Поймай Штирлица! Теория игры (в честь "праздника всенародного похмелья")

"Альтернатива", Юлиан Семенов

«Ваша история — просто-таки тема для литературы: трагедия упущенного времени».
Роумэн — Штирлицу, «Экспансия II»

ВВЕДЕНИЕ В ИГРУ

Дорогой незнакомый друг. Сегодня нам хочется предложить тебе новую традиционную еврейскую игру, которая сочетает в себе все лучшее из традиционных еврейских игр, обогащенных веками стратегии, тактики и практики. Да, мудрецы не первое столетие спорят о традиционных еврейских играх, но нам кажется, что наша игра подведет итог этим спорам раз и навсегда, ибо она поэтична, как мидраш, активна и даже брутальна, как игра в мяч, изощренна, как катовес и... да, пожалуй так же древна, как «сенет» или «ур». Хотя она непостижимее «двойного тау», в ней можно использовать дрейдл. Игра тренирует глазомер и речевые навыки. Рекомендуется начинающим писателям. Итак, увлекательный параноидально-конспирологический настольный триллер —

Нет, не «Раскрась Штирлица». Раскрашивать Штирлица — вчерашний день, интеллектуальная забава для средних умов. Passé. Outré. Lamé. Whatever. Мы предлагаем вам качественно новое развивающее развлечение третьего тысячелетия. Та-дамм! Встречайте: игра ПОЙМАЙ ШТИРЛИЦА .

ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮ

(На этом месте должна быть обширная монография об истоках игры, произрастающей из всем известного всемирного кинематографического заговора. К сожалению, ныне она утрачена. Приводим сохранившиеся фрагменты, обосновывающие некоторые подспудные положения предлагаемой игры.)

…родилось из попыток избыть в себе детский трепет перед величием магнум-опуса писателя Юлиана Семенова и попыток ответить на простой вопрос: почему «Альтернатива»? Многие помнят бледно-красный четырехтомник издательства «Московский рабочий» в матерчатом переплете (1975—1978), с которого все началось. Мы также прекрасно осведомлены, что «Альтернатива» — заглавие одного из романов серии, и еще нам известно, что ложно-многозначительные слова из 4-5 слогов, ставшие названиями книг о Штирлице, — черта фирменного стиля автора, наряду с предлогом «для», который можно размещать между двумя случайными словами или словосо…

…остается неясным, какая и чья «Позиция» имеется в виду в одноименном переиздании саги (1985—1987) (не Андрея Андреевича же Громыко, в самом деле); кого и куда «Экспансия» в трех томах одноименного романа; чье «Отчаяние» в наспех написанном позднем примечании к карьере известного советского шпиона. Нас больше интересовала «Альтернатива» — чья и чему? Вряд ли имелась в виду многострадальная страна Югославия перед вторжением фашистов, как нас пытался убедить (неубедительно) автор. Нам явно представлена альтернативная версия истории всего ХХ века, но неужели даже тогда они были настолько циничны и даже не считали нужным от нас что-то скрывать?!

…не стали искать ответы в текстах произведений — они рекурсивны как определения и самосбываются, как пророчества. Мы пошли по пути каббалистов, убежденных, в сущности, что если достаточно долго вглядываться в знак на пергаменте, взору предстанет широкоформатное панно в «Техниколоре», если не в трех измерениях. И, само собой, отталкивались от общеизвестного всем прикладным конспирологам факта: не существует на свете такой закулисы, которой не хотелось бы оказаться на авансцене в луче прожектора. Поэтому мы и решили присмотреться к кинематографическому воплощению книжной 15-логии, ибо из всех искусств важнейшим и т.д. Сделать с кино то же самое, что Юлиан Семенов делал с историей…

…и немедленно обратили внимание на то, что в привычных нам представлениях об этом киногерое господствует ряд досадных заблуждений. Принято считать, что киносага о древнем герое Штирлице, ровеснике ХХ века, в хронологическом порядке действия состоит из следующих произведений: «Бриллианты для диктатуры пролетариата», «Исход», «Пароль не нужен», «Испанский вариант», «Майор “Вихрь”», «Семнадцать мгновений весны» и «Жизнь и смерть Фердинанда Люса». Но остается неясным — и нам хотелось бы сразу расставить все по местам, — из каких соображений некоторые источники утверждают, будто забытый советско-монгольский фильм «Исход» (1967) можно числить в этом каноне. Главного героя, явленного нам через агента Заманского, зовут Прохоров (по некоторым версиям — Сомов). Обстоятельства его задания настолько выпадают из хронологической канвы и карьеры Штирлица («В мае 1921 года банды барона Унгерна, захватив власть в Монголии, пытались нанести удар по Советской России. Всеволод Владимиров под видом белогвардейского полковника проник в штаб Унгерна и передал своему командованию военно-стратегические планы противника»), что об этом даже как-то неловко говорить, — даже если не обращать внимания на то, что текстуального подтверждения этому факту биографии Штирлица ни в одной работе Семенова мы не находим. Поэтому далее в целях достижения всеохватной ясности в игре мы будем учтиво относиться к этому факту биографии (и самому «Исходу») как к апокрифу, не забывая полагать, что это наверняка есть тактический прием «тень на плетень» и не более чем дымовая завеса, призванная скрыть от нас, что же там происходило в действительности. Нет, это не наш путь. Наш путь через сие непредсказуемое прошлое — лишь ясность и гласн…

…не случайно обмолвились выше: «кинематографический заговор». Ибо при внимательном рассмотрении советского кинонаследия становится понятно: многое, очень многое в этих целлулоидных пленках с движущимися картинками за минувшие годы намеренно перепуталось, да и картинки зачастую движутся куда-то не туда. Мы не будем касаться таких странных и зловещих шедевров, как «Строгий юноша» (1935), в котором все не так, начиная от пропаганды сексуальной распущенности и промискуитета и заканчивая гитлерюгендом в мраморных бассейнах и тортиком в рожу бессмертного Ильича (агент Штраух), или «Повесть пламенных лет» (1960), где на щит поднимается сексуальная нетерпимость и поется гимн оголтелому гомосексуализму. Это подлинная эзотерика, ее мы пока оставим за кадром. Мы обратимся к более свежим и доступным примерам и почувствуем, как пелена слепоты спадает с наших…

…убедительно доказывают, что в канон кинопроизведений о Штирлице также должен входить в виде приквела (сиречь пролога) и фильм «Адъютант его превосходительства». Да, мы отдаем себе отчет, что его первоисточник приписывается каким-то совершенно посторонним людям, но ведь и отец Штирлица Ляндрес известен нам лишь под псевдонимом, неспа? Агент Соломин по своему героическому фенотипу мало чем отличается от агента Тихонова: лица у обоих «добрые, но справедливые» (хотя на самом деле это «странное свойство их физиономий» — всегда выглядеть профессорами математики при вручении Железных крестов). В карьере обоих известен случай, когда они вообще едва не слились в одного человека — князя Болконского. В «АЕП» сценарно-режиссерская закулиса сменила герою имя, но нам совершенно ясно, что Павел Андреевич Кольцов — это Штирлиц под прикрытием. Сдвиг фактуры кураторами операции проведен ювелирно-криптографически: Семенов так никогда и не описал в деталях деятельность Штирлица, (он же Владимиров) под именем ротмистра Исаева в пресс-службе правительства адмирала Колчака в 1920 году; кукловоды с «Мосфильма» переносят действие в 1919 год, Колчака подменяют Деникиным, Корниловым и Алексеевым, объединив их в фигуре Владимира Зеноновича Ковалевского, тасуют географические карты, но скрыть от нас правду не в силах. О маскировке при работе в глубоком вражеском тылу см. пароль и отзыв:

"— Пал Андреич...
— Да?..
— Вы шпион?
— Как ты думаешь, Юра: Владимир Зеноныч — хороший человек?"

…Помимо пролога у саги о Штирлице в ее нынешнем виде подозрительно отсутствует эпилог (сиречь сиквел). Из источников нам хорошо известно (см. текст «Отчаяния»), что «через месяц после освобождения он начинает работать в Институте Истории по теме «Национал-социализм, неофашизм; модификации тоталитаризма». Ознакомившись с текстом диссертации, секретарь ЦК Суслов порекомендовал присвоить товарищу Владимирову ученую степень доктора наук без защиты, а рукопись изъять, передав в спецхран…» Спустя почти два десятилетия Штирлиц продолжает работать над той же темой, как становится ясно из текста «Бомбы для председателя», однако слабо верится, что такой мощный ум способен просиживать задницу в праздности в кабинетах советской Академии наук. Нет, его энергия должна требовать иного выхода — и хотя Юлиан Семенов тщился скрыть это от нас, кинематографисты не прошли мимо соблазнительной возможности вернуться к полюбившемуся герою. Они выводят Штирлица на пенсии в фильме «Доживем до понедельника», даже не особо пряча ключ:

"— Что с вами? У вас такое лицо...
— Какое?
— Чужое.
— Это для конспирации."

Но не все в этой его третьей жизни протекает так гладко и безмятежно, как мы видим на экране. Тайные пружины шпионажа и теперь приводятся в действие, разрывая ткань реальности на мелкие клочья…

ОБЩЕЕ ОПИСАНИЕ ИГРЫ

Отсутствует. Каждый играет в нее, руководствуясь собственной наблюдательностью. Но так смотреть кино гораздо интереснее.

ПРАВИЛА И ЦЕЛЬ ИГРЫ

Один ход = одному году. Других правил нет. Это игра без правил. Цель определяется самим названием: поймать Штирлица.

ГЛАВНЫЙ ПРИЗ ИГРЫ

Золотой запас Российской империи. Золото Колчака. Золото Рейха. Золото партии. Такого количества золота просто не бывает. Это очень много золота, но все это — одно и то же золото.

Итак, бестрепетно вперед, пытливые киноманы. Ловить Штирлица. Штирлиц от нас не уйдет.

Играем.

Впервые опубликовано Букником как первая часть дилогии. Вторая часть (собственно игра), судя по всему, бездарно утеряна серверами Букника.

"И они еще жалуются, что дорого платить за свет" (газетный заголовок)

Жозе Сарамаго, "Прозрение"

Спустя четыре года после конца света в столичном городе, где конец света когда-то начался, проводились выборы. С недоумением, перерастающим в ужас, должностные лица и представители различных партий были вынуждены признаться друг другу, что волеизявление граждан заключается, в двух словах, в том, чтобы все они, должностные лица и представители различных партий, любые, убрались к чертовой матери. 83% бюллетеней были опущены в ящики незаполненными.

Реакция на эти вопиющие происки террористов, на эту попытку подрыва самых святых устоев, на этот подлый заговор врагов отечества последовала незамедлительно. Во-первых, конечно, найти инициаторов этого плевка в лицо общественному договору — и раздавить их. Кроме того, с присущей правящему кабинету тончайшей политической мудростью наряду с готовностью действовать ярко, небанально и даже жестко в экстраординарном положении было решено: правительству срочно, тайно, за ночь покинуть этот дурацкий город, спешно перенести столицу в другой, а тот, что столицей быть только что перестал — объявить на осадном положении. Начнутся беспорядки, хаос. Безответственные мятежные граждане, оставленные без чуткого управления, взвоют, осознают трагическую ошибочность своего посягновения на основы государственности и кинутся, раздавленные, беспомощные, к ногам премьера и его министров, умоляя вернуться, и тогда можно будет проявить великодушие.

Но этого почему-то не происходит.

Технически, «Прозрение» — сиквел к роману «Слепота», но эта притча совершенно о другом. Ядовитая фантазия Сарамаго, с беспощадной проницательностью конструирующая узорчатые сложносочиненные полотна событий, обращается из пространства экзистенциальной антиутопии — к социально-политической. Внутренняя сюжетная связь такая: в прошлый раз, после приключения со всемирной эпидемией слепоты, люди прозрели очень, очень качественно.

Но это им, конечно, не поможет.

