Маглы

"С Барнаби Бракетом случилось ужасное", Джон Бойн

Нет сомнений, что ужасное случилось вовсе не с Барнаби Бракетом. С Барнаби Бракетом как раз все хорошо, о чем мальчику еще расскажут разные симпатичные люди , — в ходе многочисленных испытаний и приключений, произошедших после того, как мама прорезала дырку в мешке с песком, который удерживал Барнаби на земле, и он отправился в свой первый свободный полет.

Ужасное случилось с мистером и миссис Бракет, причем непонятно когда, но явно еще задолго до того, как их новорожденный малыш Барнаби в первый раз взмыл к пототолку — хотя они бы с нами не согласились. Кому, как не им, приходилось отвечать на неудобные вопросы соседей? Оправдываться перед чужими людьми? Выдумывать самые безумные способы удержать несносного, невозможного ребенка на земле — от того самого ранца, набитого песком, чтобы ходить (а не что-нибудь) в школу, до бельевой веревки, которой мама привязывала Барнаби на заднем дворе, чтобы он немного побыл на свежем воздухе.

Вот что меня больше всего интересует в этой хорошей детской сказке о принятии и человеческом разнообразии — маглы. Маглы — великолепное понятие, которое было языку совершенно необходимо. Те, кто в широком смысле лишен магии. Это история не про то, как обычные люди боятся таинственных сил неизвестной природы, которые врываются в их жизнь не пойми откуда. Что значит "неизвестной природы"? Природа всей этой ерунды прекрасно понятна любому маглу — дурное воспитание! Это история про границы нормального. Маглы — совершенно особенный тип обычных людей. Они не боятся волшебства! Они им возмущены. Их чувство пристойного оскорблено. Маглы — идеальные, убежденные обыватели. Они гордятся своей обычностью как причастностью к некоему узкому кругу людей, о которых уж точно никак нельзя сказать, что они какие-то не такие. Держаться приличий — наивысшая жизненная миссия. То, что именно с ними случается что-то необычное, для маглов — большая личная трагедия и страшная несправедливость. Такие вещи происходят с сомнительными личностями, но уж с ними-то!.. Как мисс Персиммон, которая внезапно для себя пошла по воздуху проказливой прихотью Мэри Поппинс. Магия — это неприлично, потому что магия опровергает их мир. Магию нужно прятать, в пределе — уничтожить.

Джон Бойн — ирландец, а действие "С Барнаби Бракетом случилось ужасное" происходит в Австралии, но в самой идее маглов точно есть что-то ужасно английское. Кажется, она родом прямиком из викторианской морали. Ведь это целый отдельный способ разговора, в котором есть маленький "обычный" мир, а есть — магия. Еще до того, как Роулинг изобрела это слово, магл и так шествовал по детской литературе победоносно — родители Венди, учителя Матильды, даже безобидные мистер и миссис Бэнкс с Вишневой улицы, и за ними плотно сомкнутые ряды — армия непрошибаемых в своей нормальности взрослых, застывших в ожидании, когда их имя назовут вслух.

Не лучшие времена для литературы

"Темные начала", Филип Пулман

Вся трилогия Пуллмена — многомерная доска, на которой разыгрывается, конечно, вполне детский этюд. Это, я полагаю, отстраняет от этой чудесной книжки некоторых взрослых читателей. На самом же деле, трилогия — отличный полигон фантазии для детей, автор детскости своего произведения, в общем, и не скрывает: ну и что с того, что в нем все растет из Милтона и Блейка? Такие книжки деткам тоже надо когда-то начинать читать. Здесь, есть более-менее реальный компонент, есть немного сдвинутая реальность, которая постепенно будит фантазию (мир Лайры с ее Сибирью особенно трогателен), есть героический слой, традиционно-сказочный, мифологический, есть сфера невообразимого (мир «животных на колесиках», к примеру), что вообще редко для человеческой литературы, а есть область чистой абстракции, в которой наглядно (как могут) воплощаются символы и некие идеи. Традиционная английская сказка сильно обогащается за счет такой полихроматичности и многомерности.

А возрастная путаница с восприятием трилогии Пуллмена, видимо, происходит в немалой степени от того, что сам автор проводит границу между детскостью и взрослостью достаточно зазубренно (особенно путает тут вброс концепции грехопадения). Не раз, читая, ловил себя на том, что многие мои знакомые, сильно младше меня — люди очень "взрослые" и "серьезные". Сам я, наверное, не «повзрослею» никогда уже, как бы это ни выглядело со стороны, — да и не очень-то хотелось, если честно. «Мы никогда не станем старше», ну да. Поэтому книжка мне понравилась безусловно.

Кроме того, она страшно актуальна. "Страшно" здесь — не просто словесная затычка. Например, известный российский правозащитник и друг "Додо" Андрей Юров, побывавший, наверное, во всех "горячих точках" бСССР минимум последнего десятилетия, считает (и говорит об этом не первый год), что в наше время основной конфликт эпохи — не между разными национальностями или даже вероисповеданиями. Тут у нас по-прежнему "один с изумлением смотрит на запад, другой в восторге глядит на восток" (или как там в не новой песенке поется?). Нет, главное противостояние — между фундаментализмом (даже либеральным, он может быть пострашнее инквизиции, потому что его уж точно никто не ждет) и гуманизмом. Человеку по сути отказано в праве не только не становиться на чью-либо сторону, но и не иметь по какому-то поводу мнения (к примеру, потому, что это ему может быть неинтересно или что-то для него — давно пройденный и усвоенный организмом материал). У человека в наше сильно поляризованное время остается меньше возможности быть собой, работать над собой, развивать себя и, да, блин, "возделывать свой садик", нахрен. Без этого садика, вы будете смеяться, останется пустыня — выжженная фундаменталистами и вытоптанная теми или иными боевиками, партизанами, ополченцами, фанатиками. Мысль тоже не новая, и Филип Пуллмен облекает все эти, созвучные нашему времени и этой территории представления в сложную, но понятную — в том числе, детям, что важно, — метафору.

