Поля, имеющие своим квантом рыжего карлика в похоронном костюме

"За миллиард лет до конца света", А. и Б. Стругацкие

Не знаю, какая повесть братьев Стругацких любимая у вас... Ну хорошо: какая любимая у меня, я тоже не знаю. Но в последнее время я постоянно возвращаюсь мыслями к «За миллиард лет...». 

Есть какое-то совершенно убийственное обаяние в том, что Гомеостатическое Мироздание, стремясь сохранить свою интактность и предотвратить научные открытия, которые со временем приведут к катастрофе, подкидывает злосчастным ученым лифчики. Вся вот эта драматически блестящая, бурлесковая суета с томной соблазнительницей Лидочкой, ложными обвинениями в убийстве, странным пятилетним мальчиком, стайным нашествием любовниц, пугающими телеграммами и, в общем, какой-то совершенной вообще околесицей обстоятельств, причудливый, саднящий абсурд которых все нарастает, нарастает, чтобы разрешиться догадкой: все это делают с нами, чтобы мы отказались от своей научной работы. Как в том анекдоте про "смысл жизни — передать солонку", только оказалось, что та солонка когда-нибудь через миллиард лет уничтожит бытие.

У Роберта Шекли есть рассказ "Три смерти Бена Бакстера", где, в некотором смысле, разрабатывается тот же сюжет с обратной стороны: человечество будущего, на грани экологической катастрофы, отправляет три специальные группы в прошлое, чтобы предотвратить смерть одного-единственного почти случайного человека — установили, что именно после этого поворотного события в истории все пошло не так. И тоже им приходится придумывать дурацкие заговоры, подстраивать судьбоносные разговоры, подкупать и соблазнять — но как-то вот у них ничего не выходит. Человеческий фактор.

У Стругацких же самое интересное в том, что через лифчики, карликов и внебрачных детей выражает себя безличностная иммунная система Мироздания, которая пытается так угловато, неловко выйти на человеческий уровень. Обычно это самый интересный кусок — когда странное и пугающее неведомое врывается в повседневную реальность и метастазирует какой-нибудь феерической ерундой. Эта ерунда вскрывается огромной, оглушительной беспощадностью ситуации. Откажись от смысла и цели своей жизни, диктует не кто-нибудь, сама Природа. 

Есть что-то неуловимо разочаровывающее в том, что эта повесть, как докладывает нам «Комментарий к пройденному» Бориса Стругацкого, имеет совершенно конкретный политический подтекст. А именно «дело Хейфеца», по которому Борис Натанович тогда проходил свидетелем. И, мол, у каждого персонажа прототипом — реальный человек, и история эта, столкновения человека и неодолимых непонятных сил, которые ставят тебя перед жестоким выбором, — история на самом деле снова о столкновении с властью. (Не сказать, чтобы она перестала быть актуальной.) И о том выборе, который ты в каждый такой момент совершаешь, оказываясь на шажок ближе или на шажок дальше от того, что значит быть человеком. Впрочем, что только это не значит. Отказываясь от предназначения из-за возможных последствий, ты дальше или ближе? Цитируя Джона Апдайка опять по Борису Стругацкому, "если у тебя хватит пороху быть самим собой, то расплачиваться за тебя будут другие." 

Но нет уже совершенно ничего загадочного в том, что квант слепого защитного противодействия системы обретает форму рыжего карлика в похоронном костюме, нам ли незнакомы эти карлики, — и это немножко жалко. 

Жизнь замечательного человека

"Льюис Кэрролл", Нина Демурова

Отличная книга, написанная с огромной любовью не только к ее главному герою, но и к Англии, - и еще один дополнительный повод никогда больше не читать русских рецензентов. Кэрролл просто-напросто был очень хорошим человеком - а рецензентам, по-видимому, очень сложно даже просто принять эту мысль. Кроме того, они, как в очередной раз становится понятно, просто не умеют читать то, что написано, - ну или не читают того, о чем пишут. Прочитавшему же книгу Нины Михайловны, мне кажется, становится очень понятно не только как из Доджсона получился Кэрролл, но и многое в этом человеке - очень цельном и сильно неодномерном.

Ну и да - разговорам про девочек тоже пора положить конец. Понятно же, что если викторианцы абсолютизировали детство и были одержимы "паранормальными явлениями" (спиритуализмом и феями, в частности), то девочки были для них телесной и посюсторонней манифестацией чего угодно потустороннего - эдаким идеальным подтверждением веры, живым доказательством того, что не все в этом мире так зарегулированно и мерзко, как мы видим. Иными словами - есть к чему стремиться и есть ради чего жить. Мне кажется, логично. Поэтому и в нынешнее время, и в здешней стране сам Кэрролл будет по-прежнему недостижимой идеальной фигурой и по-прежнему непонятен и неуместен. Русские рецензенты это еще раз наглядно доказали.

Кровь, пот и слезы

Жан Эшноз, "14-й"

Странно называть эту книгу романом – наверное, это все-таки повесть, но я слаб в определениях. Это просто маленькая книжка, в которой французский писатель, обладатель Гонкуровской и еще ряда других премий, Жан Эшноз умудрился сосредоточить все ужасы, которые присущи войне. При этом удивительным образом избежав натурализма и физиологии.

