом веке стали появляться отдельные комнаты, у них не было своего предназначения (кроме кухни) и тем паче владельца. В зависимости от того, куда сейчас светило солнце, люди перемещались с пожитками из комнаты в комнату.

Оказывается, когда вместо открытых очагов в центре "холла" стали делать закрытые камины с дымоходами, многие люди жаловались, что им не хватает дыма. Мол, раньше, прокоптившись в дыму, у них и голова не болела, и стропила были прочнее, и ласточки под балками гнезд не вили, да и тепло уходило не в стенки камина, а в дом. Так что камины стали делать огромными и внутрь ставили скамеечки. Только там и можно было нормально согреться.

Оказывается, в 19ом веке настолько четко регламентировался вес и состав хлеба, что пекари, боясь, что хлеб потеряет вес в процессе выпекания, добавляли к заказам лишние буханки. Отсюда и появилось выражение baker's dozen ("чертова дюжина").

Оказывается, до конца 19ого века на кухнях не было раковин, она предназначалась только для приготовления пищи. Вымыть посуду бегали в "буфетную".

Оказывается, до середины 19ого века точность инструкций в поваренных книгах была из серии "взять муки", "добавить достаточное количество молока". А первая книга с точными инструкциями вышла в 1845, правда там говорилось, что чеснок вызывающий, томатами можно отравиться, картофель подозрительный, сыр ядовит, а периодически 23х-летняя девушка-автор переходила на повествование от мужского рода, поскольку почти все, кроме присланных читателями рецептов, было плагиатом из разных источников.

Оказывается, в конце 19 века в Англии было такое количество экзотической ныне пищи, что омарами кормили сирот в приютах, а часть вообще измельчали и пускали на удобрения.

C другой стороны, сведения о питании в то время очень противоречивы. В Серверной Англии на некоторых фабриках рабочие сидели на овсянке и молоке и были счастливы, что не на одной картошке.

Оказывается, в 18ом веке лакеев выбирали, как скаковых лошадей – по росту, выправке и объему икр, и иногда хозяева буквально устраивали гонки лакеев.

Оказывается, столовые приборы после мытья натирали куском кожи, смазанным самодельной пастой, предотвращающей ржавение. Потом его покрывали бараньим жиром, заворачивали в оберточную бумагу и убирали, а перед использованием снова разворачивали, мыли и сушили. И так все время!

Оказывается, в 1763 году уличное освещение в Лондоне было настолько плохим, что Джейсм Босуэлл мог заниматься сексом с проституткой на Вестминстерском мосту, и не привлекал ничьего внимания. А люди нанимали себе мальчишек-факельщиков, чтобы не врезаться на улицах в столбы, потому что с темнотой жизнь не заканчивалась, судя по дневникам, простые люди ложились спать около 10ти вечера, а званые балы и вовсе заканчивались в два часа ночи, а потом подавали ужин.

Оказывается, лампочку накаливания изобрел вовсе не Эдисон, а молодой фармацевт Джозеф Суон, который почему-то не сообразил запатентовать свое изобретение. Впрочем, Эдисон таки наладил массовое производство ламп и оборудования, а также электроснабжение в больших коммерческих масштабах.

Оказывается, гостиная (drawing room - "комната для рисования") получила свое название от withdrawing room - "комната, куда можно удалиться". К середине 19го века это название было вытеснено словосочетанием sitting room. А слово comfort изначально имело значение "покой", а comfortable - тот, кого можно успокоить или утешить. Первым, кто употребил эти слова в современном значении, был писатель Гораций Уолпол, в 1770 в письме к другу.

В 18 веке землевладельцы вдруг сообразили, что не необходимо давать трети пахотных земель простаивать по два года, чтобы "дать земле отдохнуть", а можно засеять туда репу или еще некоторые культуры, которые обновят почву. Тогда же была изобретена сеялка, повысившая урожаи в 2-4 раза. Тогда наступил золотой век земледелия, что позволило множеству семей стать зажиточными и озаботиться своим комфортом и комфортом своих гостиных.

Оказывается, до середины 19 века считалось, что вся еда содержит одно универсальное питательное вещество. И фунт говдины так же полезен как фунт яблок.

Оказывается, в 1861 году немецкий школьный учитель Иоганн Рейс изготовил устройство-прототип телефона. Оно могло передавать щелчки и музыкальные тона, но работало менее эффективно, чем телеграф. Позже оказалось, что если контакты этого устройства покрыть пылью, они с точностью воспроизводят человеческую речь. Но в лаборатории Рейса всегда было очень чисто, так что он этого так и не узнал.

Оказывается, телефонный звонок был изобретен куда позже телефона, а изначально надо было просто подходить периодически к аппарату, снимать трубку и проверять, не разговаривают ли с вами случайно.

И еще ой сколько всего!

Макс Немцов Постоянный букжокей пт, 29 сентября

Ловкий автор

Две книги Романа Шмаракова

"Овидий в изгнании" - восхитительный филологический капустник, многослойная карнавальная матрешка и нескончаемые американские горки с фейерверками и кордебалетом. Читательская реакция - от хохота в голос, от которого в зобу дыханье спирает, до испанского стыда за шуточки автора, от которых весело примерно только ему. Но очень развлекает - даже не столько как угадайка культурных кодов и реалий, сколько извивами сожетов и монтажом приемов, флэнн-о-брайеновским абсурдом и архетипической авторской невозмутимостью. Особенно при дефиците подлинного смешного на русском языке "Овидий" совершенно бесценен.

