Русские идут

"Наши за границей", Николай Лейкин

Из всей серии я читал эти три, чего и вам желаю. Пара отвратительных идиотов ездит по Европе. Само по себе это совершенно не смешно, потому что за минувшие сто с лишним лет европейская цивилизация и Бэдекёр-ленд почти не изменились, русские туристы про сути и в массе своей - тоже. Лейкина надо переводить на всем мыслимые языки и продавать в странах, куда ездят русские, ради образования и просвещения местного населения.

Во второй книжке наших героев опять двое и едут они в другую сторону. Это по-прежнему те же тупые и недалекие ксенофобы и антисемиты, муж к тому же - мизогинист, жена - глупая овца. Их интересует лишь то, что можно сожрать и выпить, предпочтительно - русского происхождения и в больших количествах. Поскольку это не карикатура, а типически выведенные русские, по-прежнему совершенно не смешно. Забавнее те, кто встречается им в пути, вроде болгарского прокурора или американско-еврейского турка-фиксера, но этого недостаточно, чтобы считать книженцию юмором. А педагогический пафос автора пропал втуне, потому что и через сто с лишним лет русские туристы, как говорилось выше, остались точно такими же в массе своей. Стоит оказаться в местах их массового скопления, и вы убедитесь сами.

Третья книжка. Три отвратительных идиота... все прочее см. выше. На дворе 21-й век, а за окном все то же.

(Не)разгаданная загадка

Четыре книги Мих. Лифшица

Иногда для того чтобы заинтересовать какой-то книгой, хватает цитаты. За последнее время я в буквальном смысле заглотил четыре книги философа Михаила Лифшица (1905-1983, ведущий советский и, возможно, мировой философ-марксист, историк культуры, интеллектуал, участник литературных дискуссий 1930-х и вообще дико важная фигура в советской культуре и культурологии), так что одной цитатой дело не ограничится – тем более, что цитировать там хочется как можно больше.

Вот, например, очень интересные рассуждения Мих. Лифшица о дадаизме и прочем – из книги «Лекции по теории искусства. ИФЛИ 1940»:

«…дело здесь не только в повальном безумии, которое охватило людей, выдумавших, что живопись подобна тому, что может изобразить хвост ослиный – хвост, во время некоей своей вибрации в пространстве, что эта живопись представляет собой нечто абсолютное и что она способна осуществить движение вперед человеческого сознания. Так что мимо таких явлений, какие бы они ни были по содержанию, пусть даже крайне нелепые и странные, все же нельзя проходить как мимо случайных вещей, стыдливо закрыв глаза. Ведь это же продолжалось десятилетия и в Западной Европе не умерло и сейчас. Возьмите любой журнал американский или западноевропейский по искусству, и вы найдете там всю эту беспридметность и все эти дадаистические формалистические вывихи в искусстве и в настоящее время. Это указывает на то, что мимо этого обстоятельства пройти нельзя. Очевидно, здесь все-таки и в этих страшных исторических гримасах умирающего старого мира выразилась какая-то существенная черта, которую, по крайней мере, нам в нашей истории игнорировать и забывать нельзя.

Второе соображение (и это мне тоже один товарищ после прошлой лекции сказал), которое можно здесь высказать, заключается в показном логическом отрицании. Положение, которое привело к дадаистическому ничевочеству, к полному отрицанию всего, ведь это положение, которое шло через импрессионистов и через кубистов и через различные линии и формы стилизации, в конечном счете привело к полному отрицанию художественного творчества вообще. Ведь здесь была какая-то неизбежность, поскольку действительно старые формы превратились в академические шаблоны, эти академические шаблоны устарели, они стали ложными, как ложным стал какой-нибудь подделанный современными техническими средствами мрамор, они стали уже суррогатами, чем-то заменившими настоящую конкретную жизнь в искусстве. И поэтому насмешка над ними, профанация этих форм, издевательство и полное их отрицание может быть рассматриваемо как полезное дело в некоторой степени, дело расчистки почвы, до некоторой степени революционное дело. И было замечено, что эта логика отрицания имеет очень старые и глубокие корни.

В частности, этот дадаистический цинизм в разных направлениях живет даже в литературе и по сей день и сказывается, например, в трактовке всяких физиологических проблем отношений между полами. Этот дадаизм со всей своей логикой развенчания условностей имеет очень старые корни. Его можно найти у Гельвеция – желание развенчать всякого рода условности. Но Ларошфуко не так писал, как Мандевиль, который доказывал, что буржуазное общество основано на пороках, что пороки лучше добродетели, потому что они связывают людей. И, наконец, можно найти подобные идеи в античности в эпоху софистов и т.д. Так что эта идея отрицательного разоблачения условностей, норм и шаблонов, она коренится очень глубоко в прежней истории…»

А вот что он писал о Солженицыне, это уже из книги Varia:

«Солженицын сказал однажды Твардовскому, что 1937 год был отрыжкой 1929-1930-х годов, то есть наказанием за разгром крестьянского хозяйствования. Этот взгляд Солженицына совпадает со взглядом Сталина, который однажды сказал в 1937 году, когда в ЦК полился поток писем и жалоб: ”А, взвыли! А когда мы тронули с места два миллиона крестьян – молчали?” Сталин чувствовал себя ”бичом божиим”. Это так.
Но Солженицын останавливается на 1929-1930-х годах. А почему? Разве этот разгром был бы возможен без жадного уравнительного раздела помещичье земли, без уравнительной волны октябрьских времен? Разве он не был его продолжением? Кто были люди, творившие ”ликвидацию” и ”коллективизацию”? Не крестьянские ли дети в гимнастерках и кожаных куртках, поддержавшие Сталина против партийного боярства и обрушившиеся сверху на своих? Конечно, это было не простой акцией бедноты, как это описывает Шолохов, а ”революцией сверху”, как гов[орит] Сталин в ”Кратком курсе”, но все же революцией, воплощением уравнительно-всеобщего начала.
Значит, во всем виновата революция? Так думает Солженицын теперь (1974 год, когда я переписываю эти строки). Мещанский вздор, возвращение к самой жалкой обывательщине. Александр Блок лучше понимал в начале революции, почему жгут помещичьи усадьбы (хотя они были ему, наверное, более дороги, чем Солженицыну), ибо он был мыслящим человеком из дворян, а не из вышедших в люди кулаков, владельцев экономий, будущих офицеров военного времени и ”прогрессивных” технократов.
Кстати говоря, господин Солженицын, вы забыли или не знаете, что сами являетесь выходцем или более отдаленным продуктом той уравнительной волны, которая обрушилась на оскудевшее дворянство, которая привела к гибели ”Вишневых садов”. Ваши предки просто раньше начали, чем хунвейбины тридцатых годов. Почему же вам не понести то наказание, которое вы считаете справедливым по отношению к другим?
Кстати, чем бы вы были, если бы не октябрьская революция? Проживали бы накопленное добро или, в лучшем случае, стали бы небольшим декадентствующим прозаиком. Может быть, - и это уже в лучшем случае, - эпигоном Бунина. Революция дала вам все – общий душевный подъем и народную трагедию в качестве самого большого и единственно ценного содержания вашего творчества…»

А вот о Кафке (из письма Владимиру Досталу, 26 ноября 1963 года):

«Я не говорю уже о тех обстоятельствах, которые сопровождали его творчество и появление его произведений в печати. Здесь нет игры и рекламы, мистификации и мистики. То, что обычно находят у Кафки – какие-то приметы будущих тоталитарных режимов, угаданные на основании мелких признаков, не кажется мне столь существенным. Если я не ошибаюсь, то в центре его мира стоит один действительно важный феномен – узость, малость всего человеческого, выступившая на поверхность в период превращения большинства людей в римских колонов и вольноотпущенников гигантской централизованной силы. Его человек, имеющий все признаки человека, - существо настолько измельченное, стиснутое обстоятельствами, втянутое в конвейер жизни, несмотря на внешнюю респектабельность мелкого чиновника или пенсионера, что все человеческие отношения, которыми люди привыкли гордиться, которые они обычно идеализируют, имеют здесь слишком тесные границы. Все становится до ужаса просто. Это как если вы провожаете близких, совершили весь ритуал, а поезд не идет. Почему не идет? Неважно – то ли путь закрыт, то ли электростанция не работает. Прошли уже все сроки, все слова сказаны, все возможности исчерпаны. Вы начинаете тихо ненавидеть виновников вашего ожидания, притворяетесь перед ними и перед самим собой, но в конце концов – есть же границы! В старой литературе прощание, даже трагическое, совершалось по всем правилам, благородно, идеальная оболочка человека была еще сильна. А в мире Кафки все слишком тесно, слишком прямо, примитивно, словом – в духе цивилизации двадцатого века, разделенной на миллиарды мелких ее потребителей. И вот почему здесь открывается некая правда, недоступная литературным формам более раннего времени, хотя на этот счет многое уже сказали и Монтень, и Ларошфуко, и Паскаль. Что касается литературной стороны дела, то повторяю, что Кафка кажется мне художником: он свои гофмановские фантазмы и аллегории излагает простым и ясным языком реальности. Схватить этот контраст и есть именно дело художника…»

И еще несколько цитат из Varia, мимо которых совершенно невозможно пройти:

«-Почему вы так зло пишете?
- Один мой приятель был на приеме у Калинина в последние годы его жизни. Пока шел разговор, Калинин все время резал ножницами белую бумагу. Если бы я был на его месте, я резал бы ножом письменный стол…»

«Характерная черта времени, последнего времени – всюду одна толпа, снизу доверху, справа и слева. Задыхаюсь…»

«”Грабь награбленное!” – это вещь такая, которой конца нет, переделы!
Когда началось отречение от нэпа, сначала нэпманов разоряли. Их облагали все более высокими налогами и требовали уплаты их по несколько раз. Один маленький хозяин типографии, помещавшейся в подвале и печатавшей объявления, уплатил все, что с него причиталось, но “фин” требовал еще, хотя квитанции об уплате были налицо. Тут действовало правило: “истина имеет классовый характер“, “бесклассовой истины нет“. Нэпман, зная Луначарского, кажется, оказывал ему какие-то услуги в былые времена, и тот обратился в Наркомпрос. А.В. написал Крыленко письмо примерно такого содержания: “мы можем отменить те законы, которые сами издали, но мы не имеем права развращать наш аппарат беззаконием и ложью“.
Ответ был краток: “Анатолий Васильевич! Охота Вам защищать нэпманов! “
Вспомнил ли этот случай Крыленко, когда его самого взяли за бока, приписывая ему ложное дело?
Молотову на конференции задали вопрос: “У нас на себе есть поп, но он против советской власти не агитирует. Как быть? “Молотов ответил: “Поп у вас есть. А пруд есть?“
Бешеные аплодисменты. Дело было в начале тридцатых…»

«Андрей Платонов, сидя за стопой водки в нашей доброй компании и узнав, что арестован Динамов или другой какой-то сатрап, окруженный теперь венцом мученичества, сказал: “Братцы, а не в нашу ли это пользу?“…»

И, наконец, моя любимая: «Всю жизнь человек разгадывает свою загадку. Моя уже, кажется, разгадана. Не удовлетворен…»

Читайте Мих. Лифшица – не пожалеете!

Входит и выходит. Замечательно выходит! (с) Иа-Иа

"Искусство дыхания", Денни Пенман

В день мы делаем 22.000 вдохов и выдохов.

Редко когда мы делаем осознанно хоть один.

Эта мысль поразила меня. Ну ладно, тело делает много всего, что мы и не можем контролировать, если не посчастливилось родиться графом Калиостро: сердцебиение, пищеварение, выработка гормонов... Но дыхание-то! На него можно повлиять.

Дыхание происходит за счет мышц диафрагмы, брюшных и межреберных мышц. Дополнительную роль играют мышцы шеи и плеч, а также верхних ребер. Но когда нам страшно или грустно, то брюшной отдел напрягается и препятствует работе основных мышц. Понятно, что на себя берут нагрузку дополнительные мышцы, но они способны вынести примерно 20% общей нагрузки. Такая работа – стресс для них. От этого появляются хронические боли в шее и плечах, головная боль, усталость и поверхностное дыхание. И круг замыкается.

При этом восстановить нормальный ритм дыхания легко. Не нужны неудобная поза лотоса, специальные колокольчики и благовония, и вообще ничего. Нужен стул. И тело. И немного времени.

Много.

Много раз по немного.

Потому что основная сложность в том, чтобы натренироваться наблюдать за дыханием. Даже не надо менять его ритм, он сам восстановится, тело подскажет, с какой скоростью ему удобнее дышать. Но надо изрядное количество времени на то, чтобы научиться НЕ МЕШАТЬ.

Мысли будут скакать и переключаться, это ок. Вообще смысл медитации не в отсутствии мыслей, а в их принятии.

Эта мысль меня тоже поразила.

Мы вообще почти все обладаем негативным мышлением. Спасибо эволюции. Потому что если не прогнозировать неудачи, их будет сложнее избежать. Так что природа о нас позаботилась и сосредоточила нас на опасности, на выживании.

Поэтому мы можем о выживании не заботиться (оставить это на долю инстинктов) и позаботиться о своем счастье.

По статистике человек тратит в день около 36 минут на беспокойство.

Пойдемте лучше в парк смотреть на облака, на качающуюся траву или летящие листья (или снежинки) и следить за дыханием?

Что же, контрол-фрики, вперед!

Что там за личиной?

"Сокрытые лица", Сальвадор Дали

Очень традиционный, куртуазно-мовистский, буквально по канону написанный "истинный роман" середины прошлого века - уже тогда стилистический устаревший, ибо слишком уж живописен и курчав от кружев. Но если к нему подойти беспристрастно и присмотреться, обнаружится второе дно (и не одно) - вполне согласно названию. Чтобы избежать спойлеров, скажу только, что в нем есть и евгеника, и алхимия, и конспирология, и криптоистория, и паранойя. То, что от нас скрыл Хемингуэй, происходит в закулисье Пинчона. Так что это вполне честная попытка создания "энциклопедического романа", отталкиваясь от традиции романописания XVIII-XIX веков - а насколько она удалась, вопрос отдельный. Сам же по себе текст настолько архетипичен, что хоть в средней школе изучай.

Учитель Паланика

Энди Уорхол, America

Энди Уорхол опубликовал эту книгу в 1985 году. Вернее, это не совсем книга, скорее – фотоальбом, снабженный подробными комментариями. Если коротко, то отец-основатель поп-арта, один из главных художников (и нарушителей спокойствия) ХХ века, человек, который раз и навсегда изменил само понятие изобразительного (и не только) искусства, ездит по своей любимой стране, на которую смотрит сквозь объектив фотоаппарата. Уорхол любит Америку, любуется ею, но и подмечает ее недостатки. Художник, вдохновлявшийся страстью жителей ХХ века к консьюмеризму, в своей книге-альбоме он пишет об обществе потребления с нескрываемым презрением. Для него «мир как супермаркет» не равен раю, что, однако, не мешает ему любоваться и этим миром, и знаменитостями, в этом мире обитающими, что рыбы в воде. И, одновременно, фиксировать жизнь простых людей – обитателей городских окраин, пригородов и завсегдатаев криминальных хроник – тех самых хроник, без которых, как и без страниц со светской жизнью, не обходится ни популярная одна газета.

«В Америке, если ты хочешь жить по-настоящему хорошо, нужны либо деньги, либо чувство стиля. Здесь есть все, и к рогу изобилия можно припасть, либо купив его, либо убедив людей подпустить тебя к нему бесплатно, потому что ты блестяще выглядишь и люди жаждут с тобой общаться…» Это очень противоречивая и очень интересная книга, которая дает фору главным литераторам из стана противников общества потребления, скажем, типа того же Чака Паланика – уверен, Паланик читал эту (и другие книги) Уорхола, и порой, когда листаешь уорхоловскую America, это ощущается особенно отчетливо.

Но – Уорхол очень любит Америку, и это многое объясняет.

Один плюс один – не один

"Путь меча", Генри Л. Олди

Такая же разница, как между первой влюбленностью – с замиранием сердца, с невозможностью спать, с искрами из глаз, с желанием постоянно трогать или говорить о, и на этом фейерверке легко проматываются периоды трудностей и непониманий – и чуть более взрослой любовью – когда уже не ухают эмоциональные качели каждые 10 минут, но есть непрерывное тепло, и можно спокойно отойти на время и заняться своими делами, но когда есть время, то хочется конечно сразу вернуться и снова быть рядом, и когда тебе нравится не Вообще Все, Потому Что Он Прекрасен, а очень конкретно нравится вот это движение, вот эти слова, вот это действие.

Такая же разница в моих отношениях с "Я возьму сам" и второй частью трилогии – "Путь меча".

Ужасно хочется очень-очень подробно рассказать вам про Путь. Да что там, пока читала, хотелось каждые несколько страниц строчить посты в ФБ, как некоторые маньяки делают во время танцевальных ивентов (или футбольных матчей, кому что ближе), ну чтобы вы тоже знали, что происходит, чтобы не пропустили.

Ничего не скажу:)

Вспомним снова Маленького Принца – не так важно, кем работает избранник, или где получил сколько образования. Важно – что любит, чем дышит, и как мы себя чувствуем от взаимодействия с ним.

С ним – хорошо.

Будьте готовы к тому, что любовь может прийти не во время первой главы, там трудновато. У книги есть своя история, свои друзья, которых мы не знаем, она сыпет именами и названиями... Ничего. Оно того стоит. И очень быстро оно все впитается.

Это жизнь о том, что неизвестно, кто у нас тут венец творения. О том, насколько похожим на нас становится то, во что мы вкладываем душу. И насколько мы сами становимся похожи на них. О мотивах. О стремлении, которое не остановить. О преданности. О самоотверженности. Об обучении (впрочем, я не знаю книг, которые не были бы об обучении. Возможно, я его просто везде считываю).

Ах да, конечно, о мечах.

О слиянии. Об умении смотреть на мир глазами других. О принципах. О восстании против "своего рода" во имя своих принципов. Во имя того, чтобы Беседа не становилась бойней.

«наверное… Если очень постараться, то они все обучатся… обучатся убивать. Собственно, почему «они»?! Нас, нас всех можно научить щербить и ломать друг друга, бесповоротно портить Придатков, бешено кидаться вперед с горячим от ярости клинком; и кровавая пена будет вскипать на телах бывших Блистающих… И в конце концов мы разучимся Беседовать, ибо нельзя Беседовать в страхе и злобе».

«Ну и пусть. Просто они еще не знают о том распутье, на котором сходятся Путь Меча и Путь Придатка; а дальше, возможно, ведет всего один Путь.
Просто – Путь.
Один против неба.»

(И не могу не впихнуть сюда известную вам цитату из совсем другого произведения:

– …ты положишь его здесь или будешь сражаться один со всеми воинами Эдораса.

– Почему один? – проговорил Гимли, поглаживая пальцем лезвие своей секиры и мрачно поглядывая на телохранителя конунга, точно примеряясь рубить молодое деревце. – Не один.

Дж. Р. Р. Толкиен.)

Настоящее неопределенное

"Картина мира", Кристина Бейкер Клайн

Выйдет в издательстве "Фантом Пресс" в каком-нибудь ближайшем будущем.

В этом эфире будет много картинок, потому что роман — ветвистое изящное дерево, выросшее из живописного полотна, которое, в свою очередь, семечка другого ветвистого изящного дерева — жизни и истории нескольких поколений американцев и скандинавов, потомок которого по имени Кристина Олсон позировала Эндрю Уайету. В таком вот дыхании рождения-умирания и бессмертия и существуют, в общем, жизнь с искусством, но тут оно выходит такой вот показательной красивой волной.

История, рассказанная в романе, — жизнь девочки-девушки-женщины с врожденной инвалидностью в глухомани на ферме в Мэне в первой половине ХХ века, со всеми радостями, ужасами и медитациями сельского бытья, и появление в этой жизни молодого художника, дружба с которым сделала эту жизнь другой. Это роман о созерцании безысходности, о красоте, силе и трудности принятия — других людей, себя, жизни, болезней, умирания, о нюансах в оттенках смирения, гордости, упрямства, эгоизма, служения, терпения. О ваби-саби во всем. Это вообще очень ваби-саби-роман, и тем из нас, кого эстетика старых ветшающих вещей завораживает, в этой книге предложено море — прохладное, но рыбное — удовольствия. И, конечно, это роман о живописи.

Если же добавить к этому, что книга посвящена конкретной женщине и конкретному художнику — Кристине Олсон, героине легендарного полотна "Мир Кристины", и Эндрю Уайету, одному из главных художников-любимцев Америки, регионалисту-певцу американского севера, — книга для потенциального читателя делается практически неотразимой.

Эндрю Уайет познакомился с Кристиной Олсон в конце 1930-х, стал постоянным гостем на ферме Олсонов и дружил с Кристиной и ее братом Алваро вплоть до смерти Кристины в 1968 году. Все эти почти 30 лет Уайет писал Кристину, Алваро, ферму внутри и снаружи и окрестные пейзажи, и вот из этого обессмерченного живописью пространства и выросла "Картина мира".

Подробности о росте и жизни фамильного дерева, на котором в итоге возникла Кристина какой она была, вы узнаете, прочитав книгу. Я же, пожалуй, отдельно приостановлюсь на простом, давно любимом мировой литературой приеме: повествовании в настоящем времени. Книга — сказ от первого лица, по-английски написанный в настоящем неопределенном времени (по-русски — просто в настоящем); это время, в котором — вспоминаем учебник английской грамматики — "действия происходят обычно, постоянно". Рассказ Кристины о ее жизни — не дневник, который пишется по горячим следам, в дисциплинированном случае — день в день. "Картина мира", по всей логике, — воспоминания. Однако в этом самом настоящем времени, которое автор выбрал для повествования, содержится блистательная правда этих мест, этого контекста, этого способа существования: всё в природе повторяется, но при этом никогда не случается дважды один в один, крестьянская жизнь — одновременно и безнадежная, скорбная сансара, и созерцательная красота стихий, их вечной юности и силы. Жизнь человека с постоянно ухудшающимся от наследственной болезни здоровьем — поневоле "сейчас", в каждом трудном, едва ли не мучительном движении, в усилии, в непрерывном противоречии: помощь всегда нужна и вечно стыдно и унизительно ее ждать и просить. Живопись — это всегда сейчас, в этом миге, в этом жесте, а полотно, состоявшись, остается в настоящем неопределенном навеки, пока не погаснут краски и не распадется холст. История уже завершившихся жизней — тоже настоящее неопределенное: их можно пересказывать на все лады, тем добавляяя неопределенность, но их настоящести никакой пересказ не отменит.

Совсем иные глаза

"Иными глазами (Очерки шанхайской жизни)", Наталия Ильина

Крайне любопытный осколок маньчжурской литературной атлантиды - того, собственно, что уже происходило практически на излете эмиграции. Чемоданное настроение автора чувствуется: без "родины", сколь угодно превратно понимаемой, никуда, а тут все обрыдло. Через год после выхода этой книжки Ильина "репатриируется". Здесь очень хорошо чувствуются две вещи: вполне изгойский кураж, я бы решил, свойственный многим художникам "дальневосточной ветви" (все равно как и куда, главное - поперек главного русла, вопреки традиции и канону); и непреходящая трагедия продажного пера.

Дополнительное чтение - интервью сестры.

Первый среди равных

Джорджо де Кирико, «Воспоминания о моей жизни»

Про художника Джорджа де Кирико «Википедия» пишет, что он был близок к сюрреалистам, примерно к 1919 году отошел от изобретенной им «метафизической живописи», в 1930-е пришел к академизму – ну, и так далее. Автобиографическая книга «Воспоминания о моей жизни» опровергает примерно все, что написано выше – пожалуй, кроме изобретения «метафизической живописи».

В автобиографии (первая ее часть вышла в 1946-м, вторая – спустя тринадцать лет) де Кирико безжалостно разделывается почти со всеми художниками (и вообще людьми искусства), которые существовали примерно в одно время с ним. Импрессионисты, сюрреалисты, экспрессионисты и приверженцы беспредметной живописи – все они, по мнению де Кирико, не стоят выеденного яйца. Его любое слово (в русском переводе) – «мазня». Он не признает авторитетов, для него что Матисс, что Ван Гон, что Дали, что Эрнст, что Бретон (список можно продолжить едва ли не до бесконечности) – люди, которые занимаются профанацией. Есть очень мало тех, кто занимается истинным искусством, и де Кирико – первый среди них, как первый среди равных.

Но не стоит думать, будто де Кирико на протяжении 340 страниц лишь ругается плохими словами и обвиняет всех в бездарности и, что кажется еще более оскорбительным, в бессмысленности. «Воспоминания о моей жизни» – это очень подробный, тщательный и идеально драматургически выстроенный рассказ о времени, в котором художнику довелось жить: начало века, Первая Мировая война и зарождение итальянского фашизма, Греция и Франция, художники и поэты, многолюдные площади и богемные кафе – обо всем этом де Кирико пишет подробно, вдумчиво, обращая пристальное внимание на каждую деталь, из которых складывается большая картина его жизни – жизни в окружении самых разных людей и событий. Де Кирико выступает истинным бытописателем, летописцем довоенного (имею в виду Вторую Мировую войны) времени со всеми его открытиями и падениями. И пусть его взгляд на окружающую действительность слишком нетерпим и категоричен, и пусть некоторые абзацы и даже целые страниц грешат самым беззастенчивым самолюбованием, и пусть убежденный антифашист удивительным образом уживается в авторе с таким же убежденным гомофобом, эта книга – одно из самых интересных и наблюдательных описаний первой половины европейского ХХ века, что мне приходилось читать.

Метафизическая живопись – это «призрачность» и «ирония» (по определению Альберто Савино, еще одного главного теоретика направления), это метафора, уводящая зрителя за пределы обыденности и логики, это ирреальная атмосфера, окружающая совершенно реальные предметы. И – да, де Кирико утверждает, что всегда оставался верным идеям матафизической живописи, что бы ни писала «Википедия».

В ритме бейта

"Я возьму сам", Генри Л. Олди

Я давно не была так влюблена.

Когда невозможно оторваться, когда каждую секунду думаешь о, когда не можешь перестать улыбаться, когда хочется все время проверять, как оно там, когда рассматриваешь фотографии разных обложек, когда перед глазам появляется бегущая строка, выкладывающая мысли в ритм бейтов.

И давно не было в моей жизни книг, держащих в непрерывном предоргазменном состоянии языком. Подбором лексики. Метафорами. И ритмом. Оооо, ритмом!

Касыда о бессилии

Я разучился оттачивать бейты. Господи, смилуйся или убей ты! –
чаши допиты и песни допеты. Честно плачу.
Жил, как умел, а иначе не вышло. Знаю, что мелко, гнусаво, чуть слышно,
знаю, что многие громче и выше!.. Не по плечу.
В горы лечу – рассыпаются горы; гордо хочу – а выходит не гордо,
слово «люблю» – словно саблей по горлу. Так не хочу.
Платим минутами, платим монетами, в небе кровавыми платим планетами, –
нет меня, слышите?! Нет меня, нет меня… Втуне кричу.
В глотке клокочет бессильное олово. Холодно.
Молотом звуки расколоты, тихо влачу покаянную голову в дар палачу.
Мчалась душа кобылицей степною, плакала осенью, пела весною, –
где ты теперь?! Так порою ночною гасят свечу.
Бродим по миру тенями бесплотными, бродим по крови, которую пролили,
жизнь моя, жизнь – богохульная проповедь! Ныне молчу.

Это фэнтези. Я вообще-то не фанат. Это история о Востоке, о шахах, дэвах, схватках, всадниках и наложницах. Вообще не фанат.

Но потом я читаю "Родник доверчиво ткнулся мне в ладонь холодным носом" и во мне поднимается волна нежности. И я глажу книжную страницу.

Да и плевать на всё то, что мне не близко, потому что самое главное-то, самое главное:

И все же он – Абу-т-Тайиб аль-Мутанабби. А посему плохо верит в обожание и сладость сердец, в динары, щедро рассыпанные под ногами, и в суку-удачу, когда та сама лезет в руки; ты ее отталкиваешь, пинаешь острым носком сапога, а она лезет, тычется мордой, скулит: «Возьми!»
В такую удачу поэт не верил вообще.

Абу-т-Тайиб – поэт-перекати-поле, по воле случая возведенный в шахи в неизведанном ему мире, куда он попал, когда казалось, что умер. Его слово – закон. "Радость и повиновение". Его желание – закон. Любая его прихоть моментально исполняется. Его узнают всегда и везде, потому что у него над головой сверкает фарр (что-то вроде нимба). Если он хочет, чтобы его не узнавали, его старательно не узнают, если он хочет подраться, люди с готовностью инициируют драки и дают отрубать себе руки. Есть только небольшое количество небоглазых людей, на которых его фарр действует не с такой силой. Заметив это, Абу-т-Тайиб окружает себя ими.

Эта история вот об этом. О неготовности жрать и блюдечка с голубой каемочкой. О стремлении делать выбор. О желании уважения, а не раболепства. О воле. О силе. О свободе.

Кто дерзнет разгадывать помыслы Вседержителя? – а он, бродяга-певец, не хочет быть живым божеством, не хочет даже не потому, что большего кощунства трудно и придумать…
Вы даете мне все, и, когда я роняю поданное, вы нагибаетесь, чтобы вновь подать мне – все.
Спасибо, не надо.
Я возьму сам.

Доброе, злое и странное

"Writings on Irish Folklore, Legend and Myth", W. B. Yeats

Памятник Уильяму Батлеру Йейтсу в Слайго, где он провел детство, мы созерцали в пасмурный июльский день, и между воздетой рукой и воротником этой крылатой фигуры неподвижно висели в сыром воздухе косматые паутинки. Слайго и окрестности, по мнению Йейтса, вдохновенного националиста воображения, — самое плотное по волшебству место Ирландии, особенно деревни Дромахэр ("Кряж двух бесов", ирл.) и Драмклифф ("Кряж двух корзин", ирл.). Гуляешь по тамошним местам и без всяких усилий втекаешь в мировосприятие ирландских возрожденцев, от Волфа Тона до Йейтса и далее: нездешняя, дохристианская древность любой кочки тут — и общительность местных с теми, кто родом отсюда, — подарила Йейтсу уникальную возможность нырнуть прямиком в доисторический слой, время вне письменности, услышать и записать голоса, пусть и неисповедимо искаженные проводами эпох. Поколения, последовавшие за леди Эсперанцей (матерью Уайлда, тоже пылкой фолклористкой), леди Грегори, Йейтсом и другими столпами Ирландского возрождения на рубеже XIX и XX вв., по-разному относились к наследию предшественников, а уж передергивать и доводить до абсурда Йейтсово, в частности, стремление к чудесному можно тысячей разных способов. Однако вот этот сборник его очерков по теме прекрасно комментирует и дополняет его поэтические высказывания об ирландских чудесах, по которым его в первую очередь и знает читатель.

В этом сборнике заметную часть составляют предисловия и комментарии Йейтса к книгам других авторов, работавших с ирландским фольклором, но есть и несколько записанных сказок, поверий и легенд жителей графства Слайго, деревни Хоут (ныне чуть ли не часть Дублина) и некоторых западных краев острова; есть и подлинные мистические истории деревенских чудаков, обессмерченных знакомством с Йейтсом; есть и несколько записей магических ритуалов и вообще опытов, пережитых глубоко погруженным в оккультное Йейтсом лично.

Отдельная прелесть и сила подобного чтения — возможность соприкоснуться с устройством головы и с рефлексиями необычайно творческого человека, в "нормальности" которого у меня нет повода сомневаться, и тем самым вновь уловить трепет этой странной свечи на ветру: искренней, пылкой веры в чудеса. Йейтс в своей публицистике шумно возмущается "ограниченным", "бесплодным" материализмом эпохи, отчетливо подчеркивает восхитительную третью категорию в нашем дуальном мире: есть добро, есть зло, а есть каприз, странность, и как раз в пространстве третьего и обитает чудесное.

"Всё существует, всё подлинно, а земля — лишь малый прах у нас под ногами".

Фантазии какого-то Фарятьева

"Человек, который убил Гитлера", Рут Ландсхоф-Йорк, Дин С. Дженнингз, Дэвид Малколмсон

Образец параноидальной прозы первой половины прошлого века. Сама история книжки крайне занимательна - особенно тем, что практически неизвестна, а про историю этого перевода известно еще меньше, т.е. практически ничего. Он интуитивен и в силу этого обаятелен, как многие работы того периода, но прелесть его, разумеется, не в этом, а в красоте самого деянья.

История вопроса вкратце излагалась в "Букнике", за мелким вычетом - основной автор, Дин Дженнингз, вполне известен. Малколмсон был литературным критиком из Санта-Моники, который и придумал написать эту повесть на материале личных впечатлений Рут Ландсхофф, бывшей графини Йорк. Анонимность, как мы видим, долго не продержалась, чего не скажешь об истории "шанхайского" перевода. Наталия Ильина? Она уже тогда была настроена вполне просоветски, ну уж во всяком случае - антифашистски, у нее была прикормленная типография, и она подвизалась в литературе. В общем, еще одна книжка ХХ века, которая вызывает больше вопросов, чем предлагаент ответов.

Обыденность зла

Валентина Муллер, «Счастливое детство…»

«Раннее утро, июль 1937 года…» – так звучит первая фраза этой книги, и она, к сожалению, не обманывает.

Мы уже столько читали про ГУЛАГ, что удивить чем-то нас сложно. Однако с каждым новым документом, с каждым новым свидетельством, с каждым новым воспоминанием нам открываются все новые и новые извращенные изыски эпохи, которая для многих удивительным образом остается великой. Небольшая книжка Валентины Муллер «Счастливое детство…», вышедшая в Иерусалиме в прошлом году тиражом столь крошечным, что о нем даже неудобно упоминать, – еще одно воспоминание о конце тридцатых, одно из многих и – уникальное, как и каждое, которое было до и будет после.

Сюжет этой книги немудрен и поразителен своей обыденностью – в 1937 году, после ареста сначала папы (пламенный коммунист, участник большевистского подполья, он был участником XVII Съезда партии, большинство участников которого были репрессированы), а потом мамы, их десятилетняя дочь попадает в детский дом для детей «врагов народа», откуда ее вызволяет бабушка. После долгих мытарств и переездов они оказываются в ссылке, где после лагеря содержат мать девочки. Четыре года – с 1937-го по 1941-й – охватывают эти воспоминания, которые разрывают сердце. Но – мы уже столько читали про ГУЛАГ, что удивить чем-то нас сложно, помните? – дело в деталях. Вот лишь некоторые из них.

Например, вот как автор описывает, как ее разлучили с мамой и бабушкой: «Бабушку и маму посадили на заднее сиденье. Куница (это имя НКВДшника – прим. Е.К.) сел впереди, меня посадил к себе на колени. Мои чемоданы и портфель приткнул рядом с дверью. Другой военный сел за руль. Зарычал мотор, и машина помчалась. Минуты через две резко остановились. Дверь рядом со мной распахнулась, чьи-то руки выхватили меня и мои вещи из машины, и она понеслась дальше. Мамин и бабушкин крики повисли в воздухе…» Жестокость этой людоедской системы невозможно осознать, сколько бы не читал и сколько бы не узнавал нового, всегда нового и, с каждым разом, все более страшного.

Там очень много таких поразительных вещей – обыденных (приходится второй раз употреблять это слово, но без него никак) и от того еще более страшных. Ведь именно эта обыденность добавляет обволакивающего ужаса, без нее остался бы просто шок – резкий, но мгновенный, который легче выдержать. «Открылась дверь, и в класс вошла маленькая остроносая женщина с черными глазками-пуговками. Зойка сказала, что это почетная работница швейной фабрики товарищ Синичкина. Я аж поперхнулась. Ну да, это та самая Синичкина, о которой моя мама, когда она была директором фабрики, рассказывала, что перед каждым праздником та заявлялась к ней и парторгу и требовала, чтобы ей дали рассказать ”про Сталина”. Парторг вежливо говорил ей, что уже назначен человек для выступления. На что она визгливо кричала: ”Вы что, не разрешаете рабочему человеку рассказать про Сталина?” Все пугались и говорили: ”Ну ладно, напишите, что вы хотите сказать”. – ”Нет, это вы мне напишите, что надо сказать, потому что я малограмотная, но хочу рассказать про Сталина!”…»

А вы знали, что женщины, жившие в сибирской ссылке, отправляясь на условный лесоповал, ярко красили губы? «”А зачем они губы накрасили?” – ”Чтобы не отморозить их. Очень сильные здесь морозы, с ветром. Губы страшно болят после обморожения”. – ”А зачем так ярко?” – ”Какая есть помада, такой и мажут”. – ”А что, кроме помады больше ничем нельзя?” – ”Можно! Лучше всего помогает топленое гусиное сало. Но где же его здесь взять? А помаду присылают некоторым женщинам родственники, и они делятся ею с другими”...»

Там еще много такого. Обыденность, помните, да?

И еще одна важная деталь, уже про само издание – весь рассказ подробно зарисован дочерью Валентины Муллер, Татьяной Шевченко, которой удалось не просто передать этот трагический рассказ в рисунках, но – сознательно или нет – создать парафраз немногочисленных (известных) лагерных рисунков. На ее иллюстрациях многочисленные герои книги оживают, а декорации, в которых творится эта история, становятся зримыми – просто обыденная жизнь. «Где-то в тюрьмах папа с мамой, / Мы с бабусею без средств, / Но я радуюсь: ведь с нами / Столько родственных сердец!»

...дырочкой в правом боку

"Элегантность ёжика", Мюриель Барбери

В богатом французском доме живет пожилая некрасивая консьержка Рене. Она умнее всех окружающих, она любит японскую поэзию, русскую прозу и философские трактаты, но не стремится продемонстрировать окружающим свои выдающиеся способности. Наоборот, она старательно следует всем стереотипам о консьержках: готовит вонючие мясные блюда (скармливает их коту), шаркает тапочками, делает грамматические ошибки в речи и включает на полную громкость тупые передачи по телевизору (когда мимо идут люди).

В этом же доме живет маленькая девочка, тоже на голову умнее прочих, и тоже знающая это. Она записывает свои умные мысли в дневник, потому что ей не с кем поговорить, следит за идеальными движениями окружающего мира, чтобы не уйти совсем в отрыв от реальности, она тоже несколько сноблива, и как и Рене старается все же находить в окружающих хорошее. Они обе, конечно, не Симор Гласс, но они стараются, правда, стараются.

И они так разговаривают о своих любимых авторах и произведениях, что хочется тоже немедленно их изучить от корки до корки. Не чтобы выпендриваться знанием, а потому что они умеют передавать красоту и любовь.

И вот в доме умирает пожилой господин, и на его место въезжает новый жилец, чего не случалось уже много-много лет, и всё меняется...

“В ней есть элегантность ежика: снаружи сплошные колючки, не подступиться, но внутри... что-то подсказывает мне, что внутри ее отличает та же изысканная простота, какая присуща ежикам, зверькам апатичным - но только с виду, никого к себе не подпускающим и очень-очень славным.”

“У меня всегда захватывает дух, когда я гляжу на соборы: подумать только, что могут воздвигнуть люди во славу чего-то несуществующего!”

“Я прочла столько книг...Но, как все самоучки, всегда сомневаюсь, правильно ли я их поняла.”

“Беда в том, что дети верят словам взрослых, а когда сами взрослеют, в отместку врут собственным детям.”