И панда в мозге пожилого павиана

"Сергей Курехин. Безумная механика русского рока", Александр Кушнир

Я не боюсь признаваться в симпатии к книжкам Кушнира о нашем «золотом подполье». Из всех мне не понравилась лишь одна (но там материал был слишком от меня недалек), и я не читал еще одну, потому что в ней мне не нравится Сашин соавтор.

А биография Курехина ожиданий не опровергла. В ней все на месте: искрометная манера изложения и тщательная работа с материалом, а систематизм соседствует с раздолбайством. Работа дизайнера — Александра С. Волкова — тоже хороша настолько, что с книгой приятно встречаться даже мимоходом. Как со старым другом. Настоящая рок-литература, короче, в формате биографии. Поэтому «Волчий билет» от «Степного волка», полученный ею, мне видится очень логичным и вполне заслуженным, при всей спорности премий вообще.

Книга вышла грушевидной настолько, что и сказать о ней как-то нечего — она не нуждается в приращении смыслов. Да и сама фигура Капитана эпохальна и всеобъемлюща, как любой его хэппенинг. Курехина нужно слушать, по возможности — смотреть, а книгу Кушнира — читать. Быть может, мы немного больше поймем о конце Ха-Ха-века вообще.

Вопросы вызывает только мимолетный тезис о строительстве новой русской культуры на руинах советской. То есть, даже в начале нулевых такую постройку еще можно было, мне кажется, худо-бедно проектировать, а сейчас мы наблюдаем даже не фундамент, а полноценное выведение первого этажа, и не могу сказать, что это сооружение меня лично радует. Скажем прямо, оно получается вполне убогим и отвратительным, ибо в процессе участвует власть. В курехинских хэппенингах она бы, конечно, тоже задействовалась, но ей бы скорее отводилась роль, я не знаю, какого-нибудь мистера Креозота.

И не очень понятно, как бы Курехин вписался в новый виток маразма, который сам же и всячески измысливал и предвидел на разных этапах своего творчества. Версий несколько, и почти все они не очень симпатичны. Не хотелось бы верить, что он мог стать православнутым клоуном на стадионной пирамиде с пулеметом для расстрела инакомыслящих — уж больно неприятная это фигура. Ну, потому что такой сценарий мне видится негармоничным — в смысле не ладности нот, а музыки сфер. В эстетическом безумии Курехина все же была довольно стройная система, мне кажется, и полюса условного «западничества» и условной «посконности» находились в нем в состоянии динамического равновесия, хотя амплитуда раскачки от одного к другому и была довольно велика.

Как по-прежнему-соратник «профессора факультета социологии МГУ» он тоже вполне вероятен, хоть про того даже правые консерваторы теперь говорят: «Создается впечатление, что автор скоро призовет русский мир поклоняться навозу как исконному продукту, а также символу солнца, ибо скарабеи, да и вообще в психоанализе кал и золото это одно и то же, а золото это солнце».  Будем честны, если смотреть отвлеченно, и то, и другое (хотя это одно и то же, если всмотреться) выглядит логичным продолжением и развитием курехинских телег. Только без их стилистической элегантности.

Вполне возможно, что и оккупация субтропических курортных зон как сценарий зародилась в бешеном мозгу Капитана Белый Снег. Ну, то есть, это может быть достоверно, ибо абсурдно. Если бы от всего этого нынче так не несло этим самым навозом и кровью… Вот в чем заноза-то. Ломать не строить. Но вообще, конечно, весело думать, что мы продолжаем жить в мозге Сергея Курехина. Не поймите меня неверно — весело в том смысле, в котором веселой была наука Ницше.

А может, остался бы Капитан прежним анфан-терриблем, играл бы на рояле, носил на голове какую-нибудь наволочку и сочинял пронзительную музыку к скверным кинофильмам. Посмертная провокация его вполне удалась — мы по-прежнему не можем быть ни в чем уверены, и никакой Кушнир ответа нам не даст. Интрига, мне кажется, только в этом, но сослагательного наклонения история не придерживается. Возможно, сейчас никакого Курехина и случиться бы не могло. А может, его и не было никогда.

Я же говорил, что Александру Исааковичу верить не обязательно.

Должно продолжаться

Шоу "Смерть и воскресение", Ариэль Гор

"Никто не погиб. Все спаслись. Вам понравится."

Это такая очень-очень простая история, совершенно незатейливая, если подумать. Еще одна история о том, что цель — это путешествие, каждое путешествие, только настоящее путешествие. Но любим мы вообще-то только простые истории.

Колесит, значит, по Америке странствующее шоу. "Добро пожаловать в царство благословенных!" — с этой фразы, под джазовый саксофон, начинается цирковое представление. Благословенные лицедеи, фрики, бродяги, клоуны, бородатые женщины, трансвеститы. Благословенны неприкаянные маргиналы и всякий сброд — это общеизвестно. Хэдлайнер шоу — простите, сколько там был этот штраф за неуместные англицизмы? — барышня, которая, собственно, "умирает" и "воскресает" по сюжету представления, в кульминации являя публике кровоточащие стигматы. 

Публика послушно ахает и изумляется, но все уходят домой (или возвращаются и бросают в артистов бомбы, неважно) со спокойной, в общем, душой, зная, что видели дешевый фокус (искусную мистификацию, отвратительное святотатство, нужное подчеркнуть). А они видели чудо.

Если Франческа очень голодна, она может усилием воли заставить свои ладони кровоточить. В первый раз, когда это произошло, ей было семь лет, ее родители разбились в автокатастрофе, а бабушка была слишком поглощена назойливой мыслью о том, почему бог недоглядел за ними, чтобы вспомнить о девочке и покормить ее. Это была ее уловка, трюк, чтобы привлечь внимание. Все дети так делают. 

Так что она тоже знает, что это фокус. 

У Франчески есть ее святые. Она записывает в тетрадь и помнит католические жития в огромном количестве, и охотно рассказывает себе и другим. 

Все они точно такие же отверженные и странные, такие же потерявшиеся и ищущие, как и она сама (цель — это путешествие). Только тот, кто даст внутреннему ощущению неприкаянности овладеть собой, способен пуститься в Поиск (цель — это путешествие). Тот, кто странствует, всегда находится на границе миров (цель — это путешествие). Ты не знаешь, записывают ли твою жизнь в отдельную тетрадь, не знаешь, что ты взаправду переживаешь. Цель — это путешествие, и оно должно продолжаться.

Слова из песни

«”Беспомощный”. Книга об одной песне», Андрей Лебедев, Кирилл Кобрин

Удивительно странная книжка. Взяли парни одну песню и написали про нее сто страниц, но не музыковедческих, а как бы поток сознания. Там и история Нила Янга, и воспоминания о юности авторов, и про Америку с Англией. И про песню, и про группу, и про время. Причем какие-то части я перескакивал, да простят меня авторы, а какие-то прямо в душу запали.

Есть там, например, история про парня, который экономил на завтраках (действие происходит в ранние 1980-е, насколько я понял) и стипендии и покупал фирменные пластинки, которые слушал, а когда не слушал, хранил в шкафу, никому не давая ключ. Потом его свинтили на барахолке, исключили из комсомола и института и отправили в армию, на войну, где он и погиб, причем тело так и не нашли, так что на родину прислали пустой гроб. Родители шкаф не открывали, потому что воспринимали это за кощунство, а потом умерли. А уже был 2005 год, и когда кто-то открыл шкаф, обнаружил там около пятидесяти пыльных старых пластинок, которые этот кто-то вынес на помойку. Там их нашел какой-то диджей и некоторое время крутил на местной дискотеке.

Еще есть история про парня по имени Джон Джонсон, который написал несколько крутых рифов и продал их, поучаствовал в записи одной пластинки Crosby, Stills, Nash & Young, но потом ему пришлось уехать, так что его имени на пластинке нет, зато из-за дерева на заднем плане (в оформлении диска) выглядывает носок белой туфли – это, считается, его туфля. Ну вот, а этот Джонсон, так и не прославившись, вернулся домой, экстерном закончил историческое отделение родного университета и уже больше тридцати лет издает местных средневековых авторов. А историю своей неудавшейся, но при этом интересной музыкальной карьеры он якобы рассказал сотрудникам исследовательского центра фотографии города Голуэй в 2006 году.

Ну вот, или, например, история выражения boothill (кладбище) – пишут, что в эпоху Дикого Запада погибших хоронили в сапогах, отсюда и название. И еще там интересно, что в своих заметках Джонни Кэш приводит одну из лаконичных могильных надписей того времени: «Повешен по ошибке. 1882 год». А авторы книги приводят еще две: «Джек Данлап. 1880-е годы. Застрелен Джеффом Милтоном во время попытки ограбления поезда. Оставался в живых достаточно долго, чтобы выдать друзей, которые бросили его умирать. Кличка: Трехпалый Джек» и «Майк Киллин. 22 июня 1880 года. Убит Фрэнком Лесли в ссоре из-за жены Киллина. Лесли женился на его вдове».

Или, например, вдруг вот такой пронзительный кусочек дневника одного из авторов:
«4 февраля
Когда революция превратилась в классику? Битлы – в постшубертианцев? Горячие вмятины на асфальте от ботинок хулиганствующих подростков – в дорогу славы?
И стало видно далеко-далеко, во все концы света. Ясность замысла, отточенность жеста.
Последний Маккартни, непрекращающийся крик бегущего в пылающей одежде. «Дикой жизнью» следовало бы назвать этот, а не ранний. От чего он бежит? От смерти жены? От «сирства»? Слушать невозможно, но можно сопереживать. Пай-мальчик, противопоставляющийся бунтарю в круглых очках, оказался самым чувствительным к торжественной кремации при жизни.
Последнего Джаггера слушать также нельзя. Но там нечему и сопереживать. Музыка для облысевших волосатых, борющихся с полнотой в гимнастическом зале. Фигура для рекламы биопродуктов.
Джонни Депп купил пальто Керуака. Биография Леннона вышла в «Жизни замечательных людей».
Еще как уже. История настоящего. Present Perfect…»

Или пять самых печальных песен по версии режиссера Гая Мэддина: Heart of Gold (Neil Young), Gloomy Sunday (Paul Robeson), I Remember You (Dinah Washington), Cursed Female (Porno for Pyros), St. Louis Blues (Bessie Smith).

Удивительная, в общем, книжка – и по фактуре, и, главное, по способу изложения материала. Интересный то есть ход – книжка про песню и все, что вокруг, но не историческая и не музыковедческая, а – ну, да, как я и писал, такой поток сознания. Надо думать.

Упряма и чересчур откровенна

"Роликовые коньки", Рут Сойер

Книжка про девочку на роликовых коньках. Кажется, больше ничего и не надо знать, чтобы немедленно захотеть её прочитать =)

У меня с Люсиндой ужасная близость: она встречает человека, сразу рассказывает о себе всё, что может, сразу спрашивает всё, что может быть интересно, и дальше сразу считает, что они друзья. А как иначе?

Её дядя любит читать, высокий и с рыжей бородой, он ей так сумел рассказать про Шекспира, что она его полюбила. Ну и у меня же рыжебородый высоченный дядя, который читает вслух и вообще и лучше всех объясняет!

Дома её считают некрасивой, не грациозной, капризной и неприветливой, её семья описывается как-то очень мельком, её пытаются научить себя вести, а она колесит по городу, знакомится с пацаном-продавцом фруктов, который великолепно рисует, с кэбменом-ирландцем, с восточной принцессой, с ночным репортёром, с полицейским, со старьёвщиком, с семьёй актёров, водит дружбу со священником, с маленькими детьми и совсем пожилыми, знакомит их между собой, устраивает мимолётные чудеса, защищает друзей, играет в театр, учит знакомую правильно говорить, учится зарабатывать, знакомится со смертью, соединяет знакомых, не видит никаких препятствий для этой вечной дружбы, и именно всю эту дурь, которую у неё не получалось выражать дома, про которую мама поджимала губы, а остальные просто не понимали и считали неприличным — именно это, конечно, и ценят её друзья.

Именно это мы в ней и любим, правда?

Цитаты:

…Люсинда впервые осознала, что ей очень хочется нравиться тем, кто нравится ей самой. Пусть все её друзья найдут в ней хоть что-то хорошее, и она будет счастлива.

* * *

Свадьбу праздновали на следующий день. Невеста в атласном платье, длинной вуали из тюля и с букетиком ландышей выглядела обворожительно. Жених Люсинду не особенно восхитил, но она тут же решила, что это не важно. Все равно на него, кроме священника, почти никто не обращает внимания.

* * *

Сама знаешь: твоя дочь упряма и чересчур откровенна…

* * *

Она жалела лишь об одном. С ней не было сейчас роликов. Только на них она смогла бы достичь той скорости, которая хоть отчасти отвечала бы её чувствам.

* * *

Одной рукой она придерживала пару роликовых коньков, которые перекинула через плечо, другой вцепилась в гитару.

* * *

— А начнём мы, пожалуй, с “Бури”. Там действует много людей, которые напоминают тебя. А происходит всё на зачарованном острове в дальнем море. Правда, такого острова никогда не существовало на свете, но разве это имеет какое-нибудь значение?

* * *

— Опля! — отнюдь не женственно восклицала она.

* * *

— Не надо её наказывать, — тихо возражала мисс Нетти, — Люсинда очень разумная девочка. Ей нужно просто всё объяснять.

* * *

Если уж с кем-то знакомиться, несомненно надо разузнать о нём как можно больше. Так считала Люсинда Уаймен. Без этого на настоящую дружбу нечего и рассчитывать.

* * *

— Ты — королева. Шотландская королева, — объяснила Эледа Люсинде. — А я у тебя фрейлина. Сейчас как раз готовится заговор, чтобы короля скинуть.

— Куда скинуть? — решила уточнить Люсинда.

— Куда-нибудь из королевства. Скорее всего, в Россию.

— Но это ведь так далеко! — с досадой воскликнула «шотландская королева». — Может быть, лучше скинуть его в Атлантический океан?

— Он там утонет, — не согласилась «фрейлина».

— Ну и пусть. В спектакле он всё равно не участвует, — отстаивала свою точку зрения Люсинда.

— Как ты можешь! — возмущалась Эледа. — Ведь шотландский король — твой муж. Неужели тебе всё равно, что твоего мужа утопят.

— Не знаю, —- пожала плечами Люсинда. — У меня мужа ни разу не было. Но раз ты считаешь, что шотландский король мне должен быть дорог, тогда я просто прыгну в Атлантический океан и спасу его.

— В таком платье прыгать в воду нельзя, — немедленно заявила Эледа.

— Тогда надо придумывать снова, — сдалась Люсинда.

* * *
— По-моему, деньги всегда надо зарабатывать только тем, что приносит радость. Мир очень изменился бы к лучшему, если бы каждый с удовольствием делал свою работу.

* * *
Обхватив дядю за талию, она принялась танцевать вместе с ним вокруг ёлки. Они топали, как два медведя — один большой, другой — маленький.

— Я возрадуюсь! — кричала Люсинда на всю квартиру. — Ты возрадуешься! Он, оно, она возрадуются! Мы возрадуемся! Вы возрадуетесь! Они возрадуются! О, дядя Эрл, как хорошо, что вы наконец пришли! По-моему, я сейчас просто лопну от счастья!

Человекоописания

"Мы шагаем под конвоем", Исаак Фильштинский

Исаак Моисеевич Фильштинский (1918-2013), ученый-арабист, “отмотал” на зоне с сорок девятого по пятьдесят пятый непонятно за что (как тогда было принято), вышел, реабилитировался, написал и перевел много книжек по своей главной специальности и написал одну книжку не по специальности – про то, как сидел.

Казалось бы, зачем читать еще один сборник лагерных мемуаров?

Ну, во-первых, я твердо уверен, что пару раз за год надо прочитывать новую или перечитывать уже читанную книжку про сталинские лагеря – просто для того, чтобы держать в голове тот кошмар и ужас, который был и которого у нас пока что снова нет.
А, во-вторых, книжка Фильштинского – она особняковая такая, потому что там вообще нет ни слова о кошмарах и ужасах. Она написана так, как могла бы быть написана книжка воспоминаний о, например, университетских коллегах: без особенных эмоций, без педалей на мотивах лишений и унижений (а трудности случаются во всяких жизнях – что на свободе, что в неволе), но просто как памятка на тему: “Какие бывают человеки”. А человеки, понятно, бывают подлые и гнусные, бывают скромно-благородные, бывают вообще неоднозначные – и бывают они таковыми как на воле, так и в неволе – и совершенно неважно, чем они заняты – пилением леса или глубоко интеллектуальным трудом.

Идеальная рецензия

Уважаемые пассажиры, москвичи и гости столицы, доброго вам дня, хорошего самочувствия и приятной поездки. Сегодня я хочу предложить вашему вниманию продукцию группы товаропроизводителей "Анафема", которая приветствует вас и желает доброго дня, хорошего самочувствия и приятной поездки. Я принес вам вещь, которая необходима каждой хозяйке — ничем другим не сможете вы так качественно выполнить свою работу по дому, и ничто другое не даст вам возможность так приятно провести свободное время. 

Прошу обратить внимание, что этот предмет состоит главным образом из бумаги, краски, картона и клея. Все материалы — прошу это учесть особо — только от российского производителя, изготовлены из отечественного сырья и намного превышают по качеству зарубежные аналоги. Предмет создан на основе лучших мировых разработок в области открытой архитектуры и обеспечивает совместимость с любыми пользователями и их интерфейсами. 

Позвольте напомнить вам о некоторых характерных особенностях этой вещи — например, ею можно пользоваться, а также использовать ее для украшения жилища и других подсобных работ. Предмет по желанию может дополняться любым количеством сходных с ним предметов, использование которых варьирует в зависимости от условий окружающей вас среды. Не пачкает одежду — при правильном применении его содержимое остается у вас в голове, а не на руках. Статический размер шрифта гибко приспосабливается к оптимальным условиям просмотра при изменении расстояния от оптического прибора. На упаковке присутствуют фиксированные элементы графического оформления в правом переднем углу, указывающие на наличие фиксированных элементов графического оформления в правом переднем углу. 

В предмет вложена пользовательская инструкция, написанная на русском языке, — в отличие от зарубежных аналогов, написанных на непонятных отечественному потребителю иностранных языках. Нужно отметить, что инструкция, собственно, и составляет суть и предназначение этой вещи и обеспечивает легкое и приятное чувство понимания. Габариты предмета наилучшим образом соответствуют правилам переноски его в сумке и предназначены для переноски предмета, например, в сумке. Следует учесть, что элегантный дизайн вещи гарантирует ее пассивную безопасность. Что самое главное — при обращении с предметом совершенно не требуются резиновые перчатки стоимостью 2 рубля 50 копеек, средства личной гигиены и самообороны. Предмет легко подвергается воздействию сухих чистящих средств, но влажная обработка его 320 поверхностей не рекомендуется. Следует отметить также, что при закрытии предмета его функциональность значительным образом утрачивается. 

Желающие купить могут обращаться. Товар сертифицирован. Что немаловажно - имеется баркод. Стоимость — 2 рубля 50 копеек. Обратите внимание, граждане пассажиры: на 10 рублей вы можете купить целых три пары, и таким образом сэкономить и приобрести у меня набор из шести красочных воздушных шаров испанского производства, которые никогда не лопнут в руках вашего ребенка, потому что их невозможно надуть.

Страшно просто. Страшно. Просто.

"Нет никого своее", Миранда Джулай

Миранда Джулай — из категории странных дюймовочек, которых боишься дважды: один раз — прибить неловким словом, второй — прибиться ею. Она возмутительно непонимабельная, как оранжерейное дерево с латинским названием. Свой сайт она полностью сделала на полароидных снимках плиты, на которой последовательно писала фломастером и стирала всякие данные своей биографии. Постепенно плита изгадилась, и Миранда продолжила на холодильнике. It's a difficult horse (с), словом.

Вообще-то она киношник и художник перфоманса, выдумывает и снимает фестивальное кино, короткие и длинные фильмы, и все время что-нибудь эдакое отмачивает в интернете. Но в середине нулевых у нее вышел сборник рассказов, от которых остается ощущение, как от держания в ладони редкой саблезубой бабочки: красивое, хрупкое, диковинное и с виду невероятно, запредельно простое, но с каждой следующей страницей ждешь, что сейчас она тебя тяпнет. Довольно бестолковый вопрос, и тогда, и сейчас болтающийся у меня в читательской голове: это правда так пронзительно или она придуривается? Но это примерно то же самое, что спрашивать себя, мучает ли меня запах сирени, или это куст в окне что-то такое из себя строит?

Миранда неприятна в своей адской уязвимости, в мучительной нелепости своих персонажей, они все сломанные — и при этом целые в том смысле, что не вынуть из них лопнувшее колесико, оно там в них куда-то закатывается за тонкий кишечник и царапает, царапает и их, и меня. И вот скажешь — это рассказ про несостоявшуюся любовь и лесбиянок, а это про старость, немощь и плавание на линолеуме, а это про бесприютность, ненужность и дурацкие подушки, и все эти "про" получаются какая-то киянка. Эти тексты — упражнение на соучастие, специальная такая лупа, в которую видны великолепные руины внутри людей, и ни материалов кладки, ни времени постройки не опознать, а только паутину трещин и всякую зелень, что торчит во все стороны.

"Нет никого своее" — это такое ваби-саби, простая затейливость смертности всего. Это очень простые тексты. Очень-очень. Как детские истории, которые взрослые потом несут к психотерапевтам, а дети просто сказывают шепотом, вращая глазами и ничего-ничего не оценивая. Жуткие истории. Страшно простые. А вы уж сами решайте, придуривается она или нет. Если это имеет значение.

Хроники человеческого

"Марсианские хроники", Рей Брэдбери

Сказочный волшебный калейдоскоп, плавно перетекший из канона "взрослой" жанровой литературы в канон "детской" (ну, или наоборот, смотря откуда смотреть). Изначально-то "Марсианские хроники" зародились в тот блаженный период НФ, когда даже не "каналы на Марсе" воспринимались как обычное допущение, а и само сознание персонажей (и, соответственно, их авторов) было поистине планетарно: и чужие планеты, и своя были для них такими местами, которые можно обойти пешком, освоить за неделю. Понятно, т.е., что фантастика это - не больше чем фантастика "Маленького принца": это именно литературная сказка, притча, ну а то, что автор выбирает такую фактуру, - он в своем праве. Из-под фактуры этой все равно виден традиционный гуманист, лирик и романтик.  

Сейчас, конечно, НФ-составляющая выглядит устарело (не то, что в детстве), но проблема тут только в том, что а) большая степень условности, пожалуй, и не нужна, б) задача представить (и описать) не только невиданное и неслыханное, но и в принципе непредставимое решалась многими и не решена до сих пор. "Тут будут драконы", по принципу похожести на бабочек, а там - герои из всего пантеона мировой приключенческой литературы: обыватели и старатели, мальчишки и капитаны, негодяи и ученые романтики, суровые одиночки и неудовлетворенные, но тонко чувствующие домохозяйки. Годы межпланетных перелетов не изменили их, освоение Марса не оставило на них отпечатка - они на страницы "Хроники" вышли из литературы XIX века. Некоторые при этом оказались марсианами, но это случайноcть.  

Уроки этого текста сейчас воспринимаются странно: ну, допустим, мы уже знаем, что человек по сути своей дрянь и человечество гадит везде, до куда дотянется. Не портят только одиночки, которые уважают чужую культуру и готовы засадить планету цветами, чтобы, в первую очередь, им самим было удобно. Надежды, как бы говорит нам автор, в обозримом будущем нет, а до необозримого мы умом дотянуться не можем. Сочувствия тут тоже мало кто вызывает. Что же еще? Нет мне ответа.

И все равно в этом калейдоскопе даже по прошествии лет каждый может себе отыскать самое красивое стеклышко (для меня в этот раз им стал "Эшер II" - изумительная литературоцентрическая фантазия о возмездии всем уродам, которых мы имеем сейчас в этой стране в виде "членов думы" или какой другой сволочи - и жестокая ирония в том, что действие "Марсианских хроник" происходит, ну, примерно, сейчас: т.е. мы в состоянии тотальной войны уже 9 лет как).  

Из собственно нарратива же неясным осталось только одно - за каким рожном в 2005 году вся марсианская колония снялась и полетела на Землю воевать? Они же как раз от этого с планеты и свинтили все. Решительно необъяснимо. 

А я буду верен любимой моей, если не бросит меня!

Гилберт Кит Честертон, эссе

Есть разные собеседники — а есть такие, к которым возвращаешься, когда уже нестерпимо хочется какого-то чистого, цельного взгляда на мир. Ты любишь многих, но только эти тебе напомнят с такой обезоруживающей ясностью, что все тот же самый пейзаж в окне можно смотреть и так: с таким открытым и внимательным сердцем, благожелательно и сочувственно, но с неугасающей пылкостью и волей к радости. Таких собеседников — наперечет, мы к ним бежим, когда вспоминаем посреди мешанины и суеты, что есть тенистый сад, где можно отдохнуть. 

О, дальше с ними можно спорить, не соглашаться, раздражаться — словом, вести нормальный человеческий разговор. Отличительный знак — с ними можно смеяться, с ними всегда легко смеяться, и этот смех не унижает, а облагораживает.

В случае с публицистикой Честертона — это блестящее множество самых увлекательных, парадоксальных, очень личных разговоров обо всем на свете. 

Нельзя не уважать язык, на котором к тебе обращаются — выбор языка это выбор способа познания, органическое выражение той страсти, что питает внутреннюю силу. О чем бы ни говорил человек по-настоящему цельный, он всегда проповедует источник этой силы, и на ваших изумленных глазах алхимически преобразует пространство. Честертон — проповедник, умный, тонкий, бесконечно гуманистичный. И начисто лишенный той серьезности, которая изводит любое живое зерно смысла в чем угодно. 

У него самого об этой серьезности есть прекрасное эссе "Хор", которое я всем советую найти и прочитать прямо сейчас. Оно о том, как время от времени не хватает — писателям, в частности, и людям вообще — припева в наших песнях. Древнего, торжествующего рефрена, который ставит любое каждодневное в перспективу вечности: что бы ни случилось, жизнь с нами; что бы ни случилось, жизнь продолжает себя; и так продолжает, и этак, и через колено, и вот здесь тоже. Что бы ни случилось, что бы ни случилось, что бы ни случилось. 

Стоит найти, кто поет такое лично вам — и подпевать. 

"Но мне хотелось бы, чтобы хоть изредка вступал хор. Мне бы хотелось, чтобы после мучительной, как агония, нездоровой до жути главы врывался голос человеческий и орал читателю, да и писателю, что это еще не все. Упивайтесь жестокостью и сомнением, только бы вовремя звенел припев.

"Гонория бросила томик Ибсена и тяжело побрела к окну. Она ясно поняла теперь, что ее жизнь не только сложней, но и холодней и неприютней, чем жизнь бескрылых мещан. И тра-ля-ля-ля-ля-ля!".

то-то и то-то, то-то и то-то, то-то и то-то...

Саша Соколов, «Триптих»

«типа того, что, мол, как-то там, что ли, так,
что по сути-то этак, таким приблизительно
образом, потому-то и потому-то,
иными словами, более или менее обстоятельно,
пусть и не слишком подробно:
подробности, как известно, письмом,
в данном случае списком, особым списком
для чтения в ходе общей беседы, речитативом,
причём, несомненно, в сторону
и не особенно громко, по-видимому, piano,
вот именно, но понятно, что на правах
полнозвучной партии, дескать,
то-то и то-то, то-то и то-то, то-то и то-то
и прочее, или как отсекали еще в папирусах,
etc…»

Книжка Саши Соколова «Триптих» — это, конечно, не совсем новые тексты, которые он якобы пишет в стол уже сколько-то там десятков лет, как какой-нибудь Сэлинджер, а три текста, напечатанные когда-то в середине 2000-х, но кто их читал. Зато вот я как-то купил книжку, прочитал ее и теперь хочу, чтобы все остальные тоже ее прочитали. Без гарантий, что им понравится.

«Триптих» — это такая ритмическая проза с очень смутным сюжетом, сам Соколов называет свой язык «проэзия». Думаю, этот сюжет даже можно вычленить: первый текст — это попытка диалога на разные темы, который все никак не удается, тонет в подробностях и оговорках; второй — условный разговор с вдовой погибшего на войне офицера, которому снятся сны о его собственной смерти; третий — что-то про птиц и, видимо любовь. Вычленять сюжет можно, но, как по мне, так совершенно не нужно. Три текста «Триптиха» — это очень красиво подобранные слова, которые словно предназначены для того, чтобы читать их вслух, возможно — без слушателей, просто так. Я их читал себе.

Только одно предупреждение — это, конечно, не «Школа для дураков», и вовсе не «Между собакой и волком», и даже не «Палисандрия». Это совсем другие тексты, хотя и с узнаваемым языком.

«и несколько ниже: и то-то…»

Почему нам нравятся котики

"Непослушное дитя биосферы", В. Р. Дольник

Подзаголовок книжки — "Беседы о поведении человека в компании птиц, зверей и детей".
Мама принесла, говорит, книжка про секс, хочешь? И на обложке пещерный чувак с луком и членом. Мама принесла! Ну как не прочитать :)
Книжка офигенная тем, что она про обычные вещи, привычные и не вызывающие вопросов, объясняет — ПОЧЕМУ оно так.

Например, знаете, почему человеческие детёныши любят качели? А ни одно другое животное не любит.
Брахиация — это перепрыгивание с ветки на ветку, раскачиваясь на руках. Это очень древняя инстинктивная программа наших предков. Поэтому же людям снятся полёты во сне. А один из самых частых кошмаров — это падение, а вовсе не то, что тебя разрывают на клочки.

А знаете, почему человек считает красивыми котиков?
А я знаю! В книжке написано.

Конспектом самое интересное:

Половая самопрезентация.
Животные и птицы, у которых секс сезонно — к началу сезона отращивают яркое и крутое. Гребни, хохолки и рога. Отращивают в основном самцы, хотя у некоторых видов — все ваще. Те, кто трахается либо раз в жизни (а бывают и такие), либо всю жизнь напропалую – меняются раз в жизни. У людей это подростковый возраст.
Привлечение внимания идет по всем параметрам — усиление запаха, яркий окрас, стрекот (кузнечиков), пение (птиц), рев (оленей и людей), танцы или борьба. (Опять же у людей смотрим на подростков — они воняют и орут). Поэтому кто хреново выглядит — громче всех кричит — компенсирует. Красуются самцы (у людей красуются все), выбирают всегда самки.
У самцов одновременно включается программа доминирования и страх, поэтому они то раздуваются, то сдуваются, то подходят, то отходят. Ближе-дальше, короче. У самок при виде этого представления ощущения примерно те же — и восторг от того, как перед ней тут прыгают и машут, и страх приближения и желание подойти, чтобы эту истерику прекратить. При этом самки делают вид, что их это всё не касается, пока один из самцов не победит.

Выбор.
Самцы выбирают «нормальную», то есть, кого попало. Самки выбирают того, кто победил остальных физически или устрашением, или того, кто громче всего орал (в зависимости от вида животного).
У человеков самцы выбирают «красивую», то есть, нормальную (плюс-минус образ матери). Основной критерий выбора у самцов один — самка должна быть в состоянии половой готовности. У самок животных готовность обычно видно — набухшие гениталии, припухшие от прилива крови губы... Поэтому самцы людей любят сиськи и помаду.
А девушки выбирают либо «плохих парней», если следуют самым древним инстинктам (тех, кто громче орет и всех побеждает физически), либо следуя чуть более поздним программам — выбирают самых статусных в более социальном плане (профессионалов, чемпионов, медийных людей, людей соответствующих идеалам книг и фильмов. Плюс-минус образ отца, разумеется).

Ухаживание.
Когда партнёры наметились, у самцов врубается следующая программа — увести самку с тока (и в идеале — запереть). Если уведет, то не надо будет драться со всеми новыми претендентами на ее сердце. Если увел — надо показать ей свою территорию. У кого своей территории нет — не самец. Самка в это время провоцирует его на стычки с соперниками — проверка его способности защитить ее и потомство.
Еще у самца включается программа сопровождения, то есть, куда самка ни попрёт, он потащится следом за ней, благо бежит она не очень быстро, чтобы слабаки не отвалились. В современном мире сопровождение выражается в постоянном обновлении ее страницы Вконтакте; однако в кино есть много примеров «догонялок» влюбленных.
Потом самка проверяет способность самца обеспечить пищей ее и их потомство ролевой игрой — самка скукоживается и пищит, а самец либо приносит червяка, либо травинку, либо совсем уж ритуально касается ртом ее рта. Называется «ритуальное кормление». Объясняет, откуда пошел поцелуй и почему женщины периодически так отвратительно сюсюкают.

Доминирование.
Доминируют самцы. За исключением сезона размножения, то есть периода ухаживания, беременности и заботы о потомстве. Подчеркну — и периода заботы о потомстве. Но всё остальное время — самцы. Всегда, когда социальные процессы приводили к освобождению женщин от «гнета» мужчин — снижалась стабильность семей. Тут, кстати, забавная штука есть: поскольку самки людей гиперсексуальны (так зоологи называют способность спариваться не только для размножения), то они всё время с момента отрастания сисек демонстрируют готовность спариваться, а значит, мужчина должен ухаживать в течение всего времени, что рассчитывает с этой мадам быть в связи. А у человекообразных обезьян, в отличие от людей, самки полностью подчиняются самцам и гипосексуальны, а самцы не ревнивы.

Про брак.
Поскольку из обезьян мы преобразовывались долго и извилисто, то есть разные программы отношений. Гиббоны «жили долго и счастливо» в моногамных браках; самцы горилл ваще не ухаживали, просто удовлетворяли физическую потребность, а у самок этой потребности и вовсе не было, они просто были забитые и не могли сопротивляться; у верветок самки спариваются с теми самцами, которые их кормят (знакомо, знакомо...). Поскольку человек за всю историю своего существования прошел через все эти стадии, то программы выстреливают хаотично — кому как повезет. Поскольку у ребёнка есть потребность иметь отца (как у гиббонов, да), то моногамия — оптимальная штука при создании семьи (с точки зрения этологии, совершенно не беру мораль, закон или религию). Ну а до создания семье с перспективой родить потомство — можно играться как попало.

Еще в книге есть про страхи, про детство, про власть, про смерть, про период и эффективность обучения, про то, что именно и почему мы считаем красивым (кроме котиков).
Короче — круть.

Антиутопия как непамфлет

"Мы", Евгений Замятин

Те, кто читал этот роман в начале девяностых, радуясь разрешенному вылезанию из-под спуда так называемой антисоветчины, и те, кто, не читая романа, наглотался косвенных отзывов о нем размером в три слова, должны ознакомиться с этим моим скромным текстом, раскаяться, заплакать и прочесть роман еще раз.

Он, конечно, антиутопия. И, безусловно, антиутопия пророческая для 1920 года (когда ее Замятин сочинял – тогда драконовской тиранией попахивало едва-едва, и запашок этот могли уловить только супервнимательные пророки). Все происходит в непонятно насколько отдаленном будущем на некоей постапокалиптической и тщательно изолированной территории, где живут люди, крайне строго регламентированные во всех своих поступках (включая сугубо лично-половые). У них и имен-то нет, одни лишь номера, и зомбированы они господствующей идеологией так, что даже при Сталине их могли бы в пример советскому народу ставить. Но помимо своей антиутопичности роман имеет еще некоторые достоинства, о которых как-то умалчивается, потому что они ничего не обличают и, в общем-то, ни фига не проповедуют.

Во-первых, есть у романа достоинство не политически-социальное, а человеческое: роман – про любовь. И, если б он был не про нее, то все фантастические прибамбасы типа всеобщего оболванивания, тотального учета и иных пострижений под единую гребенку выглядели бы исключительно памфлетно-плакатно-сатирико-карикатурно. А тут – не выглядят. Потому что всеобщее зло начинает побеждаться только и исключительно благодаря неожиданной любви между двумя номерами (женщиной-диссидентом-революционером и полезным ученым-конструктором, который готовит космокорабль для отлета в дальние дали).

Во-вторых, есть у романа удивительное стилистическое качество: он написан вполне себе в рамках двадцатых русских годов – но в то время много стильного мусора писали – это же – не мусор. Это очень импрессионистическая (а местами – даже пуантилистская) проза, состоящая из изящных маленьких и очень ловко пригнанных друг к другу кусочков.

Ну, а уж ежели читатель напугается изображенным там режимом – так ведь и это неплохо. Самое время, мне кажется, начать пугаться по новой.

Об актуальном

"Война и мир", Лев Толстой

Салонные политики, диванные аналитики, профессионалы распускания слухов, паникёры-любители, нечистоплотные душой кликуши... Карьеристы, готовые пустить общее дело под откос, лишь бы выдвинуться. Упрямые как мул гордецы, не понимающие как это важно: работать в команде. Глупые добряки, что вечно мешаются под ногами со своими бесплодными идеями. Умные подлецы, стравливающие и провоцирующие людей исключительно на потеху своему эго. Холопское мировосприятие тех, кто считает себя господами. Презрительное барство вассалов. И буквально несколько порядочных трудолюбивых людей на своём месте.

Вы полагаете, я о вашем офисе? Или о наших уютных социальных сетях?

Но я об актуальном, как никогда, о современном до адреналиновой встряски романе «Война и Мир».

Про- или перечитайте. Внимательно. С карандашиком. Вы удивитесь, до чего же граф был голова! Буквально с извилины у вас подрезал ваши собственные соображения. А вы до сих пор думали, что Лев Николаевич – графоман? Это вы в Яндексе прочитали? Читайте книги. Это возможность поговорить с мудрецами. Заглянуть в их распахнутую миру душу. В очередной раз пропустить через свою собственную: «Нет!» войне. 

После тридцать третьего прочтения романа – а с возрастом и опытом он читается по-новому, каждый раз – по-новому, никогда не оставляя равнодушным! – мне более всего нравится одна из триллиона графских мыслей, ближе к концу. Её отлично перепел талантливый военный тактик и стратег, гениальный мирный администратор, Уинстон Черчилль: «Кто до тридцати лет не был либералом – у того нет сердца. Кто после тридцати не стал консерватором – у того нет головы». Черчилль отнюдь не зря получил свою Нобелевскую премию по литературе. Да, именно по литературе. А Лев Толстой от Нобелевской премии отказался. Не вынужден был, как позже один талантливый небезызвестный корнеплод. А именно что по добрейшей воле своей отказался. Если уж и этот любопытный факт не вернёт вас с сетевой страницы на страницы бумажные, то… То гениальный роман великого мыслителя Льва Николаевича Толстого не перестанет быть менее актуальным и менее современным. Не перестанет быть сагой о нашем мире, о войнах, на которые нас провоцируют.

Типовой контракт на воскрешение

"Подручный смерти", Гордон Хотон

Предуведомление:
Книга вышла на русском языке в 2003 году. Издатель слегка промахнулся по трем пунктам:
1. автора зовут Гордон Хотон
2. фото на четвертой стороне обложке — другого Хотона; на самом деле автор — сумрачный худощавый человек в очках, не старше 50 лет (в те времена — к сорока).
3. книга в оригинале называется одним словом — "Подручный", а довесок в виде "смерти" продает соль анекдота; но это, конечно, совсем не беда, поскольку с первого же абзаца делается ясно, о чьем подручном пойдет речь.
А перевод вообще годный, на мой глаз. Хотя оригинал, разумеется, показан всем и всегда.
Конец предуведомления.

Разговаривая между собой мы, официально живые, с регулярностью ловим себя на мысли: "Во жизнь у человека!", что может означать всё что угодно в диапазоне от "Эх, живут же люди!" до "Ну угораздило!" Чтение об официально мертвых, но действующих среди нас, — в исполнении Хотона — схлопывает этот диапазон до "Фуф, пока пронесло". Хочется оттянуть воротник и галстук, даже если их не надето: смерть, оказывается, душная тесная штука. Хотя жанрово этот роман — как-бы-детектив, авантюра, экзистенциальное размышление, апокалиптическая притча, квест за правдой и сардоническая байка с любовной линией.

"Подручный" меня совершенно заворожил. Казалось бы, ну зомбачьё, ну красавец с косой, ну человек-не-просто-смертен-а-внезапно-смертен. Видали, читали. А Хотон возьми да и создай безупречное, междусловное пространство очень специфической яростной беспросветности, в котором мгновенно кристаллизуется версия ответа на вопрос "Чем живой отличается от мертвого?" Брошенностью солнечным призраком, что все еще можно исправить, доделать, догнать, долюбить, допростить. Живой человек — биомасса, у которой еще есть шансы и страсть ими воспользоваться, мертвый — все то же самое, но без. Мир ходячих мертвецов, по Хотону, — феноменально забюрократизированное пространство (привет легендарному британскому крючкотворству, круче которого только наше, а разница в том, что там властители бумажек вежливые зомби, а у нас — зомби кусачие), где нечем дышать. Впрочем, и нет необходимости, а одно лишь острое, танталово желание это делать. А, и еще одна разница: живому доступна роскошь агностики, мертвому — нет, ибо Хотон наградил своих разлагающихся страдальцев единственным острым ощущением: ответ может быть найден. Но только если вернуться к живым.

Смерть, Глад, Мор и Война — четыре мушкетера Хотона, они обаятельны и отвратительны, они вызывают нездоровое желание их разглядывать. Они не зло и не благо, они действуют по поручению Шефа, хотя, как любые конторские сотрудники, ленятся, саботируют, делают ошибки разной степени чудовищности, которые потом придется исправлять массе министерских инстанций. Всем работы хватает, словом. А еще есть бестолковые подручные — зомби с нарушенной координацией движений, капризные, скучающие. Набрали болванов, а старшим менеджерам расхлебывай. Шефа, впрочем, никто не видел и не слышал. Все директивы поступают в одностороннем порядке. В Агентстве любят шутить, что-де не уверены, существует ли он вообще.

Бытование самих покойников, по Хотону, — это такая зыбь бессильной безотчетной тревоги, просматриваемой, как в замедленной съемке. Главный герой, навещая могилу папы с мамой, ложится на нее ничком и пытается плакать, чтобы как-то избыть этот тянущее почти-чувство. У них всё почти-. И этим тоже они отличаются от нас. Всё говорящее и движущееся Хотон делит на пять категорий: живые живые, мертвые мертвые, мертвые ходячие, мертвые лежачие и начальство. Автор подробен и отчетлив, он надежный рассказчик, ему сразу веришь, что и так тоже всё и есть. Про Шефа, как уже было сказано, ничего в этом плане не известно.

Хотон явно что-то знает о мертвых помимо того, что можно прочесть в учебниках по цитологии и анатомии. Он попытался объяснить, из чего состоит клей жизни, который сцепляет наши утлые органические тряпки, каковы свойства топлива, на котором мы вечно ломимся куда-то, постоянно забывая, зачем именно нам налили полный бак. Хотон язвителен и саркастичен (да, я слышу в нем Джона Клиза, извините, у меня в голове разговаривают "Питоны"), однако никогда не циничен. И это такая душераздирающая штука, которую непонятно как именовать, — не жалость, не любовь, не симпатия. Это "не всё равно".

Из типового контракта на воскрешение:

...Если результат стажировки будет признан неудовлетворительным, покойник должен выбрать один из предложенных семи видов смерти, свидетелем которых он станет за время стажировки, и та будет приведена в исполнение вечером, как только покойник примет решение. Все документы и досье, проходящие по этому делу, должны быть возвращены Шефу не позднее следующего понедельника.