Маленький Николя и большое кино

"Каникулы малыша Николя", Рене Госинни

Мальчишки и девчонки, а также их родители… 

Нет, не бойтесь, это пока не «Ералаш». Просто я так хотел поделиться с вами новостью, что не придумал начала получше. 

А ералаш начнется потом. Короче. 

Вы не знаете, что пропустили. Или не пропустили, но могли бы. Но я же вам рассказал, и теперь-то уж вы точно не пропустите. Особенно если живёте во Франции или ещё где-нибудь в Европе. Там несколько лет назад вышло кино про Маленького Николя.

Маленький Николя – это такой мальчик. Лет ему примерно столько же, сколько и вам, и он учится в обычной школе. У Николя есть мама и папа, учителя и друзья. Разные, но верные: 

 – Клотэр сидит на самой задней парте и спит на уроках (потому что мечтает стать велосипедистом, всё время тренируется и очень устает); 

 – Альсест всё время ест; 

 – Эд, лучший друг Николя, – очень сильный и любит драться; 

 – у Жоффруа очень богатый папа (но Жоффруа не зазнаётся)…

Есть у Николя и – ну не враги, а, скажем, не приятели: отличник и подхалим Аньян – его очень любят учителя, а прочим даже стукнуть его толком не удаётся, потому что он носит очки. 

Есть и самая большая любовь всей его жизни – Мари-Эдвиж, девочка очень красивая и гордая. 

Есть и самый большой ужас его жизни – школьный воспитатель по кличке Бульон. И много других людей, конечно, тоже есть.

И вот у друга Николя Жоашена дома случается… что-то. Мальчик приходит в школу и уныло рассказывает друзьям: родители наверняка скоро увезут его в лес и там бросят. Ну, или ещё каким-нибудь образом выгонят из дома. Потому что… вы угадали. Потому что скоро у него будет маленький братик. Жоашену все посочувствовали и забыли об этой истории. Но не таков Николя. Он начинает шпионить за своими родителями – и понимает: его ждет судьба Жоашена. Родители вдруг стали друг с другом подозрительно нежны, а папа даже однажды вынес мусор. И Николя решает действовать… 

Дальше я вам рассказывать не буду – да и не смогу, потому что приключений в этом фильме навалом, и все они – очень смешные. Ещё вы узнаете много полезного, например: 

 – как всё-таки поехать в лес, но сделать так, чтобы тебя в нём не оставили (впрочем, толкать машину до города придется папе); 

 – как доказать маме свою нужность в хозяйстве, хорошенько убрав всю квартиру (включая стирку кота); 

 – как нанять настоящего гангстера, чтобы организовать на родителей настоящее покушение; 

 – как угнать папину машину, чтобы нанять настоящего гангстера, чтобы… 

Впрочем, это уже крайнее средство. Вам оно всё равно не пригодится.

Маленького Николя в конце 1950-х годов придумал французский художник и писатель Рене Госинни. Он уже умер, но до этого жил долго и увлекательно. 

Начать с того, что Госинни не француз, а польский еврей, и по-польски фамилия у него очень красивая: "госцинны», то есть «радушный». В детстве он побывал в Аргентине и Америке, потом служил во французской армии… Ну а потом стал художником и придумал… та-дамм! Этих персонажей вы точно хорошо знаете – Астерикса и Обеликса!

И вместе со своими друзьями Морисом де Бевером, Альбером Удерзо и другими сочинил и нарисовал много других комиксов: про  ковбоя Счастливчика Люка,  злобного визиря Изноугуда, синьора Спагетти. 

Маленького Николя в книжках, которые появились задолго до кино, нарисовал Жан-Жак Сампе – ещё один хороший и очень забавный французский художник. 

И вот вышел фильм (хоть это уже и не новость - новость будет дальше). Режиссер Лоран Тирар и его коллеги долго искали мальчишек и девчонок, чтобы они походили на настоящих друзей Маленького Николя из книжек. 