Взгляд через видоискатель

«Воображаемая реальность», Анри Картье-Брессон

«Я всегда питал страсть не к фотографии как таковой, но к возможности самозабвенно, в долю секунды, зафиксировать явленную в сюжете эмоцию и красоту формы, иными словами, пробужденную ими геометрию. Фотографирование – это мой альбом для эскизов», - пишет в своих воспоминаниях знаменитый фотограф Анри Картье-Брессон. Сборник, о котором идет речь, тоже набор эскизов, набросков, которые, однако, складываются в единую картину. Здесь нет каких-то слишком уж серьезных советов начинающим (и продолжающим) фотографам – Картье-Брессон не собирается учить тех, кто хочет фотографировать. Здесь собраны мимолетные, но точные наблюдения за временем и за людьми. Андре Бретон здесь соседствует с Фиделем Кастро, а история знаменитой фотографии Че Гевары – с рассуждениями о положении искусства фотографии среди других видов изобразительного искусства: «Спор о положении и месте, которое должно быть отведено фотографии в ряду пластических искусств, никогда не занимал меня, поскольку проблема иерархии всегда представлялась мне чисто академической». Здесь есть короткие, но увлекательные заметки о Жане Ренуаре, воспоминания о путешествии в Китай и на Кубу, впечатления о поездке в Москву. Маленькая книжка, в которой не слишком много букв и еще меньше иллюстраций, наполнена эмоциями – тем, что является одним из самых важных составляющих, собственно, творчества.

«Анри Картье-Брессон» путешествовал повсюду налегке», - так начинается предисловие к этой книге, и это многое объясняет. В том числе, и легкость, с которой написана эта книжка – сборник эссе и воспоминаний великого фотохудожника, всю жизнь снимавшего камерой «лейкой» и оставившего такой глубины след в развитии современной фотографии, что его, след, трудно переоценить. И, спасибо издательству, легкость книжной верстки, когда на каждой странице есть то, что называется «воздухом» - именно так и следовало издавать эти воспоминания человека, который наблюдал за историей ХХ века через видоискатель фотоаппарата.

Встань и иди!

"Призвание", сэр Кен Робинсон

Жила-была девочка Джиллиан и у неё были проблемы в школе. Тогда ещё не придумали диагноз СДВГ (синдром дефицита внимания и гиперактивность), а то бы его у Джиллиан нашли. Она не могла сосредоточиться, всё время вскакивала и бегала по классу. И родители отвели её к психологу, который с ней немного поговорил, а потом вместе с родителями вышел из комнаты, оставив девочку наедине со включенным радио. Кроха немедленно подорвалась и стала танцевать под музыку. И психолог сказал родителям — "Она не больная. Она танцовщица. Отдайте её в танцевальную школу."

Эта девочка — Джиллиан Линн, она объездила с гастролями весь мир, открыла свою студию мюзикла и поставила шоу "Кошки" и "Призрак оперы". Ну, а можно было посадить её на психотропные аппараты, чтобы сидела на попе ровно и хорошо училась.

С этой истории сэр Кен Робинсон начинает книгу о призвании. Он говорит, что у каждого из нас есть своя Стихия, пребывание в которой не только поможет процветанию нашего мира и продвижению профессии, но и нас самих сделает счастливыми, а иначе-то и смысла нет. 

Но почему не все находят своё призвание и стихию? Есть ряд ограничений:

1. Наше собственное представление об имеющемся у нас наборе способностей
2. Наше представление о связи этих способностей между собой (если вспомнить Митрича, то креативность — это практически комбинаторика)
3. Наше представление о том, насколько мы используем свой потенциал

Разумеется, мы не то чтобы ужасные идиоты и сами виноваты в такой зашоренности восприятия себя. У нас есть родители, которые снисходительно улыбаются, когда мы рассказываем, что хотим стать космонавтами. Есть учителя, а точнее школьные системы в целом, которые начиная с пятого класса, если не раньше, перестают развивать нас гармонично, и делают упор только на голову, словно наши тела — это транспорт для академических знаний. Есть Социальные Устои и мода на профессии, есть общественное мнение о том, что быть художником — "несерьёзно", и так далее.

И, слава Б-гу, есть сэр Кен, родители, которые прислушиваются к желаниям своих детей, друзья, которые готовы поддержать любой кипеш, учителя, которые будут хранить ваши детские рисунки или сочинения и дадут этим вам веру в себя, и слава Б-гу, что есть вы сами, мы сами, отчаянно верящие, что наши мечты сбудутся, и мы таки сможем выжить в современном мире космонавтами, пиратами и питерпэнами.

Сэр Кен, которого я искренне люблю и чьё учение всячески пропагандирую, ужасно вдохновляет не сдаваться. Искать тех, кто вас поддержит. Он легко и между делом даёт советы о том, как найти свою любовь и страсть, и заодно рассказывает кучу историй о людях, которым это удалось. Кому-то рано, кому-то во взрослом возрасте, труднее или проще, однозначнее или окольными путями — у всех есть шанс нащупать свою стихию, найти своё племя и начать жить так, как всегда мечталось. Было бы желание.

Я наткнулась на книгу случайно, признаться, посмотрев видео с сэром Кеном. Прочитала полсотни страниц, вздохнула, взяла бумажку и ручку и стала выписывать конспект всей остальной книги.

Призвание — это встреча способностей и страсти.

Выбери себе дело по душе, и тебе ни дня не придётся работать (Конфуций)

Я спросил его, как он достиг такого уровня самодисциплины. Он ответил: "Я это люблю"

На сколько баллов вы оцениваете свой интеллект? А творческие способности? А ведь это одно и то же.

Фейнман рассказывает о том, что работал над уравнениями движения "лишь потому, что это было весело"

4 принципа, характерные для везучих людей:
1. Удачливые люди максимизируют шансы на успех — создают, замечают, используют имеющиеся благоприятные возможности
2. Эффективно используют интуицию и развивают её
3. Ожидают везения, мысленно создавая ряд сбывающихся предсказаний, поскольку идут в мир, ожидая положительного результата
4. Их отношение к жизни помогает превращать неудачу в везение, они не позволяют случайностям привести себя в подавленное состояние и быстро действуют, чтобы вернуть контроль над неудачной ситуацией

4 функции Наставника:
1. Признание. Наставник уже нашёл своё призвание и обладает должным опытом. Он замечает твой интерес к чему-либо и указывает тебе на него
2. Поощрение. Он верит в подопечного и озвучивает это ему
3. Содействие. Он помогает пройти путь, даёт советы, иногда даёт ошибаться и учиться на собственном опыте
4. Расширение наших возможностей. Показывает мир за рамками нашего "потолка", напоминает, что нашей целью не являются средние показатели.
NB! Наставниками могут быть и ровесники и ребята помладше

70% старения — это не настоящее старение. Это последствия саморазрушения.

На войне как на войне с неправдой

"Встречи на Сретенке", Вячеслав Кондратьев

Я с детства люблю советскую военную прозу. Пытаясь ответить самому себе на вопрос – почему это? – сформулировал два пункта (хотя, возможно, их, сложноощутимых и оттого неформулируемых, несколько больше).

Процент прямого вранья, косвенного лицемерия и плакатной идеологичности в военной прозе был значительно ниже, чем в прозе производственной, бытовой или любовной (впрочем, прозы эти в разнопроцентном соотношении смешивались, и совсем уж чистого жанра, как правило, не получалось). Что еще было? Проза мемуарная, которую выхолащивали до почти полного отсутствия острых мест и возбуждающих фактов. Проза фантастическая - но на то она и фантастическая, что там антураж был уж слишком сильно воображаемым. А больше, кажется, никакой прозы и не было. Ах, ну да, была классическая – но это ж когда ее писали (да и то отобрали нам наиболее непримиримых врагов самодержавия – или приписали им эту непримиримость). То есть, пункт первый, это...

1. Честность.
А, исходя из этого пункта, можно вывести и второй: о чем там повествовали, что там было, в этой прозе? А было там максимальное эмоциональное и сюжетное напряжение – не искусственно вызванное, не придуманное, а выстраданное – ведь тогда военную прозу писали те, кто эту войну как раз и прошел, и натерпелся, и набоялся, и настрадался, и не мог об этом не рассказывать. На войне ж всегда что-то происходит: то собственно война, когда бой, когда стреляют и убивают, и гибнут, то мирные моменты, когда происходит активное осмысление, душевная, говоря советским же языком, работа. Можно этот второй пункт охарактеризовать не совсем подходящим, но лаконичным термином:

2. Насыщенность.
Проза Вячеслава Кондратьева оба этих пункта “закрывает”. И я бы посоветовал совсем его нечитавшим две повести: “Сашка” и “Отпуск по ранению” (хотя берите любое и читайте – там, кстати, регулярно пересекаются герои, то есть, почти все, что он написал, это про одних и тех же людей, воевавших в одном и том же кровавом месте – под Ржевом). Кондратьев писал о том, через что прошел лично. Вот вам сухая справка из Википедии:

“В декабре 1941 года направлен на фронт. В 1942 году 132-я стрелковая бригада, в составе которой воевал Кондратьев, вела тяжёлые бои под Ржевом. Во время них получил первое ранение, был награждён медалью «За отвагу». После отпуска, полученного по ранению, воевал в железнодорожных войсках. Был повторно и тяжело ранен. В госпитале пробыл на излечении полгода, комиссован с инвалидностью”.Но такой литературы – много (и много именно хорошей), а вот есть у него повесть “Встречи на Сретенке” – она о том, каково это – вернуться в мирную жизнь. Эта тема не столь популярна у “военных” писателей – да и с честностью начинались регулярные проблемы – сваливание в вышеописанные и не столь правдивые жанры. Но Кондратьев смог остаться честным: безапелляционность военного времени кончилась, и люди, которых война выбросила в мирную жизнь искалеченными (кого – физически, кого – душевно, а кого – комплексно), ищут свое место в свежеобразованном мире. И, конечно, не всегда находят.

Последний сонет

Готовимся к понедельнику, 3 ноября

У вдохновенья есть своя отвага,
Свое бесстрашье, даже удальство.
Без этого поэзия — бумага
И мастерство тончайшее мертво.

Но если ты у боевого стяга
Поэзии увидишь существо,
Которому к лицу не плащ и шпага,
А шарф и веер более всего,

То существо, чье мужество и сила
Так слиты с добротой, простой и милой,
А доброта, как солнце, греет свет, —

Такою встречей можешь ты гордиться
И перед тем, как навсегда проститься,
Ей посвяти последний свой сонет.

"Автор, за что мне такие ноги?" — "Я разовью их по ходу повествования".

"Puckoon", Спайк Миллигэн

— Ты чего за голову держишься, Миллигэн?
— Мигрень.
— Тады близко не подходи, — предостерег Фоггерти. — Не хочу подцепить.

Мне нужны ваши руки! Я не вижу ваших рук! — кричу вам я, ибо эту повесть (мини-роман) я алчу а) видеть на русском, б) дарить друзьям, родственникам, незнакомцам разной степени симпатичности — и даже людям, которых тошнит от одного взгляда на меня.

Потому что эта повесть (мини-роман) а) смешная, б) гипнотизирующе изобретательная по части языка, в) людоведчески гуманистическая, г) про ирландцев, д) злободневная (пардон), е) смахивает на Флэнна О'Брайена, ё) в лучших традициях мировой литературы автор здесь в открытую препирается со своими персонажами, и персонажи его не ценят и не слушают, ж) в ней есть фраза "Up she stood... Down she sat".

Кавалер Ордена Британской империи Спайк Миллигэн известен нашему человеку как а) отец-сооснователь "The Goon Show" — учителей и наставников "Монти Питонов", б) поэт (у нас тут переводили его стихи, и все считают их детскими). На самом же деле у него все гуще и разнообразнее, но это можно и в Вики прочесть.

"Пакун" — его единственный всамделишный мини-роман (повесть), остальное — плюс-минус полевые заметки молодого бойца. Вышеозначенный Пакун — деревня на границе Северной Ирландии и Ирландии-Ирландии, через которую (т.е. прямо через нее) случайно прошла граница между Великобританией и Ирландией, со всеми вытекающими для местных алкоголиков (в смысле жителей). Про то, как фотографировали усопшего, потому что кладбище теперь — за границей, и покойнику требуется долгосрочная виза (с перспективой ее обязательного продления); про концерт в доме престарелых с невольным участием ирландских террористов-контрабандистов; про скаутов в древнеримских костюмах и что из этого вышло; а также про много-много выпитого в самых неподходящих ситуациях.

Это абсолютно киношный фарс (кино сняли, чтоб вы были в курсе), из которого нельзя выкинуть ни одного междометия: они там все — для нашего полного щенячьего восторга.

Я это к чему? А) я хочу это перевести, б) и переведу же! в) эта книга — одна из лучших карикатур на идиотизм власти и бюрократии, любого извода, цвета и нацпринадлежности, г) оборжаться.

Если вы выразите свое радостное желание иметь эту книгу на русском достаточно радостно, я ее переведу, мы изыщем способ ее издать, а потом покажем в "Додо" кино по книге. По-моему, я клево все придумала.

You don’t have to be illegal to be an outlaw

"Трикстер, Гермес, Джокер", Джим Додж

Это супер-роман о супраментальном. Это идеальный роман идей. Пинчон назвал его «изгойским эпосом», и это недомолвка столетия — по крайней мере, второй половины прошлого века. Потому что это намного больше и алхимического триллера, и квеста поперек Америки, из которого о жизни вообще — не только в Америке — можно узнать намного больше, чем из многих томов. В нем есть все, что нужно для умеющего читать.

Если «Трилогия общественных работ» Мэтта Раффа — «Пинчон для нищих», то «Каменная росстань» (очень, очень условная версия названия) — «Пинчон-light». Весь этот роман располагается в воображаемом пространстве Пинчона, и с него можно начинать вхождение в эту вселенную тем, кто пытлив, но не очень обучен; а подарков внутри этого мира можно собрать неисчислимо, было бы желание. Додж дает нам некоторый ключ — очень доступный, надо сказать, обманчиво простой и легкий для понимания — к этому миру.

А ключ к этому роману дает Пинчон в своем известном предисловии (и этим, среди многого прочего, книга тоже ценна). В нем ТРП яснее некуда излагает некоторые основные элементы своего мировоззрения — от луддизма до активного сопротивления Системе, от идеального анархизма до трансценденции. Иногда роман Доджа читается натурально как топографическая карта к романам Пинчона — «Винляндии», «Against the Day», над которым Пинчон примерно тогда же и работал, когда писал это предисловие, и далее, ко «Внутреннему пороку» и «Bleeding Edge». У Доджа весь спектр «изгойской Америки», того континента, что залегает глубоко внутри видимой культуры: анархистский фронтир (AtD) перетекает в цифровой Дикий Запад (ВЕ, хотя роман Доджа подчеркнуто аналогов, как «Винляндия») через движение (ВП) как один из принципов противостояния Системе и подрыва ее, из которого может прорасти некая новая (хотя на самом деле хорошо забытая старая) форма самоорганизации людей, идеальное братство, «Альянс магов и отщепенцев», а оттуда уже рукой подать до преодоления себя и выхода к иным планам бытия. Сумеречная зона, интерфейс тут тоже вполне пинчоновский — это «Радуга тяготения» в пространстве «Винляндии», где нет четкого деления на черное и белое, предательство и милость. Где каждый за себя у себя в голове. Где до всего нужно доходить своим умом, не поможет никто. 

Я по необходимости упрощаю, но одно из наставлений этой книги — в том, что у подлинно осознающего себя существа нет иного выбора, оно может существовать лишь вне Системы. В Системе живет только скот. Она и предназначена для загона скота. Роман Доджа, среди много прочего, — об осознании, о том, как становятся персонажами Пинчона. Ленитроп и Дэниэл Пирс (заметим эти прекрасные инициалы, DP — перемещенное лицо) растворяются в воображаемом пространстве — реализуют себя — различными способами, но Система оказывается в дураках. И если ты нихуя не понял здесь, это значит, что ты душевно здоров. Это значит, что с этой точки неплохо опять начать сходить с ума. В этом наша единственная великая надежда.

Роман Доджа — важный элемент той металитературы, которая сама себя пишет в головах читателей, и важная часть системы опорных сигналов, которая подводит человека к осознанности. Это еще один «роман, создающий ценности». Без него нам никак. И опять — хотелось бы верить, что его издательская судьба на русском еще не окончена.

Мифы и легенды выдуманного человечества

"Благоприятные приметы для охоты на какомицли", Игорь Голубенцев

Даже не подслушанные обрывки разговоров — или мыслей. Скорее, выдернутые из неизвестного контекста фрагменты рассказа некоторого племени о самом себе. Как если бы цельный текст некогда существовал, но какой-то любопытствующий исследователь или бог прицельно выписал оттуда отдельные фразочки, дающие нам представление о том, как мыслили эти люди и в каких отношениях были с временем, пространством, своими и чужими телами. И отношения эти были затейливые.

Для меня существует (не претендующий на объективность или, боже упаси, уравнивание) мыслекруг текстов, в который вписывается эта маленькая, причудливая, насмешливая и афористичная книжка короткой прозы. Когда автор конструирует новую реальность, сочиняя для нее то, с чего начинается любая новая реальность — песни. То есть истории. Вот например, когда Линор Горалик делает сборник устного народного творчества, собранного в аду. Или городской фольклор вымышленной Португалии, который записывает Лея Любомирская. Или вот еще то, что создает Денис Осокин. Когда рождается цельная парадигма восприятия, задуманная тем или иным способом иной.

Ткань нового мира сшита точными стежками, взгляд охотника ясен, слово отточено, как копье, мифу достаточно коротких штрихов, чтобы врасти в наш взгляд.

"умирая, увидел всю свою жизнь. Даже то, чего раньше не показывали"

"а когда второе копье вышло боком, начал сердиться"

"вошел слева и считался ненастоящим"

"боги зачеркнули своих воинов и решили придумать что-нибудь посмешнее. Смешнее нас у них пока не вышло"

"после смерти стал не тем, о чем мечтал"

"звери собрались у водопоя и стали ждать, когда боги придумают воду"

"люди потеряли много времени, но я уже нашел больше половины"

Дневник поэта

Дмитрий Воденников. «Здравствуйте, я пришел с вами попрощаться»

Отечественные издательства давно освоили (и даже уже успели подзабыть) путь получения новых книг – издание сетевых дневников более или менее известных пользователей всемирной паутины. Но, если говорить о книге поэта Воденникова, это, кажется, уникальный случай, когда сетевой дневник, напечатанный на бумаге едва ли не целиком, является не сборником баек, но цельным литературным произведением. Пусть без сюжета, записи ДВ объединены общим замыслом, общей темой – темой одиночества человека на земле, в окружении таких же, как он сам, одиноких людей.

Как и в стихах, в дневниковых записях ДВ пишет о себе – о своих страхах, о своем одиночестве, о своей любви. Он, как и все, боится смерти, но, что важно, не скрывает этого, а словно выставляет на всеобщее обозрение. Как и рифмованные строки, его проза по степени оголенности чувств сродни эксгибиционизму – Воденников выворачивает наизнанку собственную душу, не боясь казаться смешным, юродивым, сумасшедшим. Он выпускает на читателя всех своих демонов. Демоны, впрочем, оказываются не страшными – во всех нас живут такие же, просто мы, по каким-то, иногда нелепым причинам не хотим признаться в этом, в том числе и самим себе. Воденников не боится, и, может быть, от того его читатели настолько яростно делятся на друзей и врагов.

При этом Воденников не замыкается в башне, сложенной из всех этих переживаний и рефлексий. Он позволяет себе и актуальные высказывания, сдобренные порой довольно едким юмором: «Мне вдруг пришло в голову, что человек, который не может читать настоящие современные стихи, это человек, который опоздал в будущее ровно настолько, насколько он ограничил себя сам… Если его высшая планка заканчивается Ахматовой (допустим), то он опоздал в будущее примерно лет на 40, если, положим, Пушкиным и Державиным – то на целых два века. Если Дементьевым – то он опоздал туда навсегда…».

А как же коты города Рима?

К 94-летию Джанни Родари, случившемуся на прошедшей неделе

Заявление, что с Джанни Родари меня связывают мистические связи, звучит напыщенно. Перевод — это работа, и нечего тут розенкрейцерство разводить. Но cудите сами. В 2007 году я поступил на службу в издательство «Иностранка». А через год переехал жить в квартиру на улицу Стасовой. И, заглянув в Википедию, убедился, что смутно знакомая с детства товарищ Стасова была не только пламенной революционеркой (т. е. хладнокровным нелегалом), но и, в течение восьми лет, главредом журнала «Интернациональная литература» — того самого, от которого полвека спустя отпочковалось (и зажило отдельной непростой жизнью) издательство «Иностранка».

«Занятно, но при чем здесь Родари?!» — спросите вы. А при том, что моими соседями по лестничной площадке на улице Стасовой оказались отличные парни из Калининграда, которые приехали завоевывать Москву, объединившись в музыкальную группу под названием «ДжаниRадари» (именно в таком написании). Что ж удивляться, что еще через год-другой я сам стал переводить книги Родари — и перевел их четыре штуки, в стихах и в прозе, про современных римских котов и про героев античных мифов, про Рим и Венецию.

Здесь вы снова спросите: «Как? Родари, коммуниста и друга советских детей, умершего в 80-м году, не всего перевели на русский?» Представьте себе — нет. Его действительно много издавали в СССР, но это не значит, что много переводили. Потому что, как и у всех итальянских коммунистов шестидесятых (а в то время практически все интеллектуалы Италии, от певца римской гопоты Пазолини до утонченного аристократа Висконти, были коммунистами или по крайней мере левыми), его коммунизм прекрасно уживался с христианством, которое в СССР категорически не приветствовалось, а классовое сознание — с общегуманистическими ценностями, которые тоже считались «буржуазной мягкотелостью». Поэтому издавали много, но довольно ограниченный набор произведений. Спору нет — лучших, и, как правило, в изумительных переводах — но оставляя «за бортом» всё то, что не укладывалось в представление о писателе-коммунисте. В частности — «Гондолу-призрак», турусы на колесах о Венеции начала XVII века, или «Аталанту» — авторское изложение мифа об одной из спутниц Дианы, единственной девушке на корабле аргонавтов. Больше всего меня изумляет, что у советских редакторов так и не дошли руки до милых стихов о котах города Рима. Они-то чем идеологически подкачали?

Коты в кафе

Коты в кафе-мороженое,
Заходят осторожно,
Косятся на буфетчика,
И вид у них таков,
Как будто удивляются:
«Здесь разве не хозяйственный?
Зашли купить мы пилочек
Для наших коготков!»

Темнеет быстро в августе,
В кафе немноголюдно,
Коты скользят бесшумно
Меж столиков и ног.
Не досаждают детям,
Не рвут чулки синьорам
(К тому ж синьоры в августе
Все ходят без чулок).

Движения их медленны,
Глаза полуприкрыты,
Но лишь в кафе со столика
Вдруг что-то упадет —
Печенька или ягодка,
Комочек взбитых сливок, —
Увидите вы сами,
Как все произойдет.

Взметнется одним махом
Десяток силуэтов —
Кто самый расторопный,
Тот все и подхватил.
Вот только их шипенья
Не услыхать при этом:
Проехал мотоцикл,
Все звуки заглушил.

Впрочем, надо прямо признать: мы не вспоминали бы о Родари тридцать с лишним лет спустя после его неожиданной смерти на шестидесятом году жизни, если бы его огромное и, честно скажем, неравноценное наследие (профессиональный журналист и редактор, вынужденный заполнять полосы, особенно на Рождество, он порой разрабатывал один и тот же сюжет в двух-трёх довольно похожих вариантах) ограничивалось такими милыми зарисовками или даже прославленной лукаво-луковой сказкой. Как ни обаятельны его персонажи — Чиполлино и Джельсомино, как ни остроумны сюжеты про путешествие игрушечного поезда и пенсионеров, которые становятся котами, Родари не вспоминали бы с такой любовью и не называли бы в его честь поп-группы, если бы он не создал, ни много ни мало, новую детскую литературу.

Попросту говоря — литературу для детей, живущих в маленьких квартирах большого города. Где нет каких-то особых просторных «детских», в которых ребенок обитает как бы в своем особенном изолированном мире с Щелкунчиком и Винни-Пухом, а родителей видит, только когда Мэри Поппинс в клетчатом платье выводит его в столовую к обеду поцеловать мамà. «Этот разговор с высот пусть прекрасных, но чужих, … неуместен, как неуместна была в нашем детстве книжка «Детство Никиты» (внеклассное чтение), — резко манифестировал в 1989 году поэт-концептуалист Сергей Гандлевский. – При чем здесь Никита с его диковинным детством, когда сходить за угол в кино — целая экспедиция: нарвёшься на Дьякона с Севой — велят попрыгать и отберут мелочь, если гремит в карманах?».

Детство Гандлевского – это как раз конец пятидесятых-начало шестидесятых. Будущий поэт Сережа резко и даже болезненно почувствовал разрыв старого, довоенного мира детства, описанного в уютных классических книжках, и мира нового, — где взрослые обсуждают свои взрослые проблемы, собачатся, мирятся на глазах у ребенка, эмоционально взрослеющего гораздо раньше (привет Джельсомино), и — да, раньше познающего несправедливость и жестокость этого мира. А Родари сумел не только выразить этот мир, но и мягко, ненавязчиво его обыграть, показать, что и в нем, в этом мире телекоммуникаций («Сказки по телефону»), космических полетов («Джип в телевизоре») и разрушения привычных причинно-следственных связей («Сказки с тремя концами», предвосхищение гипертекста!) есть место добру, сказке, чуду. И не только на Новый год. Хотя, конечно, на Новый год тоже.

Воробьиная просьба

Откройте слегка фрамугу,
Пустите меня скорей,
Я маленькая пичуга,
Продрогшая до костей.

Я наблюдал так долго
В замерзший квадрат окна,
Как вы украшали ёлку
И как хорошела она.

Как ветки легко согнулись
Под весом чудных плодов,
Гирлянды наверх взметнулись
Среди стеклянных шаров.

Нахохлившись, через раму
Я внутрь глядел, и вот
Пора начинать программу —
Да здравствует Новый год!

Позвольте же притулиться,
На ёлочке свить гнездо.
Ведь я небольшая птица
И я не внесу раздор.

Увидите, я не в тягость,
Я вежливый воробей.
Подумайте, что за радость
Окажется для детей.

Как ахнут они, обнаружив —
В игрушкой под мишурой
Среди серпантинных кружев
Кто-то сидит живой!

Сидит — и глазком блестящим
Читает у них в душе.
Живой он и настоящий,
А не из папье-маше!

Громко стучится сердце
Живое в его груди,
И надо ему согреться,
И надо его любить…

Дети добры к пичужкам,
Так что уж как-нибудь
С ними найду я дружбу,
Я же прошу чуть-чуть:

Свежей воды немножко,
Да миндаля кулёк;
Если остались — крошки
С блюда, где был пирог.

Радостный щебет птичий
Счастьем наполнит дом.
Введите в добрый обычай —
Дайте мне свить гнездо!

Один день литературного критика

Исключительный эфир

Я начал было писать о том, почему я люблю советскую военную прозу.

Пытаясь ответить самому себе на вопрос – почему? – сформулировал два пункта (хотя, возможно, их, непознаваемых и оттого неформулируемых, несколько больше). Напечатал цифру “1”. Поставил точку, дабы после нее начать сообщать. И...

Ну вот скажите мне, как можно писать относительно интеллигентские и более-менее продуманные тексты в атмосфере непрекращающегося трудового моего процесса, который en masse никак не связан с советской военной литературой, да и с никакой литературой не связан вообще? Пять строчек написал – и будь добр выяснить, почему тебе деньги из заграницы отправили не на тот счет, на который они могут придти, а отправили на тот, на который они не придут никогда, и, вероятно, когда-нибудь вернутся пославшему. Выяснил? Теперь будь снова добр – на сей раз поговорить по скайпу о сайте, который получается не таким, как планировалось, но ты не можешь это проверить, потому что тестовая площадка находится где-то в Европе, и сайт не пролезает в Россию. Поговорил? Теперь опять будь добр – если еще можешь быть добрым – обсуди с пришедшим без предупреждения представителем заказчика, почему бумажные наклейки приклеиваются на коробки из гофрокартона хуже, чем наклейки, напечатанные на пленке; твой дизанер лепит тебе бумажную наклейку на пиджак, чтобы показать, как она липнет буквально куда хошь (через полчаса наклейка опадает как осенний лист, но представитель заказчика этого уже, к счастью, не видит). Заодно дообсуди специфику сложноструктурированного бренднейминга и попробуй тут же решить вопрос о том, какое отделение внутрибрендово идентифицировать, а какое – игнорировать. В промежутке бухгалтер тебе приносит ведомость с зарплатами, платами, тратами и просто зряплатами, на которые надо выделить денег. Кончаются сигареты, сын Савва нуждается в новых ботинках, за которыми (и за сигаретами, и за ботинками) надо послать человека, тут тебе приходит письмо из банка с картинкой, на которой изображена относительной смазливости девица, сложившая большой и указательный пальцы кружочком, а сверху написано: “У вас все ОК!”, а внизу – что твоя задолженность по кредитной карте составляет 55.000 рублей (но это не страшно), тут тебе звонит принт-менеджер с вопросом, готов ли макет для печати, и когда можно приехать за предоплатой, тут ты прерываешься на то, чтобы прочесть свежевысланный тебе рецепт греческого блюда “тарамасалата” от неизвестной тебе женщины, которая, оказывается, десять лет живет в Салониках и читает твои книжные обзоры, тут ты обнаруживаешь (благодаря одному хитрому приложению), что в магазине неподалеку продают водку твоего любимого сорта по 600 рублей за литр вместо тыщи-с-чем-то и посылаешь туда вконец измученного человека, тут тебе звонит партнер, который получил твою картинку с эскизом леттеринга на витрину, который он показал другому партнеру, потому что у другого партнера в айфоне письмо с картинкой не открывается, тут связь рвется, потому что партнер звонит из Бангкока (или из московской больницы, куда он попал с острым бронхитом – этого я уж не могу отследить), тут в дверь уж стучит коллега, с которым надо наконец допридумать название для нашего нового бренда, потому что только отсутствие названия тормозит его запуск, а в колонках играет “Wu Tang Vs The Beatles”, который ты сам же и запустил, потому что за час до этого скачал себе пластинку “Beatles Meets Queen”, где песни группы “Queen” поются на битловский манер, а потом решил, что надо музыкальный бэкграунд продолжить в рамках начатой темы, тут же мозолит глаза распечатанный на бумажке логотип, что называется, “в работе”, в котором тебе не нравится буква “А” (букву “U”, к счастью, вчера подправили до удовлетворения) и межбуквенные расстояния кое-где слегка раздражают, а принтер уже полтора часа выпечатывает тебе материал, который ты должен сам вычитать на предмет ошибок, потому что корректоры вымерли и боле не воскреснут, но материал тяжелый, и выпечатываться он будет еще час, не меньше, тут снова приходит бухгалтер, чтобы сообщить, что деньги из заграницы на счет пришли, но снять их оттуда никак нельзя, поэтому они уйдут обратно, тут ты вспоминаешь, что у тебя скоро закончится загранпаспорт, лезешь на чудовищно, невероятно, беспредельно неудобный сайт госуслуг, пытаешься там зарегистрироваться, не понимаешь, как самому сделать собственное фото в электронном виде, чтобы прилепить его к своей анкете, водка заканчивается, ты ждешь, когда человек тебе привезет купленной задешево новой, впускаешь коллегу, чтобы подумать над названием, не отчаиваешься, потому что у тебя еще осталось немного греческого самогона, который ты привез из региона Кассандра, где ты планируешь, Бог даст, построить маленький самогонный заводик. Который позволит тебе жить хотя бы чуть-чуть поспокойней. И думать про советскую военную литературу.

Нет, ну на следующей неделе я все-таки про нее напишу!

Мы своё призванье не забууууудеееем!*

"Сэры и драконы", Станислав Востоков

Станислав Востоков мечтал поступить в Рыцарский Институт, и я буду считать, что поступил :)

У пирата сто забот:

Он опять прибавил в весе,

На глазу заплатка трёт,

Непонятный скрип в протезе.

Но когда на абордаж

Он идёт со шпагой смело,

Двадцати ему не дашь —

Так людей меняет дело!

Имхо, это великолепный тост! Так и слышится последующее дзыннннь!

А ведь ещё есть стихотворения про драконов и про "что знают палачи?", и драконы, принцессы, шевалье, и очень средние века, и удивительный ларец, и как встретились два духа :)

Читается весело, учится на раз, понравится любому мальчику, да и кому угодно, чо уж :)

___________________

* Внеочередной эфир. Гостевой эфир ожидайте во вторник, 28 октября. — Прим. глав. ред.

Тексты тишины

"Норвежский лес", Харуки Мураками

Еще один способ говорить, которым хотелось бы овладеть. Мураками.

Я читала всего три его книги, т.е. совсем не всё и даже не пол-всё. И "Норвежский лес" не имеет по сюжету ничего общего, скажем, с фильмом "Касабланка". Но люблю я эти два события за одно и то же: за наполненную тишину позади произносимого. Не многозначительную, нет. Многозначительность — в моих определениях — это некоторое множество значений. Но их можно перечесть и сформулировать. А полнота — это такая неисчислимая штука. Не имеющая множественного числа. Цельный монокристалл, в котором калейдоскоп и чудеса, все перетекает друг в друга, границ нет, а есть всамделишная нераздельность всего.

"Норвежский лес" не сводится к сумме приемов. Рецепт "берем много ничего по отдельности не значащих мелочей, быта, мелкой моторики, всякой словесной сиюминутности и получаем сложную задумчивость" не работает. Прекрасные тексты — как и люди — всегда больше арифметической суммы своих частей.

С виду "Норвежский лес" — переплетение юношеских влюбленностей, психованностей и самоубийств на фоне студенческих беспорядков и брожения 1960-х. Каждый персонаж так или иначе поцелован смертью. Каждому есть кого оплакивать — каждый день, каждую минуту. И скажи я, что в этом и есть "японская нормальность" — обыденность сознания смертности, мгновенности жизни, и что отсутствие в этом свойственной западной литературе драмы и есть особенность вообще всего японского, — вышло бы дурацкое упрощение и уплощение. С этим ваби-саби надо родиться, и поэтому мы все навсегда, хоть ты тресни, останемся гайдзинами.

Здесь много секса — откровенного, прямо обсказанного, выраженного, прочерченного. И опять — нет тут этого нашего драматического надрыва и горечи околосмертных экстатических судорог. Как нет, впрочем, и ледяной механики. Ветер в соснах и море тут. И никакой ложной многозначительности.

Здесь все страшно хрупкие, как птички-оригами. Они падают и бьются, как хрустальные шары. Не как кубики Рубика — на понятные детали. А на неправильные острые осколки. И про боль здесь не скажешь "страшно", "ужасно", "остро". Она тут как дождь или как ветер. Или как солнцепек. Пришла. Есть.

Здесь мало кто умер своей смертью, в основном все убили себя сами. Нам иногда немножко говорят, почему (может быть). Автор, скажи нам, что ты все знаешь, но не скажешь! Нет, не скажет, что не скажет. Тогда мы сами придумаем, мы много читали западных драм! Ну валяйте, придумывайте. Но лучше б просто прочесть, как слушают музыку. Норвежский лес.