Портрет кого-то где-то

"Портрет художника в юности", Джеймс Джойс

Понял одну простую, но странную вещь. Раз в десять лет нужно перечитывать Джойса.

По ходу чтения "Портрета" всплыла занятная маргиналия (пишется под рубрикой "наши маленькие велосипеды"): "исследовать" параллели у Стивена Дедала и Холдена Колфилда, как выяснилось, давно стало общим местом (я проверял - их сравнивают все, кому не лень), но вот занимался ли кто-то компаративистикой вообще? Потому что "Catcher in the Rye", такое ощущение, весь построен на последнем эпизоде второй главы "Портрета" (после того, как Стивен просаживает премию, после разочарования в отце), а ключевая сцена разыгрывается у Сэлинджера чуть ли не дословно. Т.е. такое ощущение, что весь "Ловец" написан как экзерсис на заданную тему, как вариация, и ключ ко всему образу Колфилда (который через Джойса восходит, понятно, к луне Шелли) - уж не "swoon of sin" ли? Вообще будет, мне кажется, полезно прочесть "Ловца" через призму "Портрета", но это задача для молодых и пытливых академиков (оксюморон?).

...Хотя нет, конечно, это я слукавил. Понятно, зачем я вдруг взялся перечитывать Джойса именно сейчас. Стивен в "Портрете" - примерно ролевая модель для ХХ века, олицетворение разборок не просто индивида, но художника со своей страной, ее историей, религией и политикой. И вывод о невозможности жить в ней - он же не из личных лирических причин, а потому что само пребывание в этой стране становится формой коллаборационизма с отвратительным и эстетически безобразным - нет, даже не режимом, ВСЕМ (недаром же Стивен отталкивается в последний раз от эстетики: у него с Ирландией тоже "эстетические разногласия" (с)). Выполнение своих внутренних (творческих, среди прочего, но, само собой, не только) задач всегда важнее какой угодно национальной / политической / иной аффилиации. Тут же не просто вопрос климата или семьи, тут даже не просто родина из-под ног уходит - у нас такое бывало и раньше, - это тотальный обрыв связей с опостылевшей культурой, с народом, предавшим личность. И вопрос тут далеко не только в "религиозном воспитании", как любили задумчиво посасывать палец совлитведы. Стивену - как, надо думать, и самому Джойсу - в переломный момент кристаллизации творческой личности просто-напросто стало стыдно быть ирландцем.

Цитат приводить не буду - сами все знаете. Но вот уже больше века, как стало понятно еще раз, тексты Джеймса Джойса - по-прежнему отличная прививка от всеобщей экскрементальности.

Косматые страусы скачут по развалинам Вавилона

"Бестиарий", Алексей Цветков

Косматые страусы скачут по развалинам Вавилона, море обезьян и один не очень большой дворец, ежи со страшными голосами, загадочные копытные зайцы и страшный секрет, что произошло с кенгуру во время Великого потопа... Удивителен мир животных, таинственен и местами ужасен! Но может быть, не так уж непостижим.

Я поняла, что мне пора переходить на детские книжки с картинками. Только в моем случае там еще будут стихи. А то такие, знаете ли, бывают детские книжки, что взрослым впору горько обидеться, что все это счастье не им. Этот вот "Бестиарий", например, написали Алексей Цветков, Лея Любомирская и Линор Горалик. Точнее, изумительный поэт Алексей Цветков написал тридцать два стихотворения про разнообразное зверье, а Лея Любомирская и Линор Горалик добавили комментарий: как этот самый зверь, почти наверняка именно этот самый зверь, или, в крайнем случае, какой-нибудь его родственник приключался в Библии. И еще как ему живется в современном Израиле. То есть, по две дико смешные и совершенно серьезно познавательные главки на каждого персонажа. Очень основательный и честный подход — все, как полагается для хорошей детской книги, авторы которой разговаривают с детьми как с детьми, а не как с идиотами.

Говорю же, взрослым только завидовать остается.

Теперь стишок. Про ондатру:

Не на острове Суматра, 

А в низине за ручьем

Проживает зверь ондатра 

В мокром домике своем. 

Много странностей в природе: 

То ли выдра, то ли ёж.

Хоть уже не крыса вроде, 

А бобром не назовешь.

Молчалива и усата,

Сложит лапки на груди,

А вокруг — ее крысята, 

Самый мокрый впереди.

И стоит она в надежде,

Тайный знак давая всем,

Словно что-то знала прежде,

Да забыла насовсем.

А на картинке морская выдра. Как и все другие картинки в книжке, она нарисована украинским иллюстратором Марысей Рудской. Утверждается, что на каждом сантиметре ее тела — до 23 тысячи волосков, и она самый-самый лохматый зверь на свете. Это знание светится в ее глазах, правда?

О культуре, внутренней и не только

Альманах "Метрополь"

Пару лет назад я был на встрече с Евгением Поповым, который рассказывал про альманах «Метрополь». А тут вдруг узнал, что многие, кто младше меня, этого альманаха не читали, а некоторые даже не слышали о его существовании. Так что вот вам текст про ту самую встречу с Евгением Поповым.

***

Евгений Попов рассказывал: «Сидит писатель такой-то [забыл его фамилию], рассматривает список только что принятой в Союз писателей молодежи. И говорит: “Ужас, напринимали одних евреев”. Рядом сидит Сергей Михалков, который как настоящий интернационалист сразу вступается: “А что вы имеете против? Вон, некоторые русские похуже евреев будут”. “Это вы кого имеете в виду?” – интересуется тот писатель. “Да вон, Попов с Ерофеевым”, – отвечает Михалков…»

Попов пробыл в Союзе писателей рекордно короткий срок, достойный книги рекордов Гиннеса – если я не ошибаюсь, 7 месяцев и 13 дней. Еще бы, насколько я понимаю, примерно в это время он в очень достойной компании как раз работал над альманахом «Метрополь» – вскоре ставшем легендой литературным сборником, объединившим под одной обложкой кучу разных крутых людей, от официальных Андрея Вознесенского и Беллы Ахмадулиной, через Фазиля Искандера и Андрея Битова, и до Владимира Высоцкого, Юза Алешковского и Фридриха Горенштейна. В тот вечер, о котором идет речь, в Сахаровском центре показывали оригинальный экземпляр (один из двенадцати) «Метрополя» – я как-то никогда не задумывался, что он был не просто самиздатом, а, я бы сказал, произведением искусства – формат А3, то есть такие большие листы ватмана, на каждый из которых наклеивались стандартные машинописные листы А4, четыре штуки с одной стороны и четыре с другой. Оформлением, между прочим, занимались не кто-нибудь, а Борис Мессерер и Давид Боровский. Попов рассказывал, что листы клеили у него на квартире все, кто приходил – работы там было выше крыши. То есть вот, буквально, зашел Высоцкий в гости и, пока сидел, сколько-то там и наклеил. Подборку Высоцкого, кстати, делал как раз Попов. Высоцкий ею очень гордился, потому что это была едва ли не первая его публикация, до того у него, по словам Попова, печаталась, кажется, всего пара текстов. Приходили, значит, авторы, клеили и вычитывали. Высоцкий, например, нашел в своей подборке чужое стихотворение – оно в списках ходило, а его не он написал, а Игорь Кохановский («Бабье лето», естественно). Или вот, например, Евгений Рейн. Пришел, начал вычитывать и сказал, что не может в стихотворении упоминать в ернической форме такое-то издательство, потому что это – единственное место, где ему дают хоть какую-то работу. Попов ему предложил упоминать другое, сочинил четверостишие. «Получилось хуже», - сказал поэт Рейн. «А ты хочешь, чтобы у меня получилось лучше, чем у тебя?» - усмехнулся прозаик Попов...

Ну, и так далее в течение двух часов. Попов – шикарный рассказчик, его в прямом смысле можно слушать бесконечно. А я вдруг задумался вот о чем. Впервые прочитал этот альманах в начале 1990-х, когда он был издан официально (я вообще в силу возраста был знаком с самиздатом только понаслышке, у нас дома на моей памяти был, кажется, только один экземпляр чего-то самиздатовского – «Конь бледный» Бориса Савинкова, хотя могу ошибаться), потом еще что-то оттуда перечитывал, а многие писатели из этого тома на долгое время стали для меня любимыми. Прошло уже, в общем-то, много времени даже с момента официального издания, а уж с момента появления тех легендарных двенадцати экземпляров – вообще! Однако же это все было совсем недавно - вот, пожалуйста, сидит Евгений Попов и рассказывает. И мы, в общем, так или иначе, современники этого всего. Почему-то меня все это ужасно трогает.

Реальная крутость

"Крутые факты о яйцах", Лена Шёберг

"Сколько интересного в самом обыкновенном яйце! Его форма и сегодня вдохновляет художников, учёных и изобретателей. К тому же яйца содержат питательные вещества, которые нужны нам, чтобы чувствовать себя хорошо." 

Чтоб вы понимали, книжка всё же детская :)

Там подробно рассказывается, из чего состоит яйцо; насколько они разные у животных-насекомых-земноводных; как цыплята в скорлупе дышат ваще; кто изобрёл подставку для яиц; поговорки; рецепты; яйца в космосе; как яйца красить; ну и по человеческие тоже есть, и про Фаберже лично. 

Но как мы помним, книжка всё же детская :)

Совершено невинная, с разными картинками, типа, угадай где чьё яйцо. Так что её можно смело покупать маленьким детям, пусть образовываются и радуются рисуночкам. 

Взрослым тоже очень круто дарить, например, на свадьбу, пусть поржут. 

А вот подросткам не надо, а то попытаются дома приготовить "длинные яйца", не заметив фразу "попросите взрослых вам помочь!" :)

Апельсиновый Аксенов

"Апельсины из Марокко", Василий Аксенов

Что-то как-то меня вдруг рвануло перечитать того докарнавального Аксенова, который еще не внедрял никаких волшебностей в свою прозу, а просто рассказывал про жизнь крутых чуваков, которых романтическая струя затянула в такие задницы советского мира, куда, казалось бы, не могли затянуть ни гигантские зарплаты, ни обещания квартир на “материке”, а вот необыкновенность грозящих им трудностей – таки справилась с этой задачей. И ведь не назовешь это неправдой жизни – в те времена более чем полувековой давности считалось шикарным провести полгода на сейнере, который ловит сайру – и, если честно, автору веришь настолько, что и сам бы, вроде, не прочь эту сайру был бы половить (не сейчас, а в 1962 году, распределившись после института). И чтобы в том же шестьдесят втором после рейса зайти в “столовую ресторанного типа”, заказать пару бутылок чечено-ингушского коньяку, по две порции котлет на брата, а потом выйти из столовой и решить, что дальнедальневосточный поселок похож на город Гагры, только вот напрочь заледенел. И потанцевать охота под рентгеновский снимок, придавленный фужером (потому что коробится иначе). С девушкой, которая приносит с собой туфли, а добирается до столовой в валенках. И на тебе толстый свитер и жидковатая борода, и вообще ты занят важным делом (когда не танцуешь под рентген): ты ищешь нефть, ловишь рыбу, гоняешь на вездеходе, в свободное время пишешь плохие наивные стихи, а то и поешь их под гитару. И все у тебя еще будет, и девушка будет – не эта, так другая, но тоже хорошая, и нефть найдется, и рыба наловится, а впереди такое счастье с легким коммунистическим уклоном, что мало ну никак не покажется. Тем более что в поселок завезли апельсины. То есть, жизнь налаживается.

Такую литературу сейчас написать нельзя. Просто потому, что никто не уверен, что рыба завтра наловится. Нету у никого таких будущих просторов, которые заставляют сегодня дышать полной грудью, влюбляться отчаянно и неоправданно, работать с оптимистичным фанатизмом, выпивать и общаться с невероятной радостью. Апельсинов теперь много, а вот с просторами как-то не получается. То есть, получается, но просторы эти теперь находятся в противоположной от Дальнего Востока стороне и не всем доступны.

Инъекция литературных эндорфинов оказалась настолько мощной, что я стал зачарованно перечитывать аксеновские повести “Коллеги” и “Звездный билет” – которые, в общем-то, пропитаны тем же дефицитным составом – честной романтикой. 
А о более позднем Аксенове я еще отдельно напишу – ну, так это будут совершенно иные ощущения.

Мастурбационные фантазии и ру-литература вне зоны .рф

Наши на удивление книжные новости

Мировой сенсацией последних недель стало, конечно, открытие, что великий затворник Томас Пинчон не только самолично редактировал скрипт той самой серии «Симпсонов», где он появлялся с пакетом на голове, а говорил своим голосом, но и то, что Гомер Симпсон для него был ролевой моделью: Пинчон вычеркнул фразу, в которой должен называть желтого персонажа «жирной жопой» и приписал: «Простите, парни. Гомер Симпсон — моя ролевая модель, я не могу дурно о нем отзываться».

Кроме того, обозреватель «iDigital Times» высказывает вполне обоснованное предположение, что Пинчон приложил руку и к сценарию «Внутреннего порока» Пола Томаса Эндерсона — иначе с чего бы вокруг фильма столько странных телодвижений, а также их отсутствия. Меж тем, кинокартину уже окрестили «наркотическим нуаром» и присудили категорию R — это, трепетные наши радиослушатели, «детям до 17 лет»: смотреть его можно только в сопровождении родителей или взрослых опекунов. Причина же в том, что фильм обещает быть примерно идеальным: «на всем протяжении картины — употребление наркотиков, сексуальное содержимое, (не)наглядная нагота, языковые особенности и щепоть насилия».

Ну и еще про литературное кино, раз мы о нем заговорили. Гении книжного блога «Book Riot» предлагают сделать из «Властелина колец» телевизионное реалити-шоу — и обосновывают вполне убедительно. Нам же интересно, считают они, как именно хоббиты топали эти самые 1779 миль от Шира до Роковой горы каждый день (здесь нёрды с тягой к физической культуре и спорту восхитительно скрупулезно подсчитали все расстояния), а подобные передачи-травелоги уже имеются. «Неделя 5: Еще сотня миль. Дойдем ли мы уже когда-нибудь? Вряд ли». Ну и другие идеи у них есть — например, «Шоу Сэма и Фродо» с гостем эфира жутиком Горлумом.

Ну и последняя на сегодня киновость. Теперь прямо у нас по радио можно посмотреть 26-минутный лирически-документальный фильм режиссера и оператора Глеба Телешова «Шум времени», сделанный в 2002 году для Дальневосточного отделения ПЕН-клуба. Это удивительные размышления о судьбе Осипа Мандельштама, в которых участвуют писатель Андрей Битов, автор памятника Мандельштаму скульптор Валерий Ненаживин и город Владивосток.

Теперь о еще более вечном. В «Блумзбери» вышла биография классика английской поэзии «Филип Ларкин: Жизнь, искусство и любовь» Джеймза Бута. Один из хайлайтов книги — плохо замаскированное сожаление, что «почти вся коллекция порнографии [поэта] безвозвратно утеряна». Когда б мы знали, из какого сора…

Свой роман «Коллекционер» 37-летний школьный учитель Джон Фаулз написал всего за месяц, но на публикацию не рассчитывал — как и все предыдущие 15 лет, он работал в стол. Однако случилось невероятное, и роман стал классикой, а его автор, соответственно, — классиком. Когда к Фаулзу в начале 60-х годов кинулись за разъяснениями того, «что же нам хотел сказать автор», он не особо скрывал источники вдохновения: «Замок Синей бороды» Бартока (1911) и кусок криминальной хроники 1961 года, в котором сообщалось о человеке с севера Англии, который похитил девушку и несколько недель продержал ее в личном бомбоубежище у себя в огороде. Но это была не вся правда — в дневнике Фаулз приводит еще несколько: свою давнюю эротическую фантазию о заточении девушки под землей (например, принцессы Маргарет или какой-нибудь кинозвезды) и свою давнюю эротическую фантазию о гареме или отборочной комиссии (с пулом из 600 барышень)… Нет, некоторых вещей о великих писателях лучше, видимо, все-таки не знать.

А в Сан-Франциско устроили новый показ мод хит-парад щеголей и модниц литературного мира — и среди них Донна (естественно) Тартт, Майкл Чейбон, Джеймз (как ни странно) Эллрой, Джеффри Евгенидес, Джумпа (она выбрала не ту карьеру) Лахири, Зэйди Смит, Эми Тань, Гей Тэлиз и Том Вулф (два последних по экстерьеру — вообще один человек) и еще кое-кто. Фэшн-индустрии пора менять парадигму, кинозвезды как-то поднадоели. Будущее моды — за писателями.

Ну и немного примечательных новинок русской литературы за рубежом, на которых остановился наш не слишком разборчивый взгляд.

Чикагский таксист (и бывший москвич, но это не марка машины) Дмитрий Самаров выпустил продолжение своего мемуара «Водила» — «Куда?». Автор  не только возит пассажиров — он уже 14 лет выпускает одноименный самиздатский журнал (и блог), а также очень хороший художник и дизайнер.

У другого москвича — видимо, пока не бывшего — Сергея Кузнецова — в сентябре выходит в Штатах и уже вовсю обозревается критиками «нетипичный детектив с убийством». Называется «Butterfly Skin» и вы все его, конечно же, читали по-русски. А если нет, рекомендую: «Шкурка бабочки» — это «Коллекционер», только пружина сюжета в нем заточена подло и бритвенно.

Один из самых крутых новых игроков на американском книжном рынке — техасское издательство «Deep Vellum Publishing» (а круто оно в силу того, что печатает переводную литературу, а не вот эту вот обычную вашу; в Техасе) — подписало себе еще одного московского писателя — Алису Ганиеву. Ее, как они это называют, «дебютный» роман выходит следующим летом. Называться он будет (в обратном переводе) «Русская стена», и о каком тексте Алисы идет речь, я решительно не понимаю.

Еще одна новинка — на сей раз поэзии и иллюстрации: «Пищевая цепь» Славы Могутина. Выходит в этом году, включает тексты и картинки аж с 1990-х годов, никогда прежде не переводившиеся на английский. Эпиграфом там значится знаменитая русская поговорка: «Волков бояться — в лесу не ебаться». Интересно, переводчику кто-нибудь сказал, что по-русски это еще и рифмуется?

Но что мы все про известных? Этим летом в литературе появилась «темная лошадка», про которую почти ничего не известно. У Ксении Мельник, судя по всему — девушки из Магадана, в издательстве «Хенри Холт» вышел сборник рассказов «Снег в мае». Причем — не в переводе. Он, вы удивитесь, — про Магадан, отчего этот суровый город появился на литературной карте мира. Такие дела.

Ну и на десерт, раз уж у нас зашла речь о Дальнем Востоке (не понимаю, что в этом названии неполиткорректного и чем оно хуже «Тихоокеанской России», о которой последнюю неделю было столько разговоров на фестивале V-Rox), еще несколько любопытных книжек для теоретических дальневосточных книгоиздателей (согласитесь, странно было бы предлагать такое, например, воронежским):

— Кристиан Волмар. «На край света. История Транссибирского Экспресса, величайшей железной дороги на свете». Название говорит само за себя — обязательное чтение для сибирско-дальневосточных краеведов, историков и патриотов.

— Дженет М. Хартли. «Сибирь: история народа». Очерк 400-летней истории освоения Сибири и Дальнего Востока с этнографическими отступлениями, очень нужная книга.

— Джош Вейл. «Большое стеклянное море». Роман-антиутопия, действие которого происходит в тех же дружелюбных краях, что и у Ксении Мельник. По описаниям похоже на заповедник клюквенных деревьев, но кто его знает.

— Лайонел Дэйвидсон. «Колымские высоты». Шпионский триллер 1994 года, переизданный в цифровом формате. Судя по всему, еще раз клюква, но занимательная. Автор уже помер, но, говорят, мог бы писать еще и еще, а так это первая и единственная его книжка, и возникает только один вопрос: почему Колыма?

Ну вот и все на сегодня, дружочки, не выключайте ваши буквенные радиоприемники. Голос Омара вам еще и не такого наговорит.

Таро Соррентино. На правах главредактора

"Crystal Vision", Гилберт Соррентино + подарочек

В общем, так: сегодня у нас опять будет привет книге, которой (пока) нет на русском языке, что, конечно, жутчайшая жалость. Издатели, ку-ку? Ау?

У меня на этого автора большие планы — я намереваюсь читать его подчистую, включая все поэтические сборники и некоторую кучу романов (пока насладилась об два).

Гилберт Соррентино (1929–2006) — американский писатель, с 1960 года выпустивший более 20 книг прозы, поэзии и эссе. Утверждает, что наибольшее влияние на его творчество оказал Уильям Карлос Уильямз. В 1950-х Соррентино редактировал литературный журнал «Неон», где печатал, помимо прочих, того же Уильямза, Хьюберта Селби, Джоэла Оппенгеймера, Филдинга Доусона и ЛеРоя Джоунза. В начале 1960-х редактировал другой литературный журнал, Kulchur, где также печатались битники. 

Все произведения Соррентино, без исключения, — виртуозная работа с языком, фонтан лингвистических находок, невероятная наблюдательность и проницательность. Соррентино в каждом своем романе задумчив и элегичен, иногда — даже меланхоличен по отношению к своим героям и, транзитивно, к человечеству вообще, его интонация — глубоко чеховская, разочарованно-очарованная, тронутая печалью и светом осознания бездны человеческих иллюзий, ошибок, нечувствительности, близорукости, но автор со всей очевидностью любит своих героев, понимает их, не пытается оправдывать, но и не судит. Язык Соррентино — оргиастическое переживание для любого читающего мозга, почти чувственное переживание трехмерности, запаха, вкуса и цвета образов. 

А вот вам от меня подарочек — один из женских монологов из этого романа, в моем переводе (извините, это единый по смыслу полив, без абзацных отступов, простынею; мужайтесь):

Чего я удивляюсь, спрашивается, если вдуматься в этого мужчину? Мужчину, который носит трусы с надписью «ПРИВЕТ, Я ДЭЙВ»; слушает обучающий курс для взрослых «Эрогенные зоны»; воротит нос от гамбургеров из кулинарии, когда мне лень готовить, а сам лопает бутерброды с кетчупом; считает, что газеты – это образовательно; клянется, что у него от кондиционеров простуда, только потому, что ему мамаша, ведьма крашеная, так сказала; всякий раз пытается меня отделать надравшись; не может толком себе поставить, когда мне хочется, чтоб он меня отделал, хоть последнее время мне и не шибко надо; считает спортсменов «нашей» интеллектуальной элитой; произносит «Марсел Прюст»; не умеет смешать годного мартини – да и негодного тоже; желает, чтоб романы – все полтора, что он за год прочитывает – были ближе к реальности; считает Джека Бенни комическим гением, вместе с Джерри Льюисом, прости господи; обожает волевое лицо Элгера Хисса – так он это называет; распускает нюни над любым зачахшим цветочком; на пляже втягивает живот; считает, что лихо умеет линди, хотя сам сроду не мог линди вообще; носит задрипанную майку «Колледж Упсала», а она уже просто тряпка; собирает горы «Нью-Йоркера», дескать, чтоб однажды добраться до этой шикарной литературы; спрашивает меня – ну или было дело – примерно раз в год, а не купить ли мне настоящий старомодный корсет; покупает пошлые журнальчики и читает их в гараже; любит арахисовое масло и бутерброды с огурцом; убежден, что все сицилийские имена оканчиваются на «и», хоть я ему сто раз говорила про Чича и Роки Джуфредо; каждый раз говорит после вечеринок, что девица с самыми большими сиськами или в самой тугой юбчонке была такая умница, и сразу кидается меня трахать, не успеем до дому добраться; обожает того старого жулика, Шагала; мечтает научиться ораторству; ломает каждую чернильную ручку, любой механический карандаш, за какой ни возьмется, а потом спрашивает, кто сломал; носит штаны, которые ему коротки; души не чает в бадминтоне и каждое лето клянется, что научится в него играть; терпеть не может темного пива, но пьет его, чтоб произвести впечатление на меня – на меня!; говорит «ты глянь, какой у мeня помпадур», когда разглядывает наши свадебные фотокарточки; носит по субботам носки с дырками на пятках; думает, что киношки – это великое искусство, эти вот дурацкие старые киношки; восхищается тем, как помер Лу Гериг, хотя помер он, насколько мне известно, как все остальные; не выносит кошек, потому что они, дескать, ничего не умеют; говорит «у тебя даже белье было все белое», когда разглядывает наши свадебные фотокарточки; всегда находит повод не выгуливать чертову собаку; помнит, как называется по-индейски какая-то там чахлая речушка; даже под страхом смерти не осилит софтбол, но раза два-три за весну все равно играет и каждый раз потом приговаривает, что он «не в форме»; все подбивает меня купить трусы без ластовицы; считает, что Эду повезло с женой, потому что она записывает результаты бейсбольных матчей; говорит, что обожает оленину, а сам ее ни разу в жизни не пробовал; в упор не верит мне и дико злится, когда я ему говорю, что от порнокартинок мне смешно; предлагает сыграть в медсестру и пациента каждый раз как посмотрит наши свадебные фотокарточки; покупает каждую книжку «Орешки» в ту же минуту, как она издана; подсовывает мне на стул подушку-перделку при детях и друзьях; уговаривает меня попробовать – ты только попробуй, говорит! – со свечкой в заду; называет мальчишку, что когда-то пригласил меня на выпускной вечер, «подопытной деткой»; заявляет, что чулочный пояс изобрел гомик, возможно, – Эд; поет слова песни «Осень в Нью-Йорке» на музыку «Месяц в Вермонте»; считает, что китайцы не дураки, но не помнит, почему; разговаривает в кино; раздражается, когда я говорю, что от консервированных равиоли меня мутит – от одной только мысли; тратит сотни долларов на рыбацкие примочки, а сам даже удочку закинуть не может; покупает мне черные чулки в сеточку каждое Рождество, а потом спрашивает, как это я умудрилась их так порвать; рассуждает о «Бруклин Доджерс» и «Эббетс Филд», а самому всегда было начхать на бейсбол; распаляется, когда я надеваю пояс; пьет смородиновый вермут в дорогих ресторанах, куда мы выбираемся раз в четыреста лет; разглагольствует о «постижении водопровода» – так прямо и говорит «постижение», клянусь; уговаривает меня попробовать свечку ему; ревет в финале «Гунги Дин» и приговаривает, что «теперь-то таких фильмов больше не снимают»; каждый год принимается за «США», но всегда бросает; фантазирует о Глории Суонсон – о Глории Суонсон!; мечтает прочесть мои юношеские дневники; не умеет варить яйца без скорлупы; восемь лет искал у меня клитор; точит карандаши зубами; никогда не доводит до конца ни один кроссворд; обожает быстрорастворимый кофе и не выносит хлеб с отрубями, а говорит все наоборот; моет свои три пера каждый чертов день и спрашивает меня, зачем я каждый день мою голову; обожает дурацкие фильмы с Лорелом и Харди; читает мне вслух рецепты из газет и приговаривает «может, нам стоит попробовать?» – нам!; было бы, говорит, здорово научиться кататься на лыжах; утверждает, что влажные салфетки – роскошь, а потом что-то там вякает про «настоящих женщин»; и – и! – зовет меня Берт. 

Интернет - это вирус. Комментарий к новой мифологии для информационного века

"Счетная машина. Избранные эссе", Уильям Берроуз

"Язык - это вирус". Зарождение этого гениального предчувствия Уильяма Сьюарда Берроуза комментаторы относят к 1955 году. Давно определены источники, повлиявшие на эволюцию его мысли: дианетика Л. Рона Хаббарда, а особенно - теория энграмов, которая, в свою очередь, развилась из идеи "мнем" Ричарда Вольфганга Семона; общая семантика графа Альфреда Коржибского (по выражению Дугласа Кана - "теория с безграничными патологическими возможностями"); оргонная теория Вильгельма Райха; иероглифика Древнего Египта. Немалую роль сыграла и личная одержимость Берроуза "Иной Половиной", "Мерзким Духом", сбившим прицел его "кольта" в сентябре 1951 года, когда он с женой Джоан играл в Вильгельма Телля... Но я не о демонах. Вирусной теорией языка в большей или меньшей степени проникнуто все написанное Берроузом. Но, пожалуй, нигде так четко она не сформулирована, как в трактате "Электронная революция", опубликованном в 1971 году. Если вообще можно говорить о четкости его формулировок. 

 Не претендуя на глубину и всеохватность взгляда (довольно недисциплинированного притом), попробуем сформулировать несколько простых вопросов, возникающих после прочтения этой работы. Потому что прошло больше тридцати лет, а вопросы остались. Больше того - их актуальность подтверждает сама тема "интернета как экосистемы". 

 Итак, "возьмите слово - любое слово". 

 Например, "интернет". Грубо говоря - механизм, который разрабатывался с начала 60-х годов в первую очередь для передачи слов. Система, рассчитанная на самовозрождение после насильственного обрыва линий связи (скажем, в результате атомной бомбардировки). Система, способная к самовоспроизведению, местами - к самообучению, имеющая встроенную возможность для расширения самой себя. Иными словами - коммуникационная система, новое средство передачи слов и хранения языка. Немного похожая на энграм. И очень похожая на вирус. 

Вслед за Берроузом, язык в данном случае можно рассматривать как некую сущность, предваряющую любые другие индивидуальные или групповые сущности. Язык диктует свои условия фундаментальной способности индивида существовать общественно. Индивид заражается языком с самого юного возраста, задолго до того, как вступает в действие профилактика критического самоосознания и рефлексии. Язык не ограничен телом. Язык для своего биологического носителя - "Иная Половина", часто довольно перпендикулярная: 

"Иная Половина - это слово. Иная Половина - организм. Слово - организм. Присутствие Иной Половины - отдельного организма, присоединенного к вашей нервной системе воздушной линией слов, - сейчас можно доказать экспериментально. Одна из самых широкораспространенных галлюцинаций субъектов сенсорной депривации - ощущение постороннего тела, распростершегося внутри тела испытуемого под неким углом... да еще и под каким углом... Иная Половина довольно долго сосуществовала с вами на симбиотической основе. Симбиоз от паразитизма отделяет лишь один маленький шажок. Теперь слово стало вирусом. Вирус гриппа, наверное, когда-то был совершенно здоровой клеткой легкого, а теперь это паразитический организм, вторгающийся в легкие и разрушающий их. Слово, наверное, когда-то было здоровой нервной клеткой, а теперь это - паразитический организм, вторгающийся в центральную нервную систему и разрушающий ее..." ("Билет, который взорвался", 1962). 

 Анализируя причины "особой злокачественности... словесного вируса" в "Электронной революции", Берроуз говорит о мутациях вирусов, вызванных воздействием радиации в неких секретных лабораториях под покровом национальной безопасности. Прочесть сейчас его тропы и метафоры не проще, чем иероглифы древних египтян. В конце 60-х он вряд ли обладал полными данными о работе над новыми коммуникационными системами в лабораториях институтов, сотрудничавших с Министерством обороны США: как известно, первый план АРПАнета возник к 1966 году, а первых успехов передачи данных в новой среде добились лишь к 1969-му.

 Или его прозрение основано на общей логике развития общества как биологического организма, которую он принял как "рабочую гипотезу" уже в самых ранних своих работах? Сама по себе радиация тут явно ни при чем - видимо, он условно называл радиацией любой внешний фактор, вызывающий мутацию в живом организме. По этой логике, возникновение интернета естественно - не появись Сеть, возник бы иной способ обмена данными. Например, телепортация. Или "культы карго" на островах Полинезии. 

 Столь же поэтически Берроуз пользовался терминологией в конце 60-х годов при проведении экспериментов по распространению звуковой информации с Брайоном Гайсиным и Иэном Соммервиллом. Ему было проще использовать метафору магнитофона как некоего нового технического средства, таящего в себе до конца неясные в то время возможности коммуникации. Что именно можно назвать магнитофонами сейчас, в контексте интернета, - серверы, ноды, jump stations? 

 Берроуз в сущности вычленял три элемента, необходимые и достаточные для развития вируса - вируса информации, языка, слова: 

 Магнитофон 1 - носитель вируса, любой биологический организм, который можно рассматривать как клетку, а в случае интернета - тело социума. 

 Магнитофон 2 - средство доставки вируса, а одновременно - точка входа вируса в носитель, магнитофон 1; применительно к интернету - существующая система коммуникации (например, телефонная сеть или беспроводной эфир). 

 Магнитофон 3 - воспроизведение, действие, произведенное в носителе вирусом, объективная реальность, созданная этим вирусом (Берроуз также называет его Богом - в этом случае магнитофоном 1 выступает Адам, а магнитофоном 2 - Ева). У гриппозных больных это выглядит просто: жар, кашель, сопли. А в биологическом теле общества? Какова, собственно, цель вируса слова, проникающего в общественный организм? Достижение стазиса, возможность дальнейшего воспроизведения? И только? 

 Берроуз ссылается на работы Белявина, писавшего, что, с точки зрения вируса, идеальна ситуация, в которой он воспроизводится в клетках, никак не тревожа их нормального метаболизма. "Вирус с добрыми намерениями на медленном пути к симбиозу?" Но все вирусы по природе своей паразиты. Стремление к симбиозу - это стремление к полному клеточному представительству, к замене здоровой клетки. Что в этом хорошего? 

"Существует только одна разновидность благоприятной вирусной инфекции, положительно влияющей на малоизученный вид австралийских мышей... Если вирус не вызывает никаких вредных симптомов, мы никак не можем убедиться в его существовании..." 

 Правильно, пусть ходит непойманный и обиженный, как фотон, ускользнувший от измерительных приборов наблюдателя. Как Неуловимый Джо. 

 Но мы-то - что мы имеем в нынешней реальности интернета? Мы жалуемся на информационную передозу или на девальвацию слова вообще. На тошноту. Да и сами пресловутые информационные бомбы и войны (тактику ведения которых Берроуз описал еще в 1966 году в эссе "Невидимое поколение") - лишь гнойники, пустулы на общественном теле. Их лучше видно, но симптоматика ими далеко не исчерпывается. 

"Может ли этот груз быть хорошим и красивым? Возможно ли создать вирус, который будет передавать спокойствие и милую рассудочность? Вирус должен паразитировать на носителе для того, чтобы выжить. Он использует клеточный материал носителя, чтобы производить копии самого себя. В большинстве случаев это причиняет вред носителю. Вирус вторгается с помощью подлога и закрепляется силой. Нежелательный гость, от одного вида которого вас тошнит, не может быть хорошим или красивым. И более того - гость, который непрерывно повторяет себя, слово за словом, дубль за дублем". 

 Информационная передоза началась не вчера. И в начале века хватало газет, от которых нормальных людей тошнило. Общество, добившееся удовлетворительного стазиса, традиционно защищается от развития языка целым арсеналом приемов - от реформы правописания и введения языковых норм до прямой цензуры и домостроевской политики доменных имен. 

"По большому счету, вирус - глупый организм... Если атака не удается, вирус не получает себе нового носителя... Мы можем... разработать некоторое количество альтернативных методов вхождения. Например, носитель одновременно атакуется вирусом-союзником, который сообщает ему, что все в порядке, и вирусом боли и страха". 

 Так какова же цель вируса языка, который очень хочет жить? "Диким мальчикам" Берроуза - агентам инфекции - действительно было гораздо проще разжечь беспорядки, чем прекратить их. Они-то сражались с раком бюрократизма и вообще идеей государственности, заразившей здоровый общественный организм, каким его рассматривали условные "дети-цветы", изумленные несправедливым устройством мира. Там все было просто: кому за тридцать, тот и враг. Кто не спрятался, я не виноват. Что мы имеем через тридцать с лишним лет? Интернет стал изобретательным вирусом-союзником языка, не признающим географических границ, территориального деления и вывертов административного устройства. Чего добивается Повсеместно Протянутая Паутина на пути к симбиозу с носителем? Разъедания общественных функций? Распада речи? Биологической мутации всей планеты как единого живого организма? 

"Вирус характеризуется и ограничивается обязательным клеточным паразитизмом. Все вирусы должны паразитировать на живых клетках ради собственного размножения. Для всех вирусов инфекционный цикл состоит из вхождения в носитель, внутриклеточного размножения и выхода из тела носителя в целях инициации нового цикла в свежем носителе". 

 Выход из "глобальной сети" - куда? На Марс? Винтон Сёрф, конечно, хорошо читал Берроуза, он не дурак - TCP/IP все-таки изобрел. Он решил двигаться по простому и очевидному пути экспансии. Как конкистадор. Так, видимо, безопаснее, чем рвать устоявшиеся ассоциативные цепочки на родной планете. Вот только есть одно маленькое "но": 

"Если любой может стать [магнитофоном] номером 3, номер 3 теряет силу. Бог должен быть единственным Богом". 

 Нет никакого Марса. Иллюзия - оружие революции, а не эволюции - тем паче, эволюции вирусной информационной системы. 

 Паразитизм - в природе вещей. Я не хочу лить воду на мельницы луддитов, но все, что происходит сейчас с нами в Сети, естественно. Вирус слова давно выпустил свои щупальца эктоплазмы. Мы безнадежно заражены и заразны: 

"Современный человек утратил способность к молчанию... Попробуйте достичь хотя бы нескольких секунд внутренней тишины - и некий организм начнет сопротивляться вам, заставляя говорить..." 

 Новая сигнальная система все равно встроится в тело - дополнив или заменив собой прежние скелеты, кровеносные и нервные сети общества. А также, возможно, опорно-двигательный аппарат. Ведь даже сами средства коммуникации становятся ближе к телу клиента - "клеточными": термин "сотовая связь" - не более чем неуклюжий эвфемизм беспроводных гаджетов, которые так эффективно и пугающе жарят нам мозги. Не в этом ли один из смыслов мутации? 

 Ассоциативные линии неизбежно перераспределяются и перегруппируются. Возьмем пример - простой и очевидный даже в нашей отдельно взятой стране. Кто будет спорить, что система массовой коммуникации несовершенна в том виде, в котором мы ее сейчас имеем? Она уродлива и шизофренична: поистине "царства обратились на ся". Но представьте себе: как жить единому организму, если его левой пятке вдруг захочется выкрасить всю вашу кровь в сиреневый цвет? Что делать остальной анатомии, если нужный голос все труднее разобрать в общем гаме, который постепенно перекрывается стуком красного сердца с явными тоталитарными наклонностями? А глазу вообще приятнее получать информацию нежно-желтого оттенка. 

 С этой точки зрения так нелюбимая ревнителями чистоты журналистского жанра формулировка "по данным сети интернет" оказывается гораздо внятнее, чем контраргумент "как сказала одна баба в телевизоре". И уж по крайней мере - честнее. 

 В интернете написали, что Чебурашка становится национальным символом Японии, что Борис Березовский - антихрист и крестный отец Кремля, а в Уганде женщина родила семерых младенцев с песьими головами. Не орите так громко. Все это правда. Это голос вашей лимфы, кровяных телец и нервных волокон. Это новости, которые нужны вашему организму.

Ебать мои чулки!

"Дурак", Кристофер Мур

Извините, не удержалась.

У этой книжки есть существенная опасность, о которой нужно сразу предупредить. 

Нет, не та, что вы подумали, хотя нецензурную брань книжка, мягко выражаясь, содержит. Гарантирую, такой изобретательной, богатой, душевной и изумительно живописной нецензурной брани вы давно не читали. А может, и совсем никогда не читали.  Но я вообще не об этом! 

Опасность состоит в том, что через три, самое большее — четыре страницы вы ну совершенно бессознательно начнете разговаривать (а через десять — думать) шекспировским метром, и не перестанете, пока книжку не дочитаете. Но не волнуйтесь слишком сильно — вы ее довольно скоро дочитаете, потому что отложить ее практически невозможно. 

В двух словах, это фанфик-буффонада по "Королю Лиру". Что, если бы главным героем знаменитой трагедии, траблшутером и фигаро всея мифической Британии XIII века был бы шут короля Лира, Карман — титульный дурак, ублюдок, артист, благородный пройдоха (все как полагается)? Первым делом, она бы точно не была трагедией. Пересказ с точки зрения шута, как понимаете, любой высокий жанр превратит черт знает во что. Ну что хотите вы, когда повествование ведет отребье? (Этот размер просто не выводится из головы.)

Кристофер Мур вообще обращается с трагедией издевательски. Он полностью владеет всем ее инструментарием, как всякий одаренный комик, но использует его — с безупречным чувством меры — для собственнных черных целей. Короче говоря, только дай ему испохабить что-нибудь высокое. Приперся тут со своим идеальным мастерством смешного и давай творить всякий бардак — сверкающе неприличный, неостановимый, освобождающий, триумфально жизнеутверждающий бардак.

Давайте я процитирую авторское "Предостережение". Влюбляться можно начинать с него.

ПРЕДОСТЕРЕЖЕНИЕ

Это охальная история. В ней вы найдете неуместные перепихоны, убийства, трепки, увечья, измены и доселе неизведанные высоты вульгарности и сквернословия, а также нетрадиционную грамматику, неснятую полисемию и несистематическую дрочку. Если все это вам, нежный читатель, претит — проходите мимо, ибо мы намерены развлекать, отнюдь не оскорблять. На сем закончим; если же вы считаете, что такое вам будет по нраву — исполать, у вас в руках идеальная книга! 

Сердце не бьётся в домах...

"Стихотворения 1942-1944 гг.", Геннадий Гор

Я уже писал как-то про одну книгу издательства «Гилея», так вот вам еще одна: Геннадий Гор, стихотворения 1942-1944 годов. Снова, как и всегда, мизерный тираж и очень крутые комментарии. Книга еще есть в продаже, но о ней мало кто знает, и будет обидно, если она пройдет мимо вас.

Геннадий Гор – человек, благодаря которому до нас дошли многие стихи Хармса и вообще обэриутов, – провел в Ленинграде первую, самую страшную блокадную зиму. Книжку, о которой идет речь, в основном составили стихи этого периода и еще несколько более поздних. Я не большой специалист в том, что касается поэзии, но меня эти тексты как-то прямо перевернули. Есть очень страшные стихи:

Сердце не бьётся в домах,

В корзине ребёнок застывший.

И конь храпит на стене,

И дятел ненужный стучится,

Стучит, и стучит, и долбит,

Долбит, и стучит, и трясётся.

Иголка вопьётся, и мышь свои зубы вонзит,

Но крови не будет. И примус, и книги, и лампа,

И папа с улыбкой печальной,

И мама на мокром полу,

И тётка с рукою прощальной

Застыло уныло, примёрзло как палка

К дровам. И дрова не нужны.

Но лето в закрытые окна придёт

И солнце затеплит в квартире.

И конь улыбнётся недужный

И дятел ненужный,

На папе улыбка сгниёт.

Мышь убежит под диван

И мама растает, и тётка проснётся

В могиле с рукою прощальной

В квартире, в могиле у нас.

Да они, в общем-то, все страшные – какими же они еще могут быть?

Лось забежавший с испуга во двор,

Иль девушка пришедшая к речке топиться,

Иль девичье сердце, а в сердце вонзился топор.

Заплакать по-девичьи, горя напиться

Или как лось, увидя людей задрожать.

Или вот еще:

Крик зайца и всё.

То не заяц, то режут ребёнка в лесу.

И сердце раскрытое криком

От жалости сжалось.

Я специально короткие тексты выбираю, там есть и длиннее, естественно. Но – вот еще один совсем короткий:

Я девушку съел хохотунью Ревеку

И ворон глядел на обед мой ужасный.

И ворон глядел на меня как на скуку

Как медленно ел человек человека

И ворон глядел но напрасно,

Не бросил ему я Ревеккину руку.

Не знаю, что еще сказать.

Жила-была Машенька

"Картинки для ваших сказок о любви", Виктория Кирдий

Ну и раз тут всякое первое сентября и не до новой информации, которой и так выше крыши, зато до втыкания в одну точку, мечтательного улыбания и перевспоминания прошедшего лета, то вот вам идеальная книжка! 

Там есть строчки. И картинки. И совсем нет букв, если только вы не книжный гик-фрик, читающий выходные данные (как мы тут;))

Книжку вы можете написать сами. А можете даже не писать, а именно вот втыкать в картинки, дело благое, в духе дзен-буддизма и противления информационным войнам.

Любовь в сказках разная, например:

Про город и лето

Про осень и голых людей

Про даму и шляпку

Про печаль и сушки

Про котика и пирог

Про воздушный шарик и ворону

Про следы на снегу

Про маленькую принцессу, плед-домик и мамины ноги

Про пропаганду пропаганды и популяризацию популяции

Про лежание на полу, чтение книжек вслух и перебирание волос

Некраеугольный камень в оливковой роще

"Моя семья и другие звери", Джеральд Даррелл

Когда я выезжаю куда-нибудь за пределы постоянного места моего проживания, то всегда стараюсь запастись книжечкой, которая имела бы отношение к месту моего грядущего непостоянного проживания. Дышать воздухом иных краев приятней, делая параллельно пару вдохов аутентичного книжного кислорода (appellation d'origine contrôlée, говоря винными терминами), а читать книжки там, где их написали (или как минимум там, про что они написаны) – занятие и приятное, и благодарное.

Но тут, отправляясь в деловые разъезды по Греции, я второпях не позаботился о литературной подпитке, и только оказавшись на Корфу, где основные дела закончились, и началось подобие полуленивого ничегонеделанья, я вспомнил, что остров этот связан аж с двумя писателями с одной фамилией: Даррелл. Связан в том смысле, что они тут жили какое-то время. Но для расслабленного чтения больше подходит младший – Джеральд, писавший невысокую, но хорошую литературу. Хотя, справедливости ради замечу, что старший – Лоуренс, писавший литературу повыше (и, как следствие, поскучнее), помимо серьезной и многословной путанице тоже кое-что дневниково-путевое посвятил Греции. Но это я перечитывать не стал, а набросился на чудесную повесть “младшенького”: “Моя семья и другие звери”.
Впервые ее перевели еще, кажется, в хмурые советские времена, и тогда народ, помнится, выдирал ее друг у друга (как и остальные даррелловские книжки – а Даррелл тогда был у советского читателя только один – именно этот, второго то ли не переводили, то ли не читали – но, скорее, не переводили). А почему народ выдирал-то? Не было там ничего антисоветского и даже непривычно-стилистического. Ничего, казалось бы, особенного – эта книжка, к примеру – просто легкий и поверхностно-остроумный рассказ о том, как большая, нелепая и при этом довольно британская семья Дарреллов вдруг взяла и переехала жить на Корфу. То есть, никак не назовешь эту книжицу реперной точкой или краеугольным камнем – и даже мемуарами-то, к которым требования литературного качества, вроде бы, пониже, она в строгом смысле не является – изрядно там досочинено, как выяснилось впоследствии. Но вот поди ж напиши такое “ничегоособенное” – просто и при этом элегантно, смешно и при этом романтично, неглупо и при этом несложно о своем суматошном нерядовом детстве, полном таких чудесных событий, как выкармливание сорочьих птенцов, ловля ужей в болоте и наблюдение за битвой геккона с богомолом. И о своей артистично-аристократично-демократичной чудаковатой родне, и об иных чудаках – обитателях острова – что греческих, что пришлых, и о природе (причем не занудно), и так поди ж напиши, чтоб даже ничего почти похожего на этом Корфу не встретив (кроме неизменной, к счастью, природы и навеки законсервированного одноименного столичного города), читатель в моем лице каким-то волшебным способом почувствовал, что именно тут вот такое оно и могло вполне себе быть, и во-он в той оливковой роще мальчик Джерри до сих пор раскапывает удивительные паучьи гнезда и делит гроздь винограда со своей собакой. Да, у Даррелла некоторые собаки едят виноград!

Книжка была лучше? Вот и поглядим

20 грядущих литературных кинопремьер

Может показаться, что мы тут на радио «Голос Омара» только книжки читаем, да? Ну и музыку иногда слушаем? Признайтесь, так вы уже давно думаете. А вот и нет. Кино мы тоже смотрим, особенно литературное. Итак, что нас ждет на экранах в ближайшие пару лет, начиная с условного послезавтра, строго в беспорядке — и только самое, на наш взгляд, занимательное.

1. Конечно же, экранизация «Внутреннего порока» Томаса Пинчона, из-под дирижерской палочки (или чем там они руководят) Пола Томаса Эндерсона. Премьера 4 октября этого года на Нью-Йоркском кинофестивале, ограниченный прокат в Штатах и Канаде с 12 декабря.

2. Конечно же, экранизация неведомых кусков «Трилогии Маккабрея» Кирила Бонфильоли, из-под пера Дэйвида Кеппа. Английская премьера — 30 января, далее везде.

3. «Гордость, предубеждение и зомби» Сета Грэйма-Смита снимает Бёрр Стирз, в роли Элизабет Беннетт — Лили Коллинз. Когда выйдет — непонятно.

4. «Скорпионовы гонки» по роману Мэгги Стифватер. Явно про детей и лошадок. С выходом на экраны — то же самое.

5-6. «Книга джунглей» Редьярда Киплинга. Так, главное в них не запутаться. Первую для Диснея ставит Джон Фавро, а на разные голоса там разговаривают Скарлет Йоханссон (Каа — ну кто решится теперь думать, что это мальчик?), Билл Мёрри (Балу), Бен Кингзли (Багира — ну и кто теперь посмеет сказать, что это девочка?), Кристофер Уокен (царь обезьян) и Идрис Элба (Шер-Хан). Она выйдет в 2015 году. Вторую под предсказуемым названием «Книга джунглей — начало» для братьев Уорнер снимает Горлум… пардон, Энди Сёркис. Вот тут будут звучать Бенедикт Камбербэтч (Шер-Хан, естественно, — после драконов ему играть больше просто некого), Кристиан Бейл (Багира), сам Энди Сёркис (Балу), Кейт Бланшетт (Каа) и прочие говорящие зверюшки. С половой принадлежностью персонажей тоже, как видим, все в порядке. Случится это уже в 2016 году. Поскольку изображений никаких пока нет, поставим нашу любимую песенку Питона Каа из диснеевской экранизации 1967 года:

7. «Прогулка в лесах» Билла Брайсона — не совсем роман, скорее забавные мемуары туриста-дикаря в горах Аппалачей. Самого Брайсона сыграет Роберт Редфорд, а его друга Стивена Каца — Ник Нолти. Также следует ожидать появления на экране Эммы Томпсон. Снимает Кен Куопис. Европейская премьера назначена где-то на конец следующего года.

8. «Доказательство юности» Веры Бриттейн — тоже мемуары, только о Первой мировой войне и зарождении «потерянного поколения». Должно быть, интересно, хотя в 1979 году был такой мини-телесериал Би-би-си, поэтому переделывать будут, пожалуй, его. На экране засветятся Кит Хэрингтон, Эмили Уотсон, Миранда Ричардсон, Энн Чэнселлор и т.д. В общем, очень английское кино, всё как мы любим. В Англии премьера 16 января.

9. «Бруклин» Колма Тойбина, а сценарий по нему писал Ник Хорнби, должно получиться что-то путное, хотя рассказывается в этом историческом романе о тяжелой доле ирландских эмигрантов в Америке в 1950-х годах. Сыграют в нем Джули Уолтерз, Джим Бродбент и все эти чудесные актеры с непроизносимыми ирландскими именами.

10. «Тысяча сияющих солнц» Халеда Хоссейни. Про него, правда, еще ничего не понятно, кроме того, что снимает его Стив Заильян.

11. «Инферно» Дэна Брауна. Ну тут наоборот все понятно: Рон Хауард снимает, Том Хэнкс изображает работу мозга. Премьера 18 декабря следующего года.

12. Зато — Серхио Доу (это который «Хемингуэй, охотник на смерть») собирается снимать в Голливуде… та-дамм — «Кожу для барабана» по роману дона Артуро Переса-Реверте. Это, впрочем, будет еще очень нескоро, зато нам есть чего ждать.

13-14. Вторая часть «Сойки-пересмешницы» по «Голодным играм» Сюзанн Коллинз положит конец этой саге 20 ноября будущего года. Вот заодно один из трейлеров на первую «Сойку» — она тоже еще грядет, хоть и скорее — в ноябре этого года:

15. «Франкенстайн» Мэри Шелли. Непонятно, в чем притягательность этого сюжета, а вот поди ж ты. На сей раз самого Франкенстайна сыграет Джеймз Макэвой, а его верного Айгора — Гарри Поттер. Ну, то есть, вы поняли. Правда, ходит слух, что кино будет не про ученого и даже не про его чудовище, а про, собственно, Айгора. Также следует ждать на экране одного из гениев английского Голливуда — Марка Гейтисса. Снимает Пол Макгиган, премьера — 2 октября будущего года. Что-то мне подсказывает, что тут книжка окажется однозначно лучше.

16. Тим Бёртон тем временем экранизирует роман в своем духе — «Дом странных детей мисс Перегрин» Рэнсома Риггза. В нем ожидается Эва Грин, а покажут нам его не раньше следующего лета — после 31 июля. А вот пока кино, которое снял сам автор про свою книжку:

17. Еще одно прекрасное кино — «Инсургент» по роману Вероники Рот, который снимает Роберт Швентке, а на экране следует ждать Наоми Уоттс, Кейт Уинслет и Зои Крэвиц — как, собственно, и в первом фильме, который без затей назывался «Дивергент» (за ним последуют третья и четвертая части трилогии — «Аллегиант» раз и два, по одному в год). «Инсургента» начнут показывать 20 марта, должно быть крайне занимательно:

18. Ну, про «50 оттенков серого» мы долго не будем — там все должно быть гораздо лучше, чем в книжке, как ни верти. Издевательски начнут показывать вокруг 14 февраля.

19. «Последний подмастерье» Джозефа Дилейни будет называться «Седьмой сын» и снимает его Сергей Бодров. В главных ролях — Джефф Бриджес и Джулианна Мур, а также Оливия Уильямз где-то должна быть. Начнут показывать 6 февраля. Вот один из трейлеров:

20. Ох, ну и «Хоббит» конечно же, — который уже давно соотносится с текстом Профессора так же, как гномы со своим золотом. Но — ждем, куда же нам плыть.

Айкидо Горчева

"Дикая жизнь Гондваны", Дмитрий Горчев

К этому эфиру у меня, как у Флэнна О'Брайена в At Swim-Two-Birds, есть три разных зачина.

Зачин-1: я с тщанием и любовью собираю и читаю всё, что писано и пишется по-русски одновременно смешно, умно и наблюдательно, а что угодно Горчева - такое.

Зачин-2: так вышло, что Дима Горчев умер, а многие любящие его люди остались, и любят они его яростно, а потому я, чтобы не задеть (неисповедимым манером) их чувств, стану выбирать слова. Я давно собиралась написать о Горчеве и все как-то беспокоилась. Но — пора.

Зачин-3: Горчев умудрился быть невероятно артистичным и остервенело искренним во всем, что успел написать и нарисовать (рисунки и иллюстрации Горчева я люблю не меньше его текстов). Читая Горчева, я представляю себе литературного Марселя Марсо (но говорящего, простите за взаимное исключение параграфов), который, алхимизируя из меня истерический хохот и горечь — то разом, то по очереди, — вдруг рушит четвертую стену и хватает меня за лацканы, и принимается орать и ругаться на меня как на представителя нашего идиотского человечества.

Конец каскада зачинов.

Мой любимый сборник — "Дикая жизнь Гондваны". Не видала я в своей читательской практике ни одной другой книги, в которой была бы такая концентрация словесной клоунады и горечи. Никто в русскоязычной литературе последних 20 лет не разговаривал матом круче Горчева. "Круче" = изобретательнее, борзее, уместнее и смешнее. Мне, во всяком случае, такие пишущие неведомы. 

В части литературной формы Горчев прост и незатейлив: он записывал то-сё про свою и не свою ежедневность, фантазировал, рассуждал вслух об увиденном, ворчал, сетовал, язвил, восхищался, желал того, чего либо нет сейчас, либо не бывает совсем. Много-много таких вот зарисовок с яви и фантазии, классика жанра "ЖЖ-пост". Но то, что все эти посты теперь изданы книгами, и их можно читать как книги — большое (не только мое, точно) читательское везение. И путь джедая, и невыносимость влюбленных, и настоящее айкидо, и, главное, животное Кухельклопф я буду еще не раз целовать в буквы и читать вслух на кухне — неофитам, которым Горчев еще предстоит.