Музей Чапаева
«Ни дня без строчки», Юрий Олеша
В воспоминаниях (любых
воспоминаниях) меня поражает соприкосновение с чем-то, что лично для меня не
совсем принадлежит к реальности. Примерно такое чувство было у меня в
доме-музее Чапаева в Чебоксарах. Ну, то есть, представить себе дом-музей
Тургенева я могу, а Чапаев – это же как бы легенда, герой анекдотов, человек из
фильма братьев Васильевых, «а ну-ка тише, Чапай думать будет!».
Перечитывая Юрия Олешу, «Ни дня без строчки», испытывал те же чувства. Вот, например:
«Я знал интеллигентного матроса,
который, говоря со мной о коммунизме, привлек в качестве метафоры синюю птицу
счастья из Метерлинка, - Анатолия Железнякова, того самого матроса, которому
был поручен разгон (так сказать, техническое его исполнение) Учредительного
собрания. Он, как известно, подошел вдруг к председательствовавшему Чернову и
сказал:
- Пора вам разойтись. Караул хочет спать.
Караул был из матросов.
Он был очень красивый человек, Железняков, светлой
масти, утонченный, я бы сказал - в полете. Он был убит на Дону в битве с
Деникиным - убит в то время, когда, высунувшись из бойницы бронепоезда, стрелял
из двух револьверов одновременно. Так он и повис на раме этой амбразуры, головой
вниз и вытянув руки по борту бронепоезда, руки с выпадающими из них
револьверами. Это мне рассказывал очевидец…»
Или вообще что-то невероятное – Олеша помнит мятеж на броненосце «Потемкин»:
«Я был сыном акцизного
чиновника, и семья наша была мелкобуржуазная, так что мятеж броненосца
"Потемкина" воспринимался мною, как некий чудовищный по ужасу акт. И,
когда броненосец "Потемкин" подошел к Одессе и стал на ее рейде, все
в семье, в том числе и я, были охвачены страхом.
- Он разнесет Одессу, - говорил папа.
"Потемкин" для нашей семьи -
взбунтовавшийся броненосец, против царя, и хоть мы поляки, но мы за царя,
который в конце концов даст Польше автономию. Употреблялось также фигуральное
выражение о неоставлении камня на камне, которое действовало на меня особенно,
потому что легко было себе представить, как камень не остается на камне, падает
с него и лежит рядом.
Я не помню, как он появился у берегов Одессы, как
он подошел к ней и стал на рейд. Я его увидел с бульвара - он стоял вдали,
белый, изящный, с несколько длинными трубами, как все тогдашние военные
корабли. Море было синее, летнее, белизна броненосца была молочная, он издали
казался маленьким, как будто не приплывший, а поставленный на синюю плоскость.
Это было летом, я смотрел с бульвара, где стоит памятник Пушкину, где цвели в
ту пору красные цветы африканской канны на клумбах, шипевших под струями
поливальщиков…
То, что происходило в городе, называлось
беспорядками. Слова "революция" не было…
Поразительно: ведь я слышал выстрелы
"Потемкина"! Их было два, из мощных морских девятидюймовок. Один
снаряд попал в угол дома на Нежинской, другой - я не запомнил чуда. Изображение
этого поврежденного угла дома я потом видел на фотографии в "Ниве".
Оба выстрела пронеслись над моей головой - два
гула, заставившие меня пригнуть голову. До этого я никогда не слышал орудийного
выстрела. Мне показалось, что над моей головой летит что-то длинное, начавшееся
очень далеко и не собирающееся окончиться. Подумать, что в тот момент, когда я
переживал недоумение, ужас, где-то на залитой солнцем палубе стояли комендоры с
усиками, заглядывали в артиллерийские приборы, спорили среди развевающихся
лент, шутили... Я нес кулек с вишнями в ту минуту. Меня послали за вишнями, и
вот я возвращался по лестнице черного хода…
Убитый матрос лежит в порту. Это грозит нам
бедствиями. Это было жарким летом, когда цвели каштаны и продавались вишни. И
меня послали за вишнями как раз в тот час, когда "Потемкин" дважды
выстрелил по городу. Он не хотел стрелять по городу, он метил в городской театр,
где заседал военный совет под председательством генерала Каульбарса, но
промахнулся, и оба выстрела пришлись по городу…»
Что для нас – легенда, фольклор, для кого-то – детские воспоминания.