И так же безусловно подкупает в ней богоборческий пафос — этот вектор раскрепощения сознания, стремление к свободе мышления. Система же у Пуллмена довольно проста: любая организованная религия (и, берем шире, система власти) — зло, она все портит, калечит, убивает, порабощает сознание и оглупляет человека. А высшая ценность — свободное сознание, хоть и «мудрость в наше время говорит шепотом».

В следующем году в Мариенбаде

«Побег куманики», Лена Элтанг

Я недавно писал о втором романе Лены Элтанг, а теперь вот – о первом.

Короче, известная история – после премьеры фильма «В прошлом году в Мариенбаде» у режиссера Алена Рене и сценариста Алена Роб-Грийе спросили, встречались ли главные герои в прошлом году в Мариенбаде. И Рене якобы сказал – да, а Роб-Грийе якобы сказал – нет. Или наоборот, не столь важно.

Лена Элтанг тоже задает каверзные вопросы – например, был ли главный герой романа «Побег куманики» Морас на Мальте. А кто его знает, этого мальчика, живущего в сети. Да и это, по большому счету, не столь важно.

Ленин роман состоит из писем, записок, дневниковых записей и комментариев, причем автор комментариев – один из основных персонажей романа. Роман написан таким плотным текстом, что сквозь него приходится пробираться медленно, обеими руками раздвигая спутавшиеся ветви литературных аллюзий и исторических ассоциаций, слов и предложений на разных языках, красивых имен и описаний существующих в воображении городов. В этом романе за детективной интригой с убийствами и самоубийствами, за мистическими подробностями раскопок таинственных артефактов, за воспоминаниями о жизни, которой не было, и о других жизнях, которые были, за всем этим скрывается история человека, потерявшегося среди людей в поисках любви. «Побег куманики» – это воображаемый мир с воображаемыми людьми, которые верят в настоящее, совершенно реальное чудо.

«Из мешка на пол рассыпались вещи / И я думаю, что мир – это только усмешка, / Что теплится на устах повешенного», – когда-то написал примерно о том же Велимир Хлебников. Но это так, к слову.

Да, я читала Пикассо, меня так поразил он

"Искусство рассуждать о книгах, которых вы не читали", Пьер Байяр

Кому это надо

? В первую голову, конечно, все 9- и 11-классники, встаньте в круг, встаньте в круг. В смысле, в очередь. Это именно то, что вам нужно при подготовке к любому более-менее гуманитарному экзамену.

? Во вторую голову, конечно, все технари — туда же. Не читать же вам реально то, о чём положено поддерживать беседу, ей-Б-гу. А тут одна книжка — и сможете говорить про любую =)

? Ну и те, кто предпочитает перечитывать старые добрые книжки, а не читать что-то новое и неизвестно ещё, понравится ли, или вовсе любит детские книжки, а разговор об Атлантах или Оттенках Серого надо поддерживать активнее, чем кивками неопределённых векторов и сдержанным мычанием. Почему, кстати? А Байяр прямо с этого и начинает.

Почему это надо

1. В нашем обществе считается, что все обязаны читать, а кто не — тот идиот и просрамлённый пахарь
2. Читать надо целиком. Если ты пролистал книжку, то это нещитово
3. Необходимо не только прочитать книгу, но и уметь высказаться о ней, причём с достаточно чёткой позицией и аргументами

Маленькое, но большое счастье

"Счастливая девочка", "Счастливая девочка растет", Нина Шнирман

Мое детское прошлое, к примеру, обошлось без войны, без голода, без репрессий, да и вообще как-то без особенных потрясений. То есть, довольно безоблачное и достаточно типовое советское детство у меня было, как и у большей части моих ровесников, кто родился и жил не в депрессивно-промышленной провинции, не в голодной деревне, не имел пьющих и бьющих родителей, а жил себе в большом городе и относился к среднему классу (хотя тогда такого понятия и не существовало). Но если бы я взялся писать мемуары, то наверняка вспомнил бы некоторое количество неприятных моментов, да и превалирующую погоду окружавшей меня жизни с высоты своего опыта расценил бы все-таки не как безоблачную, а, скорее, как скучновато-серовато-мутновато-туманную. Но без грозовых фронтов и всяких там шквалистых тайфунов.

А чего ж говорить о мрачном и бурном довоенно-военно-послевоенном периоде на территории СССР? (Имеется в виду двадцатый век, мой юный читатель – если ты юн, конечно). Какие уж там солнца, казалось бы? А вот такие – в двух чудесных книжках Нины Шнирман.

Во-первых, загадочным для меня образом она смогла совсем не привнести в свои воспоминания оценок взрослого человека, а написала их с позиции себя тогдашней – совсем маленькой девочки (а потом подростка) Нины. Это редчайший вспоминательный подход – ведь автор как правило волей-неволей описывает не то, что объективно было, а то, что он, сегодняшний, помнит.

Во-вторых, эти мемуары пропитаны... да-да, именно счастьем – в названиях этих двух книжек девочка “счастливая” не ради красного словца, и в книжках – счастливая совершенно по-настоящему. Бог дал девочке Нине такую семью, позавидовать которой может и должен почти каждый читатель. И эта семья устроила девочке прекрасную многолетнюю погоду под своим небольшим, но укрепленным любовью небосклоном, и испортить ее не удалось никаким бурям, ревевшим за пределами маленькой ойкумены Шнирманов. 
Читайте, завидуйте и пробуйте сделать то же самое в своих семейных мирах.

Октябрьская натально-литературная аномалия

Наш книжный концерт, сопровождаемый праздничным салютом

Да, мы решили отпраздновать ее музыкальным фейерверком, равного которому еще не знало Радио Голос Омара. Будем считать, что «С днем рожденья всех вас» все уже спели хором про себя, поэтому такой классикой мы ничей слух терзать не станем, тем более что литературный слух — он же музыкальный, это всем известно. Поэтому нашим эпиграфом лучше будет «Книга любви» (ну потому что и книги, и музыка — это про любовь, правда?) в исполнении «Симпатичных мальчиков и симпатичных девочек» (мы все, конечно, тоже симпатичные, но не настолько):

Ну а дальше — строго в беспорядке, ибо это есть наш основополагающий принцип. Лично замечательного поэта Сашу Черного никто, похоже, не воспевает, а вот песни на его стихи нами крайне любимы:

Традиционно почему-то считается, что стихи э.э. каммингза не поются, а только читаются, и в этом-то содержится вся музыка. Wrong. Это не значит, что их нельзя спеть. Вот один пример:

Нам показалось, что двухсотлетие великого русского классика М.Ю. Лермонтова имеет смысл отметить очень нежным трибьютом замечательного коллектива «Несчастный случай»:

В честь Итало Кальвино будет иметь смысл поставить, наверное, самую известную песню на его стихи - вы, конечно, сразу все ее узнаете:

Нет, наверное, лучшего способа доказать жизнеспособность поэзии Вергилия, которой больше двух тысяч лет, чем читать ее рэпом. Пожалуйста — «Энеида-рэп»:

Насчет П.Г. Вудхауса у нас как-то даже не было сомнений — праздновать его рождение нужно гениальной мелодией Энн Дадли, написанной для любимого телефильма с Фраем-и-Лори, которые навсегда слиплись в нашем сознании с любимыми персонажами. Но это не значит, что ее нельзя сыграть иначе. Как это делает Бен Пауэлл:

С Фридрихом Ницше все тоже довольно просто — нужно вспомнить, что он был не только философ и писатель, но и композитор, и послушать немного его музыки. Она того стоит.

Над Мишелем Фуко мы, признаться, несколько призадумались, но глядите — и он вдохновляет "Профессоров" на музицирование (да еще на какое):

Оскара Уайлда когда-то чествовала «Портретом Дориана Грея» группа «Нирвана» — нет не та, которую вы все знаете, а другая, игравшая задолго до и в другой стране. Вот, пожалуйста:

Гюнтеру Грассу тоже повезло — хорошо нам всем знакомая Аманда Палмер не только сочинила и сыграла с коллегами «темную рок-оперетту» «Луковый погреб», написанную по мотивам главы из его романа «Жестяной барабан», но песни на его стихи поют, например, известные арабские исполнители:

А вот стихи Михаила Кузмина поют немного — но поют, недаром в России еще какая-то литературная традиция осталась. Хотя Кузмина могут и запретить. Пока до этого никто не додумался, послушаем:

А вот день рождения Шодерло де Лакло нам показалось скучным отмечать довольно помпезной музыкой Джорджа Фентона из одноименного фильма, поэтому мы выбрали то, что повеселее:

Философией Анри Бергсона так или иначе проникнута значительная часть нынешней музыки, поэтому выбрать было сложно, но нам удалось:

То же самое относится к Д.Т. Судзуки, потому что дзэн там, где «элан виталь». Нам показалось правильным отметить день рождения сэнсэя вот такой песенкой:

Следующий наш именитый именинник — Джон Ле Карре, и его мы будет чествовать, как полагается, криптическим манером. Кто угадает, почему, тот не провалит явку и его не разоблачат.

Ну и последнему нашему имениннику в этом месяце — Филипу Пуллмену — мы просто поставим его любимую песню, так уж вышло - тоже, в частности, о литературе:

Беспредельная Церковь Господа Всебезразличного

"Сирены Титана", Курт Воннегут

Лет пять назад я взялась перечитывать Воннегута, всё подряд. Поразительное вещество получается при взаимодействии моей памяти с его текстами: оно состоит из "картинок и разговоров" (с), т.е. я совершенно не могу пересказать его романы последовательно, а помню из них только полароидные снимки отдельных сцен и бритвенной заточки воннегутовские афоризмы, интегрирующиеся в мой код понимания окружающей среды невытравимо. Но ценнее и дороже даже этого для меня невыносимая ширь бытия, порождаемая Воннегутом, и в "Сиренах Титана" она какая-то очень специальная. Вообще же у меня есть гипотеза, что невозможность пересказывать воннегутовские романы происходит от того, что Воннегут — церебральный акын, что вижу внутри головы, то и пою. Это, в общем, медиумическое гонево провидца с чувством юмора и даром записывать без всякой оглядки на воображаемого читателя.

В "Сиренах Титана" есть тот феноменальный ультразвуковой звон одиночества, какой милосердный Даглас Эдамз всегда ухитрялся — с эквилибристической английской ловкостью — вправлять в некую утешительную мелодию. Воннегут с веселой, хоть и не ледяной жестокостью отказывает мне в утешении. Я однажды, лет 10 назад, поставила эксперимент: читала "Сирен" под кассету с записью звуков, переданных с "Вояджера" при пролете мимо Сатурна, по-моему. До сих пор, мне кажется, не до конца отошла.

Роман 1959 года, второй у Воннегута, книге 55 лет. О свободе воле (или "свободе воли", или "свободе" "воли") и до этого, и после разговоров в литературе было выше крыши. О смысле человеческой истории — естественном следствии этой самой с.в. — тоже. И все-таки я не знаю другого такого же романа, где столько сгущенки мудрости (а это, думается, для затекстов и недосказанностей — вроде дуста, но нет!) и при этом такие черные дыры совершенно первородного, свистящего уединения/одиночества отдельного сознания в пустоте между звездами. Чтение "Сирен", таким образом, для меня равносильно по терапевтическому эффекту разглядыванию фотокарточек НАСА.

Гуманистический, простите, пафос Воннегута хлещет из всех его текстов. Он горький, едкий и очень цельный. Но вот поди ж ты: в пространстве его межзвездных пустот есть это свободное бестелесное наблюдательство, око этического циклона, неподвижность, безоценочность. И она непрерывно порождает этот самый воннегутовский гуманизм.

Я понятно?

Люди или люди

"Лотерея", Ширли Джексон

Один из самых интересных разговоров — в самом широком смысле, разговор о границе. До какой критической массы система может впускать в себя чужие элементы, прежде чем превратится во что-то другое. Я коллекционирую художественные высказывания на эту тему. Скажем, вообще весь огромный разговор о роботах в фантастике — об этом. Или вот, повесть "Люди или животные?" Веркора. Там люди обнаруживают в Новой Гвинее племя, такое "недостающее звено эволюции", и не могут решить — то ли это еще животные и их труд можно эксплуатировать, то ли уже тоже люди, и нельзя. Похоже на логический "парадокс кучи" — "если к одному зерну добавлять по зернышку, то в какой момент образуется куча?".  И в том, и в другом случае все проблемы из-за неопределенности предиката — "быть кучей" или "быть человеком". Эпиграфом к этой книжке стоит фраза: "Все несчастья на земле происходят оттого, что люди до сих пор не уяснили себе, что такое человек, и не договорились между собой, каким они хотят его видеть." С этим можно поспорить, но разговор старый, и чем дальше — тем он затейливей.

Ну, хорошо. А если убирать из кучи по одному зернышку, с какого момента она перестает быть кучей? Снова никто не знает. Мало того, мы говорим: пять зернышек — уже не куча! Но почти всегда оказывается, что зернышек может стать три, а мы и не заметим толком. Заканчивая с растительными метафорами: вот, например, калифорнийский учитель истории Рон Джонс. В ответ на вопрос ученика "Как немцы во время фашистского режима могли делать вид, что ничего не происходит?", он основал маленькую тоталитарную систему в своем классе, наглядно показав — каким образом можно воспринимать как должное несусветные, строго говоря, вещи. Не отследив перехода. (См. отличную подростковую книжку "Волна" об этом эксперименте).

Рассказ Ширли Джексон "Лотерея" совсем короткий, очень простой по форме, нет в нем ни фантастических построений, ни социально-исторических аналогий. Тон речи бытовой, фон пасторальный, описывается, в общем-то, вполне рядовое событие из жизни обычной американской глухомани — ну да, ежегодная традиция, но такая старая, что все давно привыкли, так было всегда, разве можно иначе-то. Такая вот традиция, значит, что делать. Лотерея. 

Приращенная реальность книжных магазинов

'The Bookshop Book", Jen Campbell

Это идеальная книжка, которая дает силу — и не дает думать, что мы одиноки во вселенной. 300 независимых книжных магазинов и люди, которые их создали, описанные Джен Кэмбл в разных форматах — от интервью до личных впечатлений, от кратких исторических очерков до анекдотов и отдельных фактоидов, — это и есть наша вселенная, наш прайд, наши братья по разуму, где бы они ни были. Они похожи на нас, они вообще такие же, как мы, у нас даже шутки одинаковые и во многом такие же пути к книгам и отношение к ним. Поэтому все, что следует ниже, — скорее комментарий к прочитанному, нежели рецензия как таковая. "Книжку о книжных" я советую открыть каждому для себя, — и обрадоваться, найдя в ней истории, похожие на ваши. Утешительное чтение, утешительное знание.

Читая ее, я поймал себя на том, что не помню, какую книгу я купил в жизни первой. Даже какую сам прочитал, не помню. А многие персонажи Джен Кэмбл помнят это отлично. Я с книжками жил всегда — они были дома, бабушка работала библиотекарем, приносила меня на работу в соседний дом, расстилала между стеллажами одеяло (розовое суконное, довольно жесткое, но помягчевшее от времени, окантованное бордовым атласом, не очень большое, как я потом понял), и там по нему ползал и перелистывал книжки, еще не умея, само собой, читать. Но этот проход между стеллажами библиотеки Клуба связи помню отлично, помню стеллажи, помню одеяло. Год мне тогда был, что ли, вряд ли больше, как мне потом рассказывали. Помню даже, где там стояла «История государства российского» Соловьева и энциклопедии, хотя названия эти я прочел гораздо позже, когда бабушка вышла в первый раз на пенсию, а я записался в эту же библиотеку сам и подружился с бабушкиной сменщицей — смешливой барышней, обожавшей югославских певцов. Эти тома мне казались очень большими и я рассчитывал когда-нибудь их прочесть. Может, и прочту еще.

Книжки из библиотеки, натурально, иногда списывали, и бабушка их не выбрасывала, а тайком приносила домой (а может, и не тайком, может, это можно было), поэтому они составляли основу нашей домашней библиотеки — огромного стеллажа под потолок (когда переезжали на новую квартиру, пришлось отпиливать, он высотой был метра три). Многие до сих пор у меня – с перечеркнутым овальным штампом библиотеки и инвентарными номерами, написанными бабушкиной рукой. Читать я любил до того, что мне запрещали, «чтобы не портил зрение». Зрение я себе все-таки испортил, как гласил семейный миф — потому что «читал с температурой», когда болел ангиной (а я ею в детстве болел постоянно), а шрифт был мелкий. Но это было несколько позже, а года в два-три от меня книжки закрывали, прикнопив к нижним полкам стеллажа газету и загородив его стулом. Я отлично помню, как пробирался под этим стулом, отковыривал пальцем газету, вытаскивал что-нибудь и с добычей уползал под стол. Стол до сих пор у меня, но я под ним уже не очень помещаюсь, а когда-то он был огромный, как пещера, и с тайными полками (где — не скажу, они до сих пор тайные). Там-то я книжки прятал от мамы, надеясь, что пропажи с полки и прорыва газеты на стеллаже она не заметит (газета же за стулом, правда? но мама замечала всегда). В два-три года это было, и я, конечно, в основном смотрел картинки в раннесоветских изданиях русских классиков, которые были с меня ростом. А страниц не рвал никогда, в этом мама и бабушка были уверены — запрещали, говорю же, не поэтому.

А читать я научился года в четыре, но это уже другие истории. Когда мы переехали на другую квартиру, выписываться из библиотеки Клуба связи не пришлось, хоть она и осталась на другом краю города практически, в центре, а мы переехали на окраину, к Луговой. Там у меня был пожизненный абонемент за бабушкины заслуги. Но я записался и в ту библиотеку, которая была недалеко от дома, обычную районную или типа того. Там было не очень интересно с точки зрения худла, а весь детский внятный научпоп я перечитал довольно быстро. Но меня уже начали пускать и во взрослые отделы, и вот там было много книжек по кино и вообще «западной культуре», которые никто не брал (я не знаю, что вообще там брали, не помню ни одного посетителя, кроме себя, хотя наверняка же были). Поэтому у нас с Иэном Рэнкином, который дал интервью Джен Кэмбл, истории похожи. Только его не пускали на взрослые фильмы, потому что мал был, а в совке они не шли в принципе. Но в книжках воспроизводились кадры, тусклые, смазанные, довольно ужасного качества, но это были окна в большой мир. Рэнкин у себя читал романы, по которым ставили запретные для него фильмы, а я рассматривал картинки и выуживал из советской кинокритики скупые отрывки сюжетов, пропущенные через сито «культурологов в штатском».

Ну а потом уже были магазины. «Букник» когда назвал серию своих очерков о книжных «Места силы» (не поленитесь прочесть ее всю, это еще один кусок нашей общей приращенной реальности). Таких «мест силы» на планете немного, но они есть, и когда тебе дается выбор, какие вспоминать, поневоле теряешься. Магазин «Подписные издания» в «Серой лошади» родного Владивостока, где в 70-х стояли многосуточные очереди за «книжным дефицитом»? Несколько букинистических магазинов Франкфурта, которые ритуально обходятся одним маршрутом во всякий приезд на книжную ярмарку? Изящно европейские книжные лавочки на Дюпон-Сёркл или в Джорджтауне в Вашингтоне?

А наткнулся я на него случайно, как обычно это и бывает, — решил выйти прогуляться по Чайнатауну, что-нибудь съесть, отложив обстоятельную экскурсию на потом… шел-шел, свернул в какой-то замызганный проулок между глухих стен, весь заставленный мусорными баками… решил дойти до конца — и тут увидел граффити со знакомым портретом и табличку: «Переулок Джека Керуака». Вынырнул на другом конце — и вот он, слева. Практически — цель моего первого путешествия по Америке. Ноги сами привели.

Там я и остался на все последующие дни — и, видимо, на всю оставшуюся жизнь. «Городские огни» стали начальной точкой всех моих систем координат. Тогда я облазил все их закоулки на трех уровнях, вынес чемодан книг. Даже набрался наглости и пристал к чувакам за кассой: «А с мистером Ферлингетти нельзя ли встретиться? Я, видите ли, переводчик из России, про Владивосток слыхали?» Про Владивосток они слыхали краем уха, а про основателя и мэтра ответили вполне любезно и как-то даже ничуть не удивились такому несуразному запросу: «Так Лоренс тут теперь не бывает практически — ты зайди вон напротив, в кафе “Везувий”, он там на втором этаже заседает». У Джен Кэмбл в "Книжке о книжных" есть похожая история.

Книги, привезенные тогда (вернее — высланные мною мне же, на деньги Информационной службы США, за перевес я бы никогда не расплатился) из «Городских огней», живут у меня до сих пор. Две полки битников, Чарлза Буковски и других авторов издательства «Черный воробей», Генри Миллера… Вот уже двадцать лет я ношу купленную там рекламную черную футболку кафе «Везувий» — с портретами Керуака и Эразма Роттердамского. Я думаю, она будет вечной. И да — я до сих пор храню чек магазина, на котором под названием «Городские огни» пробита строчка: So they, like, publish, excuse me, literature?

А эпилог тут может быть такой: глава про "Додо" в ней тоже есть.

Будьте счастливы!

«Вечная эйфория», Паскаль Брюкнер

«Будьте счастливы! Есть ли предписание более парадоксальное, более ужасное, при всей своей кажущейся доброжелательности? Трудно выполнить столь беспредметный наказ. Ибо как узнать, счастлив ты или нет? Кто определяет нормы? Почему непременно, обязательно нужно быть счастливым? И как быть с теми, кто сокрушенно признается: у меня не получается?» - вопрошает на первых станицах своего «эссе о принудительном счастье» Паскаль Брюкнер. И дальше, на протяжении более чем двухсот страниц, исследует человеческое стремление к счастью – от раннего христианства, через Средневековье и Возрождение, к сегодняшнему дню, когда супермаркет заменил мир, а связь посредством Cети - живое общение. Он ссылается на мыслителей разных эпох и наций, подтверждая свои слова или, наоборот, вступая в спор с собственными выводами. И утверждает, что на протяжении веков человечеством владеет культ счастья и успеха, и этот культ, говоря простым языком, мешает жить.

Автор литературного первоисточника фильма Романа Поланского «Горькая Луна» и мизантропических романов «Божественное дитя», «Похитители красоты» и других, в «Вечной эйфории» Брюкнер выступает как исследователь человеческих страстей и устремлений. И, сохраняя не слишком уважительное отношение к человечеству как таковому, он, неожиданно, выступает адвокатом жизни двуногих прямоходящих существ, населяющих планету Земля. Убежденный атеист, но не богохульник, знающий историю и литературу, Брюкнер, к тому же, еще и тонкий психолог, отменно понимающий сильные и слабые стороны человека, но не идущий на поводу у общественного мнения. Тем интереснее его суждения о том, к чему мы, собственно говоря, все стремимся.

Думать можно не только головой

"Трикстер, Гермес, Джокер", Джим Додж

Знаете, кто такой Трикстер? Это тот, кому игра важнее, чем правила.

Иван-Дурак, Тиль Уленшпигель, Братец Кролик, Робин Гуд, Пеппи Длинныйчулок и Карлсон.

Это те ваши друзья, от которых головная боль и вечные проблемы, которые говорят "а давай!.." и это не "а давай останемся дома и просто посмотрим кино", пффф! Из-за них (точнее благодаря им) вы носите с собой всегда зубную щётку, запасные носки, паспорт, верёвку, мыло, скотч, смазку и паяльник.

Ну просто потому, что так немного спокойнее срываться посреди ночи в прекрасное далёко, о котором известно только то, что там будет "приключение" и у вас есть ровно 28 минут, чтобы успеть в него вляпаться.

За одно уже название я возлюбила эту книжку. А заодно там ключевые:

1. Пятая колонна, нежелательные элементы, скрывающиеся, конспирирующиеся, строящие планы, имеющие шифры. Образы, грим, наркота, кражи, бомбы. Элемент риска в обыденных действиях. Пыщ-пыщ, казаки-разбойники!

2. Тема ученичества всегда мне близка и любима, особенно если это не школа в привычном понимании ("Вверх по лестнице ведущей вниз" и иже с ними), а настоящее. Не образование, создающее образ парты, чернил и поднятой вверх руки. Ученичество, овладевание знаниями, покорение их как девушки. Не преподаватели, знающие свой предмет и методики, а люди, живущие по неким своим принципам, как правило, совершенно ебанутые альтернативно нацеленные, в ту или иную сторону; дающие задания, смысл которых ты поймёшь спустя много лет, и то только (как говорил Льюис наш Кэрролл) "если будешь внимателен, а потом хорошенечко подумаешь". Смирение перед учителем и послушание в почти монастырском смысле, когда ты находишь в себе мир, и это основной урок, когда ты (не послушен, о нет!) слушаешь учителя, прислушиваешься к нему.
И сюда же отнесу жизнь как медитацию, когда можно целый год уймы дел описать фразой "в этот год он учился задавать вопросы".

3. Дорога. Это вам не путешествия, когда есть самолёт или поезд, есть билеты, есть место назначения. Тю! Настоящая Дорога, она же Путь — сродни понятию Воли, которое, как известно, даже не переводится нормально, ибо не freedom оно, а шире, и нутряннее. Это Снусмумрик, это трубадуры, это ощущение покоя от перемен, чёткое видение и стремление к цели и одновременно (снова жизнь как медитация) осознание пути, как более важного процесса, чем прибытие в "пункт Б" из школьного задачника.

Чувствую себя всё больше "Рабинович насвистел", так что пойду, пожалуй, заткнусь временно.

Всем цитат. И лёгкости!

***
Разум подсказывал, что разлука сейчас будет самым разумным решением; сердце напоминало, что она не обязана ему радоваться.

***
Говорят, у великих учителей не бывает отдельного предмета.

***
"АМО" по латыни значит "я люблю".

***
АМО — сокращение от "Альянс магов и отщепенцев", или, как называют его некоторые члены, "Алхимики, маги и отщепенцы" — они утверждают, что первоначальное название было такое. Еще одна группа, небольшая, но шумная, настаивает, что АМО всегда расшифровывалось как "Артисты, Мифотворцы и Отчаяные". ... Впрочем, как бы ни расшифровывалась эта аббревиатура, АМО — тайное общество, хотя тайна большей частью общедоступна. Исторически это союз невольных нарушителей закона, отступников, анархистов, шаманов, мистиков, цыган, сумасшедших ученых, мечтателей и прочих маргиналов.

***
Школ нет. Есть учителя, которые примут тебя, если ты всерьёз хочешь чему-то научиться.

***
Это имеет значение, но ничего не меняет.

***
Не обязательно быть преступником, чтобы быть вне закона.

***
Голый Бешеный Билл Вебер сидел по-турецки на полу и методично постукивал себя между глаз большим резиновым молотком. "Рад тебя видеть, Дэниел, — сказал Билл, не прекращая постукивания. — Я Билл Вебер. Будем вместе работать".

***
— Вы мой учитель? — ошарашенно спросил Дэниел.
Бешеный Билл метнул молотком в голову Дэниела.
Уклонившись, Дэниел услышал, как молоток просвистел мимо его уха, с глухим "токк" ударился о стену и несколько раз подскочил на полу, стуча деревянной ручкой. Дэниел поднял его, повернулся к Бешеному Биллу, но не швырнул в него молотком, а воскликнул:
— Зачем вы это сделали? Что вообще происходит?
Бешеный Билл внимательно посмотрел на него и, выдержав паузу, сказал:
— Дэниел, давай с самого начала договоримся: учитель здесь я, и моё дело — задавать вопросы, а твоё — на них отвечать. Поэтому ты скажи мне, зачем я швырнул в тебя свой настройщик для мозгов.
— Не знаю, — сказал Дэниел. — Понятия не имею.
— Хорошо, — кивнул Бешеный Билл. — Это правильный ответ. Но с настоящего момента мы не будем делить ответы на верные и неверные.

Курс пиастра

"Остров сокровищ", Роберт Льюис Стивенсон; "Джим Хокинс и проклятие острова сокровищ", Фрэнсис Брайан

С некоторых пор я периодически перечитываю. Причем то, что, казалось бы, перечитывать вовсе не стоит – то есть, книжки, что называется, “вошедщие в сокровищницу” чего-то там. Которые надо бы оставить в детстве, максимум – в отрочестве, ну, на худой конец – в юности. И никогда больше к ним не возвращаться. Однако проверка – то ли книжек на всевозрастность и общее качество по книжногамбургскому счету, то ли самого себя на старение – получается занятием увлекательным и с непредсказуемым результатом.
“Остров сокровищ” оказался настолько тоненькой книжицой, что я с подозрением стал искать иные варианты, полагая, что передо мной – адаптация, пересказ с сокращениями для детей, памятуя о том, что когда-то в детстве прочел укороченных “Робинзона Крузо” и “Гулливера”, а потом, в чуть более дозревшем возрасте, обнаружил, что есть еще полные версии, которыми с удовольствием и воспользовался. Однако в этом случае все оказалось не так – это и впрямь совсем небольшая повесть, где богатейший набор приключений, букет опасностей, легион разнохарактерных героев, история с географией, приметы времени и бытовые детали уместились компактно-конспективно в нечто, похожее больше на сценарий (фильма, мультика, клипа – тем более что фильмов с мультиками по этому сценарию мы видали множество), похоже на комикс даже. Но – что удивительно – это “нечто” не перестало быть похожим на литературу; литературы-то бывают разные, в том числе и такие – экстрагированного типа. Всего лишь нужно уметь так писать – не более, но и не менее. Наверное, благодаря этому редкому качеству перечитывание не принесло мне ровным счетом никаких новых впечатлений – вот как прочлось оно лет эдак в десять-двенадцать, так и нынче прочлось – ну нету там подтекстов, второго дна и внутрикарманных фиг – есть наиактивнейший (и наиинтереснейший) сюжет, оперативно, без проволочек донесенный до читателя. Удовольствие, конечно, своеобразное, получилось – ну, странновато же почувствовать такую дежавюшность в полупреклонном возрасте...

Поэтому я нашел продолжение. Не от Стивенсона, конечно – и вообще обнаружил целый пласт маргинальных сиквелов и приквелов. Каковы прочие – не знаю (хотя, возможно, в минуту жизни трудную я к ним еще вернусь), а вот этот – чуть ли не богаче сюжетными поворотами-изворотами, и уж точно обогащен имитированными свойствами “старинного слога” (переводчику они не удались и вышли неуклюжими вплоть до неграмотности, а удались ли автору – не могу сказать). Кстати, Стивенсон старинной велеречивостью не то что не злоупотреблял, но в хорошем переводе Николая Чуковского их не видать и вовсе. Но нашему современнику не удалось или не захотелось обойтись без псевдоимитации... Да дело не в этом. Дело в том, что пропало нечто сложнообъяснимое – честное обаяние простоты, аромат и послевкусие – хотя формально все на месте, и чего там сочинителю не хватило – ума не приложу. Вероятно, не хватило того, что принято называть талантом, а как уж расшифровывать это глубокое понятие – не берусь предполагать. Сокровища, короче, девальвировались.

Да, встреча со старыми и хорошо знакомыми героями не всегда является одновременно и встречей с прекрасным – особенно когда ее организовывает не тот, кто героев породил – ну, что ж поделать...

Последний из Лермонтов

К 200-летию Михаила Юрьевича

Когда тебе суют его первый раз, он титан и классик. Написал незабываемый роман, восхитительные стихи, убит как герой жестокими наймитами царской охранки. Ты скучаешь, с приветливым безразличием читаешь роман про какого-то странного чувака, подмечая авторскую приметливость по одной детали: герой идет по двору, не размахивая руками, в чем проявляется скрытность характера. Пару недель ты тоже стараешься не размахивать ради пущей таинственности.

Взрослого читателя Лермонтов, конечно, бесит. Своей инфантильной загадочностью, дурацким не размахиванием, маниакально-депрессивными штучками не столько даже героя, сколько автора, идиотическим богоборчеством. Тем, что не любить его совершенно невозможно.

Все об него спотыкаются. Добрый, в общем-то, Владимир Соловьев (философ, не нынешняя телегавкалка) требует «обличить ложь воспетого им демонизма». Мережковский пересказывает отзыв о Лермонтове придворного, знававшего его в общей юности: «Вы не представляете, какой грязный это был человек». Крученых бабачит «пе-пе-пе» и ты уже никогда не забудешь, что так и звучит главная, изначальная песнь в русской поэзии.

«По небу полуночи ангел летел и тихую песню он пел». Впервые слышишь и остаешься с этим звуком навсегда.

У него вообще было такое – именно в стихах: как будто не сочинял, а находил звук. Звук, который тут был уже прежде, а мы только не могли увидеть, осознать. У Тютчева, у ​Тарковского, даже у Пушкина строчки сочиняются. Слушаешь и восхищаешься: «Крепко свистнуто!». У Лермонтова как будто бродил по леску и вынырнул на огромный древний храм.

Биография дурацкая. Пошел учиться в университет, вылетел: заскучал, поддался депрессии, да и приятели говорили: чо, самый умный? давай лучше в армию! Поехал на чеченскую войну, где запомнился неопрятностью и дикостью. Ватничал по полной программе, собирал партизанские отряды. Написал: «Злой чечен ползет на берег», одну из самых непристойных строк русской поэзии. Ползал на берег сам, точил кинжал. Погиб на бессмысленной дуэли потому что «сам виноват».

В 25 написал роман: колониальный недобрый истерн про депрессивного юнца, на которого свалилась вся его взрослая жизнь, а он совершенно не представляет, что с ней делать: уже можно воровать невест и тебя всерьез принимают взрослые люди, но тебе совсем нечем ни дружить, ни любить.

Недоказуемо, но неопровержимо: Лермонтовы восходят к шотландскому роду Лермонт. Самый известный из Лермонтов – Томас – был поэт и чернокнижник. И в чернокнижность, и в шотландскость свою верил, но тоже довольно раздражено. Ночь, застава, проезжих заставляют расписываться в книге. Гусарствующий молодчик хватает и вписывает  - «российский дворянин Скот Чурбанов» – предугадывая Булгакова (как не вспомнить Бегемота и Коровьева, расписывающихся в книге Массолита?) и на корпус обставляя Бродского с его «шотландцы все-таки скоты».

Ты читаешь его снова и снова, становишься старше, а он все скачет ободранным злым котенком, его все жальче, но погладить все по-прежнему никак: не дается в руки, суицидничает, царапается.

Чем ты несчастлив,
Скажут мне люди? 
Тем я несчастлив,
Добрые люди, что звезды и небо –
Звезды и небо! – а я человек!..

Человека в себе ненавидел и презирал. Возлюбленной прислал письмо: "Поверьте, он недостоин вас. Для него нет ничего святого, он никого не любит. – Я ничего не имею против него, кроме презрения, которое он вполне заслуживает". 

Ленивые и нелюбопытные, мы не умеем греться пушкинским жаром, нас и лермонтовский холод не опаляет. А он сам горит в этом морозном огне, ему больно и он кричит.

Холден Колфилд в гусарском мундире, детски жадный до любви, в крови по локоть, обидчивый и печальный.

Боже, как грустна наша Россия.

Тихое нужное

"Именины салата", Тавара Мати

"Холодно" — когда б ни сказала я,
"Холодно" — мне в ответ говорящего
Теплота.

Я люблю бумажную книгу. Я люблю бумажную книгу, сделанную так, будто она у издателя не первая, но последняя. Мне приходилось держать в руках книги, сделанные так, что от них хочется плакать: в них — грустная нежность, хранимая некоторыми вещами, смертными, легко уничтожимыми и гораздо более просторными и многомерными, чем то, что видит глаз. 

Как издатель я мечтаю делать только такие книги, пока удалось всего раз-другой, и, надеюсь, посчастливится еще. "Именины салата" Тавары Мати сделана вот так. "Коровакниги", пробыв так недолго, перестали, но уже за одну эту книгу им — и Мите Коваленину — большое намастэ. Японская учительница — которой сейчас уже за 50, но она по-прежнему принцесса, судя по фотокарточкам — однажды взяла и издала сборник танка, запечатлевших много-много мимолетных чудесных вещей: бликов, теней, чашек, птиц, песка, воды, поездов, деревьев, весен, телефонных звонков, коротких слов, дыханий, снов... и все это втиснуто в нелепые наши западные буквы (правая полоса книжного разворота), а слева — оригинальные ресницы этих слов — иероглифы, потому что этот сборник просто обязан быть билингвой. И издатель так и сделал.

В имперские времена ваби-саби всего вокруг делается настолько острым и рельефным, что от него першит в горле. Оно одновременно и утешает, и теребит за рукав, потому что хрупкость всего никогда так не очевидна, как во времена дорогущей дешевизны всего человеческого — достоинства, уважения, уединения, тишины, дыхания. Я опять читаю Тавару Мати, глотаю странные слезы и очень хочу во времена грохота и монохрома, на все стороны света, слышимости этих тихих маленьких слов и необратимостей.