Юный француз и его друзья отправляются на войну. Начало ХХ века, мир не помнит мировых войн, так что – что может быть лучше? Мобилизация похожа на праздник, впереди – героические будни и вся жизнь. Но очень быстро (напоминаю, книжка маленькая – ничего лишнего) становится понятно, что война – это не праздник героизма, а только кровь, пот и слезы. Те, кто читал этот роман (ну, да, пусть будет роман), запоминают, например, эпизод, в котором описывается, что после того, как ты всадил во врага штык, нужно выстрелить, чтобы с отдачей легче было вынуть штык из уже мертвого тела. На войне как на войне. Ну, и так далее.

Военный концентрат, приготовленный Эшнозом, сейчас крайне актуален. Хочется сказать, что мы составляем несколько поколений, не знавших войны, но все никак не получается – история страны, в которой нам довелось жить, не может доставить такого удовольствия. Да, большинство из нас не видело войны своими глазами, но не могло не слышать о ней – не о той, далекой, которую сейчас в очередной раз усиленно пытаются отлакировать, а о другой, близкой, которая происходит, к нашему (надеюсь) общему стыду, сейчас. По Эшнозу, война – это такое состояние, в котором почти совсем нет ничего человеческого. И за сто лет, прошедших с начала Первой мировой войны, о которой, собственно, и идет речь в романе Жана Эшноза «14-й», ничего не изменилось.

Целая куча смеющихся бубенцов

"Маленький принц", Антуан де Сент-Экзюпери

«Удав заглатывает свою жертву целиком, не жуя. После этого он уже не может шевельнуться и спит полгода подряд, пока не переварит пищу.»

Мне кажется, что чтение "Маленького Принца" в детстве — это такое же вот заглатывание слона. Спустя десяток лет он переваривается и открывает уйму новых смыслов.

Рассказывала недавно дорогой подруге Фисе, что когда у меня назревает вопрос, ответ на который мне не дают беседы с настоящими живыми людьми, то я лезу в любую книжку и читаю её до тех пор, пока не найду инструкцию. Поскольку учебный год и у меня куча учеников, то мне надо было вспомнить разницу между детьми и взрослыми.

Вот поделёжка ответами. А вы, если попрёт, можете спросить Экзюпери (или кого угодно другого) про отношения, про мужчин, про родителей, про работу, про путешествия, про здоровье, и про много-много всего. Имеющий уши, да услышит.

1. Взрослые видят то, что снаружи, а дети — то, что внутри. Тест — картинка с удавом, проглотившим слона. Или ящик с барашком.

2. "Но все они отвечали мне: "Это шляпа". И я уже не говорил с ними ни об удавах, ни о джунглях, ни о звездах. Я применялся к их понятиям. Я говорил с ними об игре в бридж и гольф, о политике и о галстуках." У взрослых есть несколько тем для разговора, и выходить из зоны комфорта не следует. С детьми — можно.

3. Взрослые склонны к расширкиваниям, явно помня, чему учили Алису в Зазеркалье ("Пока думаешь, делай книксены"). Другое дело дети. Вот Маленький Принц сразу обратился к спящему с просьбой нарисовать барашка, без бесед о погоде и самочувствии лежащего в пустыне человека. 

4. Дети не ставят ограничений по вашим умениям. "...сказал малышу (немножко даже сердито сказал), что не умею рисовать. Он ответил: — Все равно. Нарисуй барашка".

5. Из цитаты выше видно, что дети точно знают, чего хотят и умеют добиваться своего. А из воспоминаний о том, как Принц придирался к рисунку, то барашек хилый, то взрослый, то ещё какой-то, понятно, насколько хорошо умеют.

6. Детям интересно про вас и про мир. "Маленький принц засыпал меня вопросами, но когда я спрашивал о чем-нибудь, он словно и не слышал." Сами знаете, что взрослые изрядно любят поговорить о себе. 

7. Взрослые судят по одёжке. "Астроном доложил тогда о своем замечательном открытии на Международном астрономическом конгрессе. Но никто ему не поверил, а все потому, что он был одет по-турецки. Уж такой народ эти взрослые!"

8. Широта души — это вообще про детей. "Не стоит на них сердиться. Дети должны быть очень снисходительны к взрослым."

9. Они вовсе не просто безответственные фантазёры. Они мыслят куда масштабнее, но абсолютно реально и конкретно, и с точки зрения ответственности. "Есть такое твердое правило, — сказал мне позднее Маленький принц. — Встал поутру, умылся, привел себя в порядок — и сразу же приведи в порядок свою планету". 

10. Важное и серьёзное — это не то, что мы думаем. И страшное и сложное — это не то, что мы думаем. И любовь. 

Открывайте Олефира

Станислав Олефир, многое

Хорошо открывать для себя новое. Даже если, как в данном случае, это “новое” – совсем не ново, однако про него и не скажешь, что оно хорошо забытое – оно просто вообще мало кому известно. Ну, так не все ж мне занудствовать на тему книжек, которые все и без меня читали. Давайте позанудствую про то, что читал мало кто.
Пару лет назад я впервые прочел три книжки писателя по имени Станислав Олефир, тогда ж и написал о нем. А тут вот вспомнил, решил, что распропагандировал его недостаточно, и теперь снова настаиваю – откройте. Не все они запросто могут быть найдены в бумажном виде, но в интернете они есть. Надеюсь, автор (ныне, как оказалось здравствующий) не будет против, если хорошая его литература достанется чуть большему количеству читателей.

Во-первых. Когда я был маленьким, у нас была война. Logos, 2011.

Нашел книжку случайно, зацепившись за трогательно-простодушное название. И – кроме шуток – плакал над некоторыми страницами. Как можно догадаться, не по причине своей или книжкиной сентиментальности, а от горестной смеси сострадания, чувства непоправимости трагичного и невосполнимости утерянного. Это воспоминания автора про то, как он, будучи ребенком, жил в украинской деревне, что называется, "под немцами". Всё рассказано без пафоса, без нажима на чудовищность мучений, очень таким честным русским языком – от того, пожалуй, и читается с нестерпимым раздиранием души. Война глазами ребенка – это, наверное, самое страшное, что можно рассказать. Если умеешь рассказывать.

Во-вторых. В краю танцующих хариусов. Роска. Гидрометеоиздат, 1988.

Когда-то, уже давно, автор взял и уехал из теплой и благодатной Украины туда, куда по чужой злой воле отправлялись раньше все подряд, но вот по собственной – только совершенно безумные фанатики: а именно – на Колыму. И добротно записал свои встречи с белками, комарами, рыбами (хариусами в частности) и росомахой. В детстве, помнится, я терпеть не мог всяких сетонтомпсонов и бианки – а тут легло на душу, как родное. На Колыму не захотелось (помните – "Нет уж, лучше вы к нам"?), но очарованность диким и независимым существованием в самом нутре суровой природы – она передалась. Даже немножко стало понятно, что может заставить человека уйти в тайгу – там же какое-то тотальное единение с первозданностью происходит, и, если человек, сбежавший от всего, более-менее нормален и обычен, то описанная им эмпатия к комару не воспринимается как безумие, а воспринимается как высшая степень гармонизации с миром.

В-третьих. Колымская повесть. Фактор, 2001.

А это – сборник рассказов не о зверушках, а о тех, кто среди этих зверушек живет – то есть, о коренных оленеводах, среди которых автор провел страшно сказать сколько лет. И принял не только их образ жизни, но и образ мыслей, став в некотором роде соплеменником (насколько это вообще возможно). И – что тут скажешь – по-своему хорошо они жили там, в своей дикой среде, без никакой цивилизации – и даже с наступлением оной умели сохранить какие-то важные для себя вещи. Вполне возможно, что теперь этого вовсе нет – рассказы-то писались, похоже, в семидесятые – тире – девяностые. 
Да и вообще – кто теперь пишет про зверушек и жизнь в тайге? Да никто не пишет! Поэтому почитайте напоследок. Скоро и зверушек-то не будет. Не говоря уж об оленеводах редких национальностей.

Сказки Светланы Лавровой

"Куда скачет петушиная лошадь?", "Остров, которого нет", Светлана Лаврова

— Напиши вопль любви к книге, — сказала Шаши.

Вопить я люблю. И буковки люблю. И книги люблю. Книги. Много. Всяких. Вот все эти горы, все эти разваливающиеся кучи, через которые не прошмыгнуть в моем доме. Как можно выбрать для вопля одну? Разве что руку сунуть да вытащить из кучи наугад.

И ведь вытащила! Ровно то, что нужно, вытащила!

«Остров, которого нет» Светланы Лавровой. Книжка эта вышла в Екатерингбургском «Сократе» в 2008 году. «Сократ» обязательно раз в год Лаврову издает, потому что Лаврова — лучшая. Она сказки пишет. Веселые такие, почти обыкновенные вроде бы, а на самом деле вовсе не простые.

Потому что Светлана Лаврова — мне так кажется — она и сама не просто так. Она — такая специальная точка в пространстве и времени, в которой все соединяется. Все время и все пространство — всюду можно через эту точку попасть. И Лаврова попадает. И еще ей удается туда за собой читателей утащить. У нее же, у Светланы Лавровой, восприятие времени и пространства совершенно особенное. Она совершенно точно знает, что все, что было, есть и будет — все оно просиходит одновременно. Здесь и сейчас. Просто надо уметь увидеть, прочувствовать, что «здесь» и «сейчас» не имеют стен и границ. Это же так просто. «Здесь» и «Сейчас» могут быть любыми — все зависит только от тебя, потому что ты тоже можешь быть той точкой в пространстве и времени, через которую ведут все пути. И тогда ты сможешь вместе с героями Лавровой увидеть древних богов и титанов, и силы природы увидеть, и движение времени.

Это — чудо. Или наоборот: это — самое обыкновенное и самое правильное дело. И это у Лавровой во всех книгах есть. Но особенно — в «Острове, которого нет». И еще в одной — в экологической сказке с героями коми-мифов и инопланетянами «Куда скачет петушиная лошадь?»

От «Лошади», кстати, от восторга не только я воплю. И не только давние поклонники Лавровой. «Петушиная лошадь» получила сначала читательские симпатии — победу на конкурсе «Книгуру», — потом издательские (никогда еще московский «Компас-Гид» не делал книги так быстро), потом — профессиональные («Книга года»-2014 две недели назад). А еще ее потрясающе проиллюстрировал минский художник Валерий Слаук (за что и получил награду «Образ книги»).

И не говорите, что сказки — это все такое детское, а вы, мол уже выросли. Сказка — это просто такой красивый и удобный фантик. А на самом деле книжки-то глобальные. Правда.

Тогда и только тогда, или Детский восторг узнавания

"Математика. 50 идей, о которых нужно знать", Тони Крилли

"Есть у пациента корь, если у него сыпь? Будет ли у пациента сыпь, если у него корь?"
Иллюстрируя теорию преп. Байеса

Да, эту книгу я сама пекла переводила. Ну и пусть. Даже если б нет, она все равно мне бы а) занадобилась, б) понравилась, потому что Перельмана я читала маленькой, а занимательной математики много не бывает.

Да, это детский сад — читать про науку в фасоне "для чайников" и радоваться, что все слова из нее помнишь (не всегда помнишь, правда, что они означают, но это легко починить).

Да, это все аккумуляция церебральных погремушек (двойной тор — это ориентированная сфера с двумя ручками).

Но чтение простых книг про математику дарует уникальное, ни на что не похожее ощущение экскурсии в мир, где законы не только есть — они действуют, всегда, невзирая на лица, где понимание гарантирует порядок и предсказуемость, где вечный незыблемый мир и запредельная, неземная красота космоса чистых абстракций. Погрузиться на неделю в математический способ думать — как сунуть голову в отдельную реальность, свободную от любых этических дилемм, двусмысленностей и смутной логики. Это такое подразделение рая — для головастиков.

Мне никогда не быть математиком — задача так никогда не ставилась и, думаю, не поставится и далее. Да и большинству из вас, подозреваю, тоже. Но есть книги, которые и в самом конченом моралисте и гуманитарии разбудят тоску и ностальгию по безупречности, непротиворечивости, совершенству форм и образов, в каких живут профессиональные высокие математики. 

Если и может быть у вселенной единый язык, он — математика, не физика, не химия и уж точно не литература. Мне кажется, боги, отрясая прах этого мира со своих велюровых штиблетов, случайно выронили математику — единственный поэтический поток, не зависящий от смотрящего в него, от ретранслирующего его. Незамутняемый, неизменный, данный.

"Математика" из серии "50 идей" — перо из хвоста этой невозможной птицы, и я с наслаждением крутила его на солнце, смотрела, как падает сквозь него свет в мое изнуренное дуальностью сознание. Я читала стихи, писанные великими математиками, разглядывала графические проекции фантомов их мыслей, и была мне чистая холодная радость.

Сказки кроликов

"Смерть Банни Манро", Ник Кейв

Парень занимается сексом с подружкой и просит ее встать на четвереньки, потому что хочет отыметь ее в зад. А подружка такая: «У-у, это же извращение». А парень ей: «Послушай, “извращение” — это очень сильное слово для шестилетки».

Понравилось? Ну да, можно сказать: «Дурак ты, автор, и шутки у тебя дурацкие». Но такими анекдотами наполнен весь роман австралийского экспата Ника Кейва, а из 280 страниц книги лишь на нескольких слово «fuck» присутствует в среднем меньше семи раз. «Осторожно! — как часто пишут ранимые читатели. — В книге встречается ненормативная лексика!»

Дебют любимого народом рок-музыканта в большой литературе состоялся двадцать лет назад. В 1989-м вышел роман «И узрела ослица ангела». Это был, без преувеличения, шедевр: вязкий, жуткий, мрачный и безысходный текст, музыкальный, как песни Кейва того периода. Автор был одержим Богом, смертью и насилием, и результат был вполне потрясающ. Ветхозаветная эстетика граничила с «южной готикой», и критики в кои-то веки угадали, поставив «Ослицу» в один ряд с книгами Уильяма Фолкнера и Флэннери О’Коннор. Следующей книги Кейва ждали почти так же, как ждут нового поэтического сборника Леонарда Коэна.

И вот — рок-проза двадцать лет спустя. Время действия — 2003 год, место действия — Брайтон и окрестности, где, собственно, и проживает ныне автор. Зайка Манро, сын умирающего от рака легких восьмидесятилетнего торговца антиквариатом Зайки-старшего, отец девятилетнего проблемного вундеркинда Зайки-младшего, наизусть выучившего энциклопедию, торгует вразнос косметикой и трахает все, что движется. Одно слово — кролик. По имени Зайка. Его жена тем временем горстями ест таблетки, потому что у нее депрессия, вполне объяснимая мужниным промискуитетом. Видимо, на ее месте любая жена к четвертой главе бы повесилась.

На самоубийстве жены движение сюжета заканчивается. Папа, считая, что сыну лучше учиться торговому ремеслу, а не ходить в школу, начинает возить его кругами по своим клиенткам, которых он старается разнообразно приходовать, а сын, дожидаясь папу в машине, общается с призраком мамы в оранжевом. Помимо этого мало что происходит — до самого бого… точнее, демоноявления в конце, когда все участники, числом два, как-то моментально умнеют и видят свет. Да поздно, случается конец романа. По ходу же действия — ничего, только бабы дают Зайке-папе все меньше и меньше. Даже количество фетишей практически не увеличивается. Как и в начале, они ограничиваются энциклопедией и фигуркой Дарта Вейдера из «Макдоналдса» для сына (естественно, чем еще иллюстрировать библейскую связь поколений, как не мемом «Люк, я твой отец»?), — и золотыми шортиками Кайли Миноуг, а также вагиной Авриль Лавинь для, разумеется, папы. Смерть какого из трех Заек Манро стала названием романа, я вам не скажу, чтобы не лишать вас зачаточной интриги.

О, мои глазки, ушки и усики… Никакое количество литературных критиков, полагающих книгу Ника Кейва «порнографией», «этюдом о сложных психологических отношениях отца и сына» или «исследованием культуры английских мачо», не убедит меня, что «Смерть Зайки Манро» — не книга о просто-напросто шлемиле. Наш Зайка сексуально одержим, помадит кок, носит рубашки попугайских расцветок и идиотские галстуки с кроликами, убежден в собственной половой неотразимости и не способен взглянуть на себя со стороны или вовремя остановиться. Наш Зайка — типичный шлемиль. Шлемиль, можно сказать, с историей.

Предок его — Петер Шлемиль у Адельберта фон Шамиссо (1814). Тот, как вы помните, загнал свою тень дьяволу за бездонный кошелек, но общество отвергло человека без тени: слишком подозрительный. Классика: «Скажите, зачем вы разделись догола и прыгали в заросли кактусов?» — «В тот момент мне казалось, что это неплохая мысль». В случае Зайки, мы понимаем, бездонным кошельком выступает неопадающий член, а дамочки, что разбегаются в ужасе от дикого мужика с вываленным наружу болтом, гоняющегося за ними, многое скажут нам об отношении общества к перепаянной версии наивного зайки, верящего, что сексуальные домогательства сойдут ему с рук. Ну или с другой части тела.

Само слово «шлемиль» пришло в английский из идиша примерно в 1892 году, а в идише, как считают специалисты-лексикографы, завелось благодаря библейскому персонажу Шелумиилу, начальнику колена Симеонова. Некоторые источники полагают, что Шелумиил этот — не кто иной, как Зимри (Замврий), сын Салу, открыто (в спальне) прелюбодействовавший (возлежавший) с моавитянкой (мадианитянкой) Хазвою (Хааной), за что они оба пронзены (истреблены) были мечом (копьем) прямо in flagrante delicto. В пылу, так сказать, деяния. Учитывая эдакую множественность библейской ономастики и вариативность толкований (ибо во всей истории, пожалуй, бесспорно только, что они поролись чуть ли не у всех на виду, а прикончил их праведный Финеес, «встав из среды [опять же] общества», Числ 25), можно считать, что сей бессчастный коленоначальник, как бы его там ни звали на самом деле, и есть первый в истории цивилизованного человечества шлемиль. Не повезло мужику, что сказать… Чем заканчивается роман Ника Кейва — см. название.

При всей краткости и резвости такого сравнительно-литературоведческого очерка, понятно, что уже в библейской истории звучат типичные блюзовые ноты. Шлемиль, без сомнения, всегда был одним из главных персонажей блюза, где на месте песика мог оказаться любой подручный зайка:

“Давай я буду твоим щеном, пока большой кобель в бегах,
Давай я буду твоим щеном, пока большой кобель в бегах.
Когда вернется, скажешь: ты нас перепутала впотьмах…
— Большой Джо Тёрнер, «Ребекка»”

Болотным духом блюза Дельты был пропитан весь первый роман Кейва. А вот во втором не только блюза или рока, но и вообще никакой особой музыки, в общем, не играет, как бы ни старались автор с Уорреном Эллисом раскрасить его разными звуками. Разве что фоном по радио, но мы знаем, что сейчас крутят по радио, — см. фетиши. «Смерть Зайки Манро» — обычный добротный мейнстрим, вполне изящный путь отхода симпатичной стареющей звезды панк-рока в «большую литературу». Дневник наблюдений за еще дрыгающейся природой, бесстрастные критические заметы натуралиста о повадках кроликов, которые, известное дело, только жрут и совокупляются. Мясо для «приличных переводчиц», впадающих в ужас от слова «жопа». Пища для книжных червей.

Такой вот скверный анекдот. Такие вот у кроликов теперь сказки. 

Впервые опубликовано на Букнике. 

Лабиринт дверей восприятия

«Галлюцинации», Оливер Сакс

В начале семидесятых группа людей, здоровых во всех отношениях, приняла участие в эксперименте: они пришли и пожаловались врачам, что «слышат голоса». Кроме этого, они вели себя совершенно адекватно — тем не менее, почти всем им поставили диагноз «шизофрения», госпитализировали, назначили антипсихотическую лекарственную терапию, и ни один психиатр в больнице ни одного самозванца не разоблачил. Настоящие больные — и те оказались проницательней. Рассказ об этом эксперименте вышел в журнале «Сайенс» и наделал много шума.

Большинство людей со слуховыми галлюцинациями — не шизофреники. Вообще, существует гигантский спектр не психотических, а невротических (и всяких других) причин, вызывающих у людей галлюцинации, иллюзии, искажения восприятия. Очень часто люди о таких вещах умалчивают, опасаясь быть записанными в безумцы. Но многие живут с галлюцинациями, оставаясь, так сказать, высокофункциональными членами общества. Привыкают к голосам, которые подсказывают, каким турникетом воспользоваться в метро, привыкают к гавайским музыкантам под окнами, привыкают к собственному двойнику, который их постоянно сопровождает. Смиряются, учатся подстраивать под них свой быт, не обращать на них внимания или даже извлекать удовольствие. 

«...Галлюцинации приняли социальный и отчасти сексуальный характер. Рассказав мне о них, Герти с тревогой добавила: «Вы же не станете запрещать несчастной старушке видеть приятные галлюцинации!» Я ответил, что такие приятные галлюцинации в ее положении скорее благо, чем беда, если, конечно, они ее не сильно расстраивают. После этого из галлюцинаций Герти напрочь исчез параноидальный компонент; галлюцинации стали приятными, дружескими и любовными. Герти относилась к ним с юмором и тактом, а кроме того, научилась виртуозно ими управлять... Если у нее допоздна засиживались родственники, она вежливо, но твердо говорила им, что через несколько минут к ней в гости придет джентльмен и она не хочет заставлять его ждать на улице».

Именно такие случаи невролог и нейропсихолог Оливер Сакс выбирает на этот раз из своей громадной многолетней практики, систематизирует и рассказывает. Про общественное представление о безумии и границе с нормой нужно читать уже совсем другую книжку, но Сакс преследует определенную гуманистическую цель: подвинуть слегка как раз эту границу, снять с галлюцинации стигму «душевная болезнь». 

Среди широкого красочного многообразия тем, от сенсорной депривации и паркинсонизма до мигрени и нарколепсии, тут есть глава и про измененные состояния сознания. С Олдосом Хаксли Саксу тоже явно есть о чем поговорить — с одной стороны, он точно так же с огромным любопытством ставил в свое время на себе разнообразные эксперименты. С другой стороны, он отдельно осмысливает материал про экстатические состояния, трансцендентный опыт и ощущение божественного присутствия. Ему — с точки зрения ученого — тоже интересно про Рай и Ад, тем или иным нейрофизиологическим способом данные нам в ощущениях.

Музей Чапаева

«Ни дня без строчки», Юрий Олеша

В воспоминаниях (любых воспоминаниях) меня поражает соприкосновение с чем-то, что лично для меня не совсем принадлежит к реальности. Примерно такое чувство было у меня в доме-музее Чапаева в Чебоксарах. Ну, то есть, представить себе дом-музей Тургенева я могу, а Чапаев – это же как бы легенда, герой анекдотов, человек из фильма братьев Васильевых, «а ну-ка тише, Чапай думать будет!».

Перечитывая Юрия Олешу, «Ни дня без строчки», испытывал те же чувства. Вот, например:

«Я знал интеллигентного матроса, который, говоря со мной о коммунизме, привлек в качестве метафоры синюю птицу счастья из Метерлинка, - Анатолия Железнякова, того самого матроса, которому был поручен разгон (так сказать, техническое его исполнение) Учредительного собрания. Он, как известно, подошел вдруг к председательствовавшему Чернову и сказал:
- Пора вам разойтись. Караул хочет спать.
Караул был из матросов.
Он был очень красивый человек, Железняков, светлой масти, утонченный, я бы сказал - в полете. Он был убит на Дону в битве с Деникиным - убит в то время, когда, высунувшись из бойницы бронепоезда, стрелял из двух револьверов одновременно. Так он и повис на раме этой амбразуры, головой вниз и вытянув руки по борту бронепоезда, руки с выпадающими из них револьверами. Это мне рассказывал очевидец…»

Или вообще что-то невероятное – Олеша помнит мятеж на броненосце «Потемкин»:

«Я был сыном акцизного чиновника, и семья наша была мелкобуржуазная, так что мятеж броненосца "Потемкина" воспринимался мною, как некий чудовищный по ужасу акт. И, когда броненосец "Потемкин" подошел к Одессе и стал на ее рейде, все в семье, в том числе и я, были охвачены страхом.
- Он разнесет Одессу, - говорил папа.
"Потемкин" для нашей семьи - взбунтовавшийся броненосец, против царя, и хоть мы поляки, но мы за царя, который в конце концов даст Польше автономию. Употреблялось также фигуральное выражение о неоставлении камня на камне, которое действовало на меня особенно, потому что легко было себе представить, как камень не остается на камне, падает с него и лежит рядом.
Я не помню, как он появился у берегов Одессы, как он подошел к ней и стал на рейд. Я его увидел с бульвара - он стоял вдали, белый, изящный, с несколько длинными трубами, как все тогдашние военные корабли. Море было синее, летнее, белизна броненосца была молочная, он издали казался маленьким, как будто не приплывший, а поставленный на синюю плоскость. Это было летом, я смотрел с бульвара, где стоит памятник Пушкину, где цвели в ту пору красные цветы африканской канны на клумбах, шипевших под струями поливальщиков…
То, что происходило в городе, называлось беспорядками. Слова "революция" не было…
Поразительно: ведь я слышал выстрелы "Потемкина"! Их было два, из мощных морских девятидюймовок. Один снаряд попал в угол дома на Нежинской, другой - я не запомнил чуда. Изображение этого поврежденного угла дома я потом видел на фотографии в "Ниве".
Оба выстрела пронеслись над моей головой - два гула, заставившие меня пригнуть голову. До этого я никогда не слышал орудийного выстрела. Мне показалось, что над моей головой летит что-то длинное, начавшееся очень далеко и не собирающееся окончиться. Подумать, что в тот момент, когда я переживал недоумение, ужас, где-то на залитой солнцем палубе стояли комендоры с усиками, заглядывали в артиллерийские приборы, спорили среди развевающихся лент, шутили... Я нес кулек с вишнями в ту минуту. Меня послали за вишнями, и вот я возвращался по лестнице черного хода…
Убитый матрос лежит в порту. Это грозит нам бедствиями. Это было жарким летом, когда цвели каштаны и продавались вишни. И меня послали за вишнями как раз в тот час, когда "Потемкин" дважды выстрелил по городу. Он не хотел стрелять по городу, он метил в городской театр, где заседал военный совет под председательством генерала Каульбарса, но промахнулся, и оба выстрела пришлись по городу…»

Что для нас – легенда, фольклор, для кого-то – детские воспоминания.

На благо народа

"Президент и его министры", Станислав Востоков

Президент лежал на берегу реки и думал. Мимо шёл какой-то хам, и Президент предложил ему стать Министром Культуры. Нужен же министр. 

— Поздравляю с назначением, господин министр, — Президент пожал Министру Культуры руку, свободную от хлеба и джема.

Так они потом ещё нашли Министра Обороны — маленькую дрожащую девочку. И Министра Спорта, который ненавидит спорт, но ему велели не ломаться. И пошли они искать Народ, которым можно было бы управлять. Сами понимаете, без Народа никуда.

Задача любого правительства заботиться  о благе народа. Вот найдём его и позаботимся.

И нашли! 

— Теперь мы тобой будем править, — сказал Президент, — собирать с тебя налоги и пошлины, а ты нас будешь кормить и поить. Обещаем, что будем тобой управлять честно и справедливо!

— Управляйте, управляйте, — кивнул Дедушка. — Но сперва умойтесь и вымойте руки, вон какие они у вас грязные. И через пять минут чтобы все были за столом. Я два раза повторять не буду!

И так 4 повести :) это вам в честь очередных выборов — знайте, как всё на самом деле. 

Не обхохочешься

"Двенадцать стульев", "Золотой теленок", Илья Ильф, Евгений Петров

Эту дилогию можно начинать читать (и перечитывать) с самого раннего детства – то есть, начал разбирать буквы – бери и читай. Найдешь, над чем посмеяться (я вот лет в семь, что ли, смеяться начал). Закончил третий класс средней школы – возьми и перечти – снова поржёшь на своем еще невысоком уровне. В восьмом классе – обнаружишь новые грани и поржёшь над чем-то другим. Школу кончил – перечти дополнительно – обнаружатся новые предметы для ржачки. А уж повзрослевшим читателям я бы рекомендовал перечитывать эти две книжки каждые лет десять как минимум – но, правда, чем старше становишься, тем меньше смеешься. Потому что книжки-то, вроде как, не просто плутовские романы, а еще и сатирические – фельетонные почти гротески – и чем старше становишься, тем печальнее их читать. Потому что сквозь надрывное и интенсивное насмехательство начинаешь видеть абсурдный бред тогдашней свежесоветской жизни – а какая-то часть этого бреда не перестала быть бредовой и в наши дни, стойко пройдя через испытание временем и сменой политических систем. Будучи взрослым читателем, ты уже удивляешься, как эти книжки вообще разрешили: ведь это ж изощренное глумление над строем, над режимом, ну и над социумом, над несчастными охмуренными (как водитель Козлевич ксендзами) простыми и податливыми людьми!

И, кажется, ни Ильф, ни Петров не особенно симпатизировали тому народу, который их окружал, а вот турецкоподданного Остапа – любили, пусть и не разделяя до конца его так называемых ценностей. И Бендер в этих двух книжках – чуть ли не единственный (кроме Зоси Синицкой) герой, к которому испытываешь чувства, отличные от презрения или там легкомысленной насмешки. И уж точно он – единственный, кто занят настоящим (пусть и не очень законным) делом, а прочие –  глупо валяют дурака, тупо служат не пойми чему, нелепо жульничают и если и вызывают сочувствие – то именно к своей глупости, тупости и нелепости. 

Если десять лет прошло с последнего перечитывания – возьмите и еще раз прочтите. Нет, точно не пожалеете. Хоть животиков от смеха и не надорвете.

Концерт по заявкам читателей

Еще немного песен о литературе и книгах

По многочисленным аплодисментам и воплям «браво», которые мы на радио «Голос Омара» воспринимаем как знак одобрения, — продолжаем.

Открывает наш сегодняшний воскресный концерт Дэвид Боуи с собственным прочтением культового романа Колина Макиннеса «Абсолютные новички»:

Продолжает его песня о книгах вообще, популярная больше тридцати лет назад, когда группа с запоминающимся названием «Слеза взрывается» (...и не взрывается) тоже считалась новичками:

По хорошей традиции наш концерт продолжают объяснения в любви любимым писателям: Марина Барешенкова объясняется таким образом с Кьеркегором (и «Джетро Талл»):

Поговорим о вдохновении: группа The Pogues одну из самых своих знаменитых и нами любимых песен написала под воздействием веществ жидкостей классического стихотворения Артюра Рембо «Пьяный корабль»:

Желающие могут написать диссертацию: вот текст Рембо в переводе Евгения Витковского — и вот текст Джеймза Фёрнли. А мы пока продолжим — песней творческого коллектива The Cure (очень начитанного, вне всяких сомнений), написанной по мотивам детского романа Пенелопы Фармер «Шарлотта иногда»:

Без песен по мотивам произведений Томаса Пинчона у нас, конечно, тоже ни один концерт не обойдется, поэтому вот, наверное, самый знаменитый номер, вдохновленный романом «Радуга тяготения» (вернее, имитирующий идиотские песенки, которые разные персонажи поют там в изобилии), — «Хлещи давай» группы Devo:

Перемотаем немного — Натали Мёрчант и группа «10 000 маньяков» с посвящением писателям «бит-поколения» — «Эй, Джек Керуак» («...я думаю о твоей маме», что вообще-то не фокус, потому что мы о ней все время думаем, читая Джека Керуака):

Еще одно любопытное прочтение: Джон Кейл (и все Velvet Underground в свое время) увлекся романом «Венера в мехах» Леопольда Захер-Мазоха. Получилось, мне кажется, лучше, чем в оригинале, — по крайней мере, несколько поживее:

Вернемся в будущее ненадолго. Рик Уэйкмен, человек несомненно грамотный и любящий литературу (а также, конечно, историю), вдохновился в какой-то момент на оперетту (рука не поднимается сказать «мюзикл») по нехарактерному для этого жанра роману Джорджа Оруэлла «1984». Самый известный зонг оттуда исполняет мало кому в то время известная певица Чака Хан:

Ну и еще одно воспоминание о будущем, раз к слову пришлось — сценические постановки по мотивам литературных произведений мы пока решили не трогать, иначе мы просто запутаемся, но одно гениальное произведение я обойти молчанием все-таки не могу: концептуальную пластинку (раньше их называли «дискоспектаклями») и впоследствии полноформатное мультимедийное шоу Джеффа Уэйна на стихи Гэри Осборна «Война миров» по известно какому произведению. Вот один из самых знаменитых кусков оттуда — вы сразу поймете, о чем речь:

Ну и последний номер нашей сегодняшней программы — по традиции песенка, к книгам и чтению непосредственного отношения не имеющая, но уж очень уместная. В ней, судя по изобразительному ряду, речь идет о тайной жизни Хелены Бонэм-Картер библиотекарей:

В общем, не выключайте своих буквенных приемников, мы вам еще и не такого споем. С вами говорил «Голос Омара»

Держи пятки вместе, носки врозь и знай свое место в бесконечном времени-пространстве

"Наивно. Супер", Эрленд Лу

Простые радости земли, такие как кисель и молоко...
"Несчастный случай", 1996

В том же 1996-м Эрленд Лу написал маленький роман, громыхавший по-русски в середине нулевых. Художественная литература, вообще-то, никому никаких лицензий ни на что не выдает, и укрепляться ею по большей части принято, только когда речь заходит о высоких добродетелях. Но Лу дал моему внутреннему идиоту разрешение на существование, и я на него втихаря сама для себя ссылаюсь, когда обстоятельства расслабляются, и я вместе с ними.

Конечно, "Наивно. Супер" — не первый и не последний роман, нацело освобожденный от рефлексий. Не первый и не последний — со странным чудаковатым рассказчиком, имени которого читатель так и не узнает. Но вот этот тихий, аутичный голос мужчины-ребенка, безобидного, бессмысленного для мира вещей и матценностей (невзирая на все списки матблаг, которые составляет герой), меня при первом чтении совершенно купил — безупречной цельностью, шарообразной непротиворечивостью и при этом убедительностью. Я вообще люблю про инопланетян, живущих среди нас. Движение сюжета в книге, технически говоря, есть, найдется и экспозиция, и развитие, и развязка. Но это все, на мой взгляд, не важно. Меня бы вполне устроила и полная посвященность героя в колочение молоточком по колышкам и фигачка мячиком в стенку. "Болеро" Равеля.

Всякие сравнения с Форрестом Гампом и Робертом Портером, на мой глаз, уместны с точки зрения примерной единовременности выхода романа и фильмов про этих двух волшебных ненормальных. На стыке тысячелетий у землян обострился интерес к юродивым. Мне кажется, нам просто завидно. Потому что "по-настоящему умный" — это как? А с "настоящими простаками", по-моему, все понятно. Но впасть в это состояние по собственному изволу невозможно, это такой дар. Зря, что ли, в английском таких называют нэйчуралами?

Короче говоря, если вам иногда хочется — по-тихому, когда никто не смотрит, — побыть самодостаточным изумленным ребенком (или взрослым безвредным идиотом), читаните Эрленда Лу. Он вам всё позволит.