Фильм получился настолько классный и смешной, что смело берите в кино родителей – они тоже будут хохотать. Как я. Меня в кино повела дочь Соня – ей тогда было 12 лет, она живёт во Франции, и у них в классе на осенних каникулах фильм посмотрели все – и по нескольку раз. 

Больше того: мальчик, которого взяли на роль одного друга Николя, учился в соседней школе в Булони, поэтому девчонки о нём везде шушукались, и он стал знаменитостью.

Дочь моя – человек серьёзный, шушукаться ей не пристало, как она считает. Зато она тогда решила перевести на русский язык все книжки про Маленького Николя. Говорит, похоже на  «Денискины рассказы», а их Соня очень любит. Пока что перевела полторы книжки, но ей некогда, она учится.

Хотя этого героя знают во всём мире, в России рассказы про Николя почему-то очень долго не переиздавали. Сейчас начали, поэтому можно почитать любую, хотя я рекомендую вот эту. И знаете, почему? Потому что – внимание! – через месяц, в июле в Европе выходит на экраны вторая серия! Которая так и будет называться – "Каникулы маленького Николя". Вот, теперь я вам точно все новости рассказал.

Записки из антимира

Стихи и проза, Денис Осокин

Смерти нет, не как обычно, а по-язычески, смерти нет прямо сейчас, об этом знают животные, маленькие дети и некоторые особенно внимательные женщины. Поэтому, в частности, детские песенки, считалки и потешки — самые пугающие тексты на свете.

Загадка, откуда появляются эти отдельные мертвые, которые считают нужным вообще разговаривать с нами, живыми, о том, что на самом деле происходит. Но они появляются: каждый текст Дениса Осокина датирован каким-нибудь иным годом (весь XX век, и немножко нынешнего), они из разных мест (иногда это переводы), и подписаны разными именами. Более-менее широко известен Аист Сергеев, утонувший сын не утонувшего поэта Весы Сергеева, представитель народа мари, автор повести "Овсянки". Про него сразу понятно, что мертвый, а текст создавался уже на дне речки Неи, буквально так и написано, а про остальных мертвых авторов так сразу и не скажешь, но если вдуматься, это становится очевидно. Из того, что важно для рассказчиков. 

Нам пишут мертвые свои недлинные записки, им ящерицы облизывают марки, и важное для них — совсем не то, что мы привыкли, они его доносят как умеют. Про пугало, которое влюбилось в лося и шло по его следам, про зеркала, которые делят нерожденного младенца, что значат мертвые имена небесных жен, что анемоны — это поцелуи через одежду, что святой Поликарп с велосипедом срывает рябину — так долго, и самое важное во всем этом, разумеется, то, что мертвые выбирают это важным. 

Вот, скажем, их тексты насквозь эротизированы, потому что секс — это жизнь, а там, где нет смерти, понятие стыда и совсем как-то теряет смысл, зато смысл есть у законов — непонятных нам, но очевидных им и совершенно непреложных. Занимательно притом наблюдать, как трогательно они стараются томную, низовую материю антимира упихать в готовые формы человеческой привычки к слову. Стихи немножко для этого подходят, но, откровенно говоря, не слишком; тексты могут навести на мысль о фольклоре того или иного происхождения, но фольклор — это всего лишь отголоски памяти живых об антимире, а здесь — личные истории приблизительно современных нам с вами мертвецов, и об этом тоже следует помнить. 

Кошкин дом

«Кошачья история», Наль Подольский

Иногда книги сами попадают тебе в руки. Еще минуту назад ты не знал о существовании того или иного издания, а потом – раз, и книга уже у тебя в руках. Так случилось с книжкой Наля Подольского «Кошачья история», которую я в результате проглотил за пару дней.

Итак, некий интеллигент приезжает в провинциальный курортный городок, чтобы помогать писать какой-то сценарий. А дальше погружается в фантасмагорическую атмосферу, в которой совершенно непонятно, кто сходит с ума - то ли главный герой, то ли жители городка, а, может, никто не сходит, а все, что описано в коротком романе, происходит на самом деле. Короче, разные люди начинают намекать герою, что городом владеют кошки, сотни которых бегают тут и там, – дескать, они могут управлять людьми, сами или по чьему-то злому умыслу. Есть на окраине города и «кошачий Ленин» – «Сфинкс», памятник лежачей кошке на большом постаменте. Вокруг него резвится особенно много кошек.

Атмосфера романа соответствует атмосфере летнего приморского городка – душная, тягучая, пропитанная сексом и невысказанными обещаниями. Главного героя окружают странные люди: майор Крестовский, который наблюдает за жителями городка с помощью телескопа и, кажется, все знает; сельский учитель – юродивый Одуванчик, который верит в теорию заговора; две женщины – приехавшая из Москвы Наталья, загадочная красавица, что-то скрывающая и ничего не рассказывающая о своей прошлой жизни, и местная красотка-барменша Лена, с которой тоже что-то не так; еще другие люди, в том числе – три люмпена, по меткому определению написавшего предисловие Виктора Кривулина, - мелкие бесы, носители немотивированного насилия, и так далее. Наль Подольский начинает книгу как курортный роман, но с каждой страницей все сильнее сгущает атмосферу, и вскоре духота превращается сначала в необъяснимую тревогу, а потом – в липкий ужас неизвестности, главный герой буквально на наших глазах слетает с катушек вместе с окружающими, а повествование катится к трагической развязке. И все это – под пристальными взглядами кошек…

Кривулин в предисловии очень интересно сводит атмосферу романа с атмосферой позднего брежневского существования, в котором душная муть безысходности парадоксальным образом сочеталась с ожиданием чего-то, какой-то неожиданности – то ли избавления, то ли катастрофы. Немногочисленные герои романа, вершащие эту провинциальную историю, ненавязчиво воплощают различные человеческие типажи, которые в скором времени (роман был написан в 1978 году) выйдут на первый план в реальной жизни. Вряд ли Наль Подольский обладает даром предвидения – скорее, он просто смоделировал историю, поместив ее в фантастические, но такие реальные декорации, и попробовал продолжить в будущее – получилось то, что получилось, причем очень узнаваемо. Кривулин в предисловии пишет: «Писатель с высот своей мансарды или из глубин своей котельной как бы диктует самой жизни, что и как в ней должно происходить. Это уже не просто предчувствие или предвидение – это сознательное моделирование процессов, происходящих в реальности. Оно было возможно, потому что будущее, как и прошлое, воспринималось с большей остротой, чем настоящее…» И еще интересное наблюдение – Кривулин совершенно точно подмечает некоторые аналогии с «Посторонним» и «Чумой», а потом добавляет: «Но герои французской экзистенциальной прозы начисто лишены способности видеть и различать бесов. Это уже исключительное (и традиционное) свойство героев российской прозы».

И еще, конечно, поразительно, что этот роман был написан в Ленинграде конца 1970-х. Очень неожиданная книжка для того времени.

Для этого удовольствия возраста не существует

"Как роман", Даниэль Пеннак

— Слушай, говорю, точно, ну я ж про это как раз рассказывала подруге Сашеньке, когда мы обсуждали Гери Чепменовские "Пять языков любви". Он там выделяет способы выражения отношения — похвала, прикосновения, подарки, помощь и проведённое вместе время. А Сашка, значит, считает, что отдельная тема —приготовление еды. Мол, любишь — если хочешь кормить. Но это тема не моя; у меня так — я точно влипла, если читая — хочу делать это ему вслух.

Эту речь я толкнула, глядя в светлый образ моего воображаемого друга Пеннака, сидя в пустой кофейне. До этого я немножечко смеялась, а до этого плакала от радости.
А тут ко мне подошёл официант.

— С вами всё?.. — начал. Помолчал. — Может быть, вам... — Ещё помолчал. — Я могу что-то для вас сделать? — Говорит.
ДА.
И я прочитала ему несколько глав из "Как роман".

Человек, который Разбирается, сказал, что это книга, которая учит любить (читать) книги.
Нееее. Учить любить невозможно. И это вообще не книга.
Это беседа.
То, о чем мы говорили с друзьями, то, что нам говорили родители, то, о чем думаем и никогда не скажем, потому что, в общем, всё же классика бывает нудной, от кучи букв без картинок легко устать, и целоваться хочется больше, чем листать страницы, правда?)) Но такое говорить нельзя, потому что мама рассердится и умные люди непременно любят все книжки круглые сутки.

К счастью, Даниэль Пеннак не только это всё знает, он согласен, он говорит это за нас.
«Опять монолит на двенадцать страниц! Двенадцать страниц сплошной печати! Не продохнуть! Ну нечем же дышать, блин! Блинский фикус!»

Если вы вообще не любите читать, и не понимаете, на кой черт оно надо,
Если вы устали читать и вам проще воткнуться в муз-тв,
Если после школьной программы вы больше не хотите брать в руки это говно,
Если вы не любите обсуждать прочитанное, всё равно критики уже всё сказали,
Да и вообще, что бы ни —
Вам точно будет приятно поболтать с Пеннаком. С ним хорошо, с ним просто хорошо :)


Чуть-чуть цитат:
Во всяком чтении заложена, как бы ни была она подавлена, радость от возможности читать, и она сродни восторгу алхимика.

Хорошо поставленное чтение спасает нас от всего, в том числе от самих себя.
И в довершение всего, мы читаем против смерти.

...лучшим, что мы прочли, мы обязаны чаще всего тому, кто нам дорог. И с тем, кто нам дорог, мы об этом и заговорим. Наверное, потому что привязанность, как и желание читать, означает предпочтение. Любить, в сущности, значит одарять своим предпочтением тех, кого мы предпочли.

Председатель и его экзаменаторы сняли парики. У них встрепанные ребячьи вихры, широко раскрытые глаза, полные жадного нетерпения.

...для этого удовольствия возраста не существует.

Так хорошо уснуть под колыбельную — это же самая первая из радостей чтения.

— Ну Роальд Даль дает! Как у него тетка пристукнула своего чувака мороженым окороком, а потом скормила ментам улику, я прямо отпал!

Они забыли, что такое книга, что она может дать. Забыли, что любой роман — это прежде всего рассказанная история. Не знали, что роман должен читаться, как роман: утолить в первую очередь нашу жажду интересных историй.

Время читать — это всегда украденное время. (Как, впрочем, и время писать, время любить.)
У кого украденное?
Скажем, у обязанности жить.

Если бы любовь приходилось рассматривать с точки зрения распределения времени, кто бы на нее отважился? У кого есть время быть влюбленным? А между тем, кто-нибудь когда-нибудь видал влюбленного, у которого не нашлось бы времени любить?

Рассказывать подросткам о том или ином произведении и заставлять их о нем говорить, возможно, очень полезно, но это не главное. Главное — произведение. Книга в их руках. И первое их право в деле чтения — право молчать.

Права читателей:

1) Право не читать.
2) Право перескакивать.
3) Право не дочитывать.
4) Право перечитывать.
5) Право читать что попало.
6) Право на боваризм.
7) Право читать где попало.
8) Право читать вслух.
9) Право втыкаться.
10) Право молчать о прочитанном.

Роман как дом родной

"Дом и корабль", Александр Крон

Нынешнему молодому читателю (если таковой вообще покуда водится) писатель Крон вряд ли известен (впрочем, похожими словами я начинаю каждый второй рассказ о букинизмах), а читателю более преклонных годов писатель Крон был известен, скорее всего, тремя своими книгами: повестью “Капитан дальнего плавания” – довольно плоской, хоть и про героического человека – подводника Александра Маринеско; очень хорошим, хоть и достаточно типичным для своего времени романом из жизни ученого – “Бессонница” – и вот этой вот прекрасной книжкой: “Дом и корабль”. Хотя, подозреваю, неофициально она могла быть не очень высоко оценена в 1964 году, когда в моде среди тогдашних высоколобых эстетов были несколько иные темы – типа “физиков-лириков” (читай роман “Бессонница”).

А тут тема – война и ее повседневный быт. Начало блокады Ленинграда. Корабль с командой намертво привязан к стоянке, рядом – город, где живут  люди, оставшиеся в кольце. Люди с корабля и горожане волей-неволей общаются. Все люди – разные: интеллигентные и не особенно, хорошие и так просто, с характером и без него, героические и не очень...

Но я даже не про героизм блокадников тут хочу сказать – про героизм другие книги написаны, которые как раз на него больше упирают. Я хочу сказать, что в книге есть другое, совершенно не привязанное к ситуации качество и свойство: книга заставляет читателя вжиться в ситуацию – ну, как нынче, к примеру, заставляют это сделать телесериалы – когда ну невозможно не узнать, а что ж там с Марьиванной-то дальше случилось: с кем она поссорилась, с кем помирилась, а кого – навеки прокляла, несмотря на то, что этот проклятый, вроде бы, был ей почти как родной.

Только это свойство-качество в книжке – как-то поблагородней выглядит, без малейшей примеси пошлости. И, в отличие от сериалов, тут почти нет эпизодических “ролей” – а это характерно, скорее, для литературы не ХХ, а ХIХ века – каждый, каждый тщательно и метко описан! И куда деваться читателю – они поневоле погружается в многоплановую, крайне подробно описанную жизнь многочисленных героев и начинается то, что, скорее, не филологи, а психологи называют эмпатией – то есть, сопереживание, сопроживание всех жизненных мелкостей и крупностей, через которые проходят герои – и бытовых, и эмоциональных. А много ли, скажите, вы сегодня таких книжек найдете, где автор заставит вас поверить, что все, что он сочинил – оно, если и не взаправду, то как минимум почти что?..

Что на самом деле написано

"Парфюмер", Патрик Зюскинд

Один прекрасный человек, из числа моих любимых собеседников, когда речь зашла о "Парфюмере", посетовал на финал: дескать, Гренуя не казнили, он умер, как хотел, а это несправедливо, — дальше не очень помню, потому что меня буквально молнией шарахнуло. Дошло вдруг, что нормальные (в хорошем, а не в пренебрежительном смысле) люди, наверное, могут воспринимать Гренуя не как положительного героя, а как-то иначе, и почти сразу стало понятно, почему так — ну да, действительно, все верно. И какой же я все-таки феерический монстр — для меня-то Гренуй один из самых родных литературных персонажей (ну, то есть, в десятку все-таки не войдет, а в двадцатку — пожалуй). И "Парфюмер" для меня, в первую очередь, повесть о настоящем человеке — настоящем художнике, конечно. Потому что как художник Гренуй практически безупречен и все делает правильно — насколько может. И получает как настоящий художник по заслугам, без скидок, то есть, по справедливости, и финал, таким образом, прекрасен и оптимистичен.

И — тут же делается очень смешно — если так, что, интересно, я читаю все эти годы вместо того, что на самом деле написано?

И, если уж на то пошло, что я пишу?

Вот то-то и оно.

Пейте Рому (этот пост герметично целлофанирован, содержит нецензурный смех)

"Уроки кофе. Пейте водка", Р. А. Воронежский

Ну что, прокомментировать вам, как люди осуществляют коитус(тм)? Потому что примерно этому равносильно обсуждение текстов из книги Р. А. Воронежского. Ибо смех и, извините, пожалуйста, ебля суть бытовые переживания эзотерики (о которой я уже докладывала пару раз и еще, видимо, неоднократно доложу), доступные абсолютно всем без специального образования предварительного посвящения и ритритов.

Засланец из соседней галактики Рома Воронежский, классик современных мне интернетов, делал много кого счастливым, еще когда ЖЖ был юн и колосился, теперь время от времени, насколько мне известно, осчастливливает пользователей Твиттера. Воронежский владеет навыком бесшовного шитья юмора из слов и располагает даром абсурдирующего взгляда, какой я, признаться, не видала практически ни у кого из дышащих пишущих. Впрочем, я представляю себе людей, которым Рома — это не смешно. Давайте проверим, а то вдруг вам другое что-нибудь смешно:

— Привет. Я — маленькая компания, располагаюсь в Иллинойсе.
— Привет, а я — новая функциональная возможность почтового клиента the Bat. Давай дружить.
— Давай.
(Прошло пятьсот лет.)
— Привет. Я — разумный искусственный носорог с присосками. Меня зовут А467.
— А я — наместник Императора, генетически модифицированный пучок зеленого лука.

И так — 240 страниц с картинками, тексты от пары слов до пары страниц протяженностью. Если нужно объяснять, почему тут смешно, я бы не стала, ни на своем месте (объяснять), ни на вашем (считать эту книгу ценной к пристальному, сладострастному прочтению). Бросьте, ну ее. Fa. Картинки, кстати сказать, Владимира Камаева, что само по себе тоже. Тексты набраны под всеми углами к воображаемой линии горизонта, с разрядкой и без, кегль в ассортименте.

Однострочное "Смотри, какой лифт! Это я его вызвал" разобрано на цитаты, лирическое стихотворение "Спам" — тоже:

отчего же ты не пишешь ты не пишешь ничего, может кончились чернила вдоль стеклянных берегов, может оператор связи неожиданно истек или почтальонский газик сбился с рук и сбился с ног
не, не кончились чернила, шарик в ручке как живой, бьет копытами мой милый оператор мой связной, почтальон бежит веселый с бодрой пачкой телеграмм, и исправно прибывает спам и спам, а также спам

"Уроками кофе" я замордовала и ближнего своего, и дальнего. Хотите понимать, что смотреть, читать и как оттопыриваться с каким-нибудь условным Бонифацием или Ириной — суньте ему/ей Воронежского: заржет — смело берите их с собой на последнюю экранизацию Рабле, на авангардную выставку расписных тостеров или в байдарочный поход в Алтуфьево. Не заржет — беритесь поговорить об этом. А уж потом в байдарочный поход, в крайнем случае.

Осторожно: чтение Воронежского переформатирует жесткий диск. На пятнадцатой странице ваши извилины сплетутся в такую же французскую косичку, как читаемые тексты, а окружающие с тревогой примутся прислушиваться к звукоряду из вашего угла. И говорить, кстати, вы тоже, вероятно, станете, как он пишет. Взять меня, к примеру.

"Леонардо да Винчи не только изобрел парашют и велосипед, но и явился во сне Менделееву переодетый таблицей."

Я понятно?

Маленькая большая литература

"Это называется так", Линор Горалик

При, нет, не чтении — медленном и постепенном соприкосновении с этими ограненными текстами в голову лезут сравнения с Бротиганом и Карвером. С Бротиганом — из-за вот этого, как легко догадаться, очень короткого рассказа, слушайте:

— Очень трудно жить в Сан-Хосе, в ателье с мужчиной, который учится играть на скрипке. — Вот все, что сообщила она полиции, отдавая им револьвер с пустым барабаном.

Называется он «Дуэль Скарлатти», и в моей практике это был единственный рассказ, сноска к которому были длиннее самого текста. Но сноски к текстам Линор будут потом писать другие. 

А с Карвером — из-за мощного подводного течения, которое затягивает в каждый текст. Хотя бы даже такой:

— …один раз зашел в эту, «Копеечку». Нет, «Пятерочку», «Пятерочку». Вообще пиздец, вообще ни одного знакомого логотипа.

И выплываешь потом дня два.

Протирая глаза, потому что оптический эффект текстов Линор удивителен: я часто ловил себя на том, что вглядываюсь в слова, пытаясь разобрать, что́ за буквами. Иногда удавалось. Мало кто так умеет, хочу я вам сказать, — делать чтение подлинным приключением.

Тургенев в голову, при этом, почему-то не лез, хотя, если вдуматься, все тексты, наконец-то вошедшие в одну книжку, — стихотворения в прозе. Поди знай. Но камертон не ноет — он звучит, а голос Линор — камертон нашей с вами нынешней жизни. Неча на него пенять. Он отзывается на толчки извне.

Потому что: Как страшно жить на свете! Вы звери, господа! — может воскликнуть какая-нибудь тонкая ранимая натура. Да нет, не страшно — обычно жить, как бы привыкли уже. Поэтому Линор тщательно протоколирует поведение ложноножек и сгустков эктоплазмы, извергаемых нашим с вами сознанием, препарирует наши глисты и болячки и помещает их в лакированную рамку, как те препараты на обложке. Это чтобы окончательно оторвать от привычного контекста — тогда они, став (художественными) объектами, может быть, прекратят нас так тревожить. Или нет. Но, совершенно точно, все попытки ее персонажей хоть как-то отстраниться от ужаса повседневной жизни (или нашей «непредсказуемой истории», как в «военной повести») — они для того, чтобы сохранить в себе человеческое. Попробовать жить — ну, как-то бережнее, что ли.

Окончательно запутались и умерли

"Две старые старушки", Тоон Теллеген

Как-то раз одна старушка пришла домой и сказала:
— В моей жизни появился кто-то другой.
— О, — только и могла вымолвить вторая старушка.
*
Одна старушка придиралась ко второй старушке, предостерегала ее и записывала все ее проступки: «Не смотри с таким убитым видом», «Смени-ка запашок, для разнообразия», «Что ты с таким шумом руки моешь», «Ешь потише, свинячь поменьше», «Неужто тебе нечего надеть, кроме этого зеленого платья?», «Отвечай внятно и, прежде всего, с улыбочкой».
*
Одна старушка сказала как-то вдруг (раньше им не приходилось обсуждать такие вещи):
— Когда я буду лежать при смерти, пусть у моей постели поёт небольшой хор, а съесть бы я хотела пудинг с итальянской колбаской. И ещё, если можно, хорошо бы гудение шмеля за окном. Трудно будет, конечно, всё это устроить. Но уж больно мне хочется. Ладно, там видно будет.
*

Простите, я опять про смерть и любовь. У каждого должны быть свои маленькие милые пунктики.  

У Теллегена вообще-то смерть вполне себе пунктик, даже когда он пишет сказки для детей — а известен он все же больше всего детскими сказками про антропоморфных зверюшек. А эта вот компактная книжечка — сказки для взрослых. Их хочется по привычке назвать "абсурдными", но, если вдуматься, несмотря на то, что две старушки время от времени делают вещи, прямо скажем, эксцентрические, все истории как одна абсолютно осмысленные. Даже бытовые. Просто странные. Ну и что. Там, где люди исследуют границы пространств любви и смерти, "нормальность" — неуместное понятие. Как могут, так и исследуют, не придирайтесь. 

Сами старушки так не считают: в их замкнутом, слегка аутичном старушечьем мире понятие нормальности, разумеется, присутствует — оно-то все и отравляет. Как обычно. Именно на этом чувстве неуместности построен своеобразный комический эффект. На нем же — и обезоруживающий эффект близкой сопричастности. 

Вот шмель, например, в одном из зачинов выше. Если любимая хотела перед смертью услышать гудение шмеля и ты, как дура, спряталась за занавