Издательство Додо Пресс: издаем что хотим

Голос Омара

Михаил Визель Гость эфира вт, 28 октября

А как же коты города Рима?

К 94-летию Джанни Родари, случившемуся на прошедшей неделе

Заявление, что с Джанни Родари меня связывают мистические связи, звучит напыщенно. Перевод — это работа, и нечего тут розенкрейцерство разводить. Но cудите сами. В 2007 году я поступил на службу в издательство «Иностранка». А через год переехал жить в квартиру на улицу Стасовой. И, заглянув в Википедию, убедился, что смутно знакомая с детства товарищ Стасова была не только пламенной революционеркой (т. е. хладнокровным нелегалом), но и, в течение восьми лет, главредом журнала «Интернациональная литература» — того самого, от которого полвека спустя отпочковалось (и зажило отдельной непростой жизнью) издательство «Иностранка».

«Занятно, но при чем здесь Родари?!» — спросите вы. А при том, что моими соседями по лестничной площадке на улице Стасовой оказались отличные парни из Калининграда, которые приехали завоевывать Москву, объединившись в музыкальную группу под названием «ДжаниRадари» (именно в таком написании). Что ж удивляться, что еще через год-другой я сам стал переводить книги Родари — и перевел их четыре штуки, в стихах и в прозе, про современных римских котов и про героев античных мифов, про Рим и Венецию.

Здесь вы снова спросите: «Как? Родари, коммуниста и друга советских детей, умершего в 80-м году, не всего перевели на русский?» Представьте себе — нет. Его действительно много издавали в СССР, но это не значит, что много переводили. Потому что, как и у всех итальянских коммунистов шестидесятых (а в то время практически все интеллектуалы Италии, от певца римской гопоты Пазолини до утонченного аристократа Висконти, были коммунистами или по крайней мере левыми), его коммунизм прекрасно уживался с христианством, которое в СССР категорически не приветствовалось, а классовое сознание — с общегуманистическими ценностями, которые тоже считались «буржуазной мягкотелостью». Поэтому издавали много, но довольно ограниченный набор произведений. Спору нет — лучших, и, как правило, в изумительных переводах — но оставляя «за бортом» всё то, что не укладывалось в представление о писателе-коммунисте. В частности — «Гондолу-призрак», турусы на колесах о Венеции начала XVII века, или «Аталанту» — авторское изложение мифа об одной из спутниц Дианы, единственной девушке на корабле аргонавтов. Больше всего меня изумляет, что у советских редакторов так и не дошли руки до милых стихов о котах города Рима. Они-то чем идеологически подкачали?

Коты в кафе

Коты в кафе-мороженое,
Заходят осторожно,
Косятся на буфетчика,
И вид у них таков,
Как будто удивляются:
«Здесь разве не хозяйственный?
Зашли купить мы пилочек
Для наших коготков!»

Темнеет быстро в августе,
В кафе немноголюдно,
Коты скользят бесшумно
Меж столиков и ног.
Не досаждают детям,
Не рвут чулки синьорам
(К тому ж синьоры в августе
Все ходят без чулок).

Движения их медленны,
Глаза полуприкрыты,
Но лишь в кафе со столика
Вдруг что-то упадет —
Печенька или ягодка,
Комочек взбитых сливок, —
Увидите вы сами,
Как все произойдет.

Взметнется одним махом
Десяток силуэтов —
Кто самый расторопный,
Тот все и подхватил.
Вот только их шипенья
Не услыхать при этом:
Проехал мотоцикл,
Все звуки заглушил.

Впрочем, надо прямо признать: мы не вспоминали бы о Родари тридцать с лишним лет спустя после его неожиданной смерти на шестидесятом году жизни, если бы его огромное и, честно скажем, неравноценное наследие (профессиональный журналист и редактор, вынужденный заполнять полосы, особенно на Рождество, он порой разрабатывал один и тот же сюжет в двух-трёх довольно похожих вариантах) ограничивалось такими милыми зарисовками или даже прославленной лукаво-луковой сказкой. Как ни обаятельны его персонажи — Чиполлино и Джельсомино, как ни остроумны сюжеты про путешествие игрушечного поезда и пенсионеров, которые становятся котами, Родари не вспоминали бы с такой любовью и не называли бы в его честь поп-группы, если бы он не создал, ни много ни мало, новую детскую литературу.

Попросту говоря — литературу для детей, живущих в маленьких квартирах большого города. Где нет каких-то особых просторных «детских», в которых ребенок обитает как бы в своем особенном изолированном мире с Щелкунчиком и Винни-Пухом, а родителей видит, только когда Мэри Поппинс в клетчатом платье выводит его в столовую к обеду поцеловать мамà. «Этот разговор с высот пусть прекрасных, но чужих, … неуместен, как неуместна была в нашем детстве книжка «Детство Никиты» (внеклассное чтение), — резко манифестировал в 1989 году поэт-концептуалист Сергей Гандлевский. – При чем здесь Никита с его диковинным детством, когда сходить за угол в кино — целая экспедиция: нарвёшься на Дьякона с Севой — велят попрыгать и отберут мелочь, если гремит в карманах?».

Детство Гандлевского – это как раз конец пятидесятых-начало шестидесятых. Будущий поэт Сережа резко и даже болезненно почувствовал разрыв старого, довоенного мира детства, описанного в уютных классических книжках, и мира нового, — где взрослые обсуждают свои взрослые проблемы, собачатся, мирятся на глазах у ребенка, эмоционально взрослеющего гораздо раньше (привет Джельсомино), и — да, раньше познающего несправедливость и жестокость этого мира. А Родари сумел не только выразить этот мир, но и мягко, ненавязчиво его обыграть, показать, что и в нем, в этом мире телекоммуникаций («Сказки по телефону»), космических полетов («Джип в телевизоре») и разрушения привычных причинно-следственных связей («Сказки с тремя концами», предвосхищение гипертекста!) есть место добру, сказке, чуду. И не только на Новый год. Хотя, конечно, на Новый год тоже.

Воробьиная просьба

Откройте слегка фрамугу,
Пустите меня скорей,
Я маленькая пичуга,
Продрогшая до костей.

Я наблюдал так долго
В замерзший квадрат окна,
Как вы украшали ёлку
И как хорошела она.

Как ветки легко согнулись
Под весом чудных плодов,
Гирлянды наверх взметнулись
Среди стеклянных шаров.

Нахохлившись, через раму
Я внутрь глядел, и вот
Пора начинать программу —
Да здравствует Новый год!

Позвольте же притулиться,
На ёлочке свить гнездо.
Ведь я небольшая птица
И я не внесу раздор.

Увидите, я не в тягость,
Я вежливый воробей.
Подумайте, что за радость
Окажется для детей.

Как ахнут они, обнаружив —
В игрушкой под мишурой
Среди серпантинных кружев
Кто-то сидит живой!

Сидит — и глазком блестящим
Читает у них в душе.
Живой он и настоящий,
А не из папье-маше!

Громко стучится сердце
Живое в его груди,
И надо ему согреться,
И надо его любить…

Дети добры к пичужкам,
Так что уж как-нибудь
С ними найду я дружбу,
Я же прошу чуть-чуть:

Свежей воды немножко,
Да миндаля кулёк;
Если остались — крошки
С блюда, где был пирог.

Радостный щебет птичий
Счастьем наполнит дом.
Введите в добрый обычай —
Дайте мне свить гнездо!