"Под буковым кровом" - коллекция виньеток вполне декоративных, упражнение автора в стиле. Хотя эпохи и страны показаны нам разные, написано все несколько монотонно в этой кучерявости, как мне показалось. Но автор умеет много чего со словом. Отчасти напоминает чудесные рассказы Гая Давенпорта - но не так глубоко - и короткую прозу Рикки Дюкорне - но не так скандалезно. Развлекательно и рекомендуемо.

Маня Борзенко Постоянный букжокей вт, 26 сентября

Ты не 'Один (ты не од'ин)

"Герой должен быть один", Генри Л. Олди

Я не спала ночь, а потом писала эти слова два с небольшим часа (испугав подругу, потому что она вышла на кухню, а я там сижу одна в слезах) и вот что у меня вышло:

"Ребята, я страшно боюсь и не хочу заспойлерить вас ВСЕ, поэтому просто прочитайте. Честное слово, это охренительно. Прочитайте, пожалуйста. На этом у меня все. Прошу вас."

Но нет. Все же нет.

Я бы разбила эту книжку на три уровня восприятия.

0. Это огромный фан, приключения, ожившие легенды и мифы Древней Греции.

1. Это история о вросшей в нутро дружбе и поддержке. О том, как удержать друга от безумия собственной силой воли. О том, как жертвовать собой ради друга так, чтобы он мог жить с этой жертвой. О том, как принимать дары и казни. О границах в отношениях с другими людьми. О доверии близким. О том, каково это – всегда чувствовать, что с тобой есть тот, кому можно полностью верить. О том, как вытаскивать любимых хоть из ада.

2. Это что-то очень интересное с точки зрения религии, переплетения верований и убеждений, традиций и их наполнения. Но я не умею об этом говорить и знаю недостаточно. Но если вы вдруг сечете – будете стонать от восторга, уверяю.

3. Как раз то, чем меня бомбануло и я не могла ничего написать. Это история о дружбе с собой и самоподдержке. О том, как удержаться от безумия, если ты сам не можешь удержаться, и конечно только ты можешь себя удержать. О том, как жертвовать собой, чтобы это не была жертва. О том, как принимать от себя помощь, о том, как позволять себе ее принимать. О границах в отношениях с собой. О доверии себе. О том, каково это – всегда быть одному. И никогда не быть в одиночестве. О том, как вытаскивать себя из любого ада.

И о том, как туда не попадать.

Дальнейшее было несложно: любопытство, интерес, приязнь, дружба – звенья той лживой цепочки, за которую одно живое существо подтягивает к себе другое, будь ты смертный, бог, титан или чудовище.

– Ну вот, а мы жертвы тебе приносили, – непонятно почему обиделся Ификл.
– А он маленьких обижает! – добавил Алкид.

Жертвует – собой.
Собой.
... Единственная жертва, недоступная бессмертному, не способному жертвовать собой.
Впервые Гермий подумал, что и боги могут быть ущербны.

– Ты знаешь, Ификл, – немного помолчав, закончила тень, – все мы в чем-то жертвы; и в чем-то жрецы.

Вчера это было; или нет – сегодня.
Если эта встреча живет во мне – значит сегодня.

– Неужели ты и впрямь думаешь, племянник, что я, слабая женщина, способна заставить богоравного Геракла отправиться в поход против его воли?
– Думаю, – без обиняков заявил Иолай.
– Правильно думаешь, – неожиданно согласилась Деянира...

– Зря ты, дружочек, с нами связался! Любить выучился – так, глядишь, и умирать научишься...

– Маленьких обижают! – прогремел старинный боевой клич.

Макс Немцов Постоянный букжокей вс, 24 сентября

Немного нуль-родины в песнях и танцах

Литературный концерт об Ирландии

Это, понятно, не исчерпывающий обзор, потому что другой настолько литературоцентричной страны еще надо поискать. Здесь у нас будет то, чего не было раньше, и чего не будет потом (а потом еще будет).

Ну а начнем мы с маленькой экранизации «Поющих Лазаря» Флэнна О’Брайена, созданной в городке Страбане:

Название этого маленького романа — вообще тема плодотворная, и русская версия его все-таки — нежданный подарок судьбы для музыкантов. Вот паб-группа «Поющие Лазаря»:

Есть и такая песня — и не одна. Вот радикальная:

Вот не такая радикальная — но все о том же, о «бедном рте»:

Это кавер на классическую и любимую песню Берта Янша — вот и она:

Бессмертный роман ирландского писателя Брэма Стокера о бессмертном персонаже тоже обрел свое воплощение в музыке:

А Карла Бруни спела Йейтса — и она была не одна такая:

Этот шотландско-ирландский коллектив (из любимых) тоже пел Йейтса, и не раз:

Лорина Маккеннит тоже пела это стихотворение:

Есть и хоровое исполнение, академическая версия Эрика Уитэйкера:

А вот камерное исполнение того же стихотворения:

Но мы отвелклись и вернемся к «Водоносам» — вот еще одно стихотворение Йейтса, «Любовь и смерть» (которые всегда вдвоем, как известно):

Майк Скотт 20 лет трудился над концептуальным альбомом «Свидание с мистером Йейтсом», в котором положил на музыку сколько-то его стихов. Пластинка вышла в 2011 году. Вот он целиком, наслаждайтесь:

А вот в этой их знаменитой песне спрятаны цитаты как из Йейтса, так и из Джойса:

Но продолжать можно примерно бесконечно, а наш сегодняшний концерт мы завершим песню о писателях вообще — вернее о техниках писательского мастерства:

Нам, впрочем, это заболевание не грозит — по крайней мере, еще очень долго. Не отключайтесь от Голоса Омара.

Уже прошло 1313 эфиров, но то ли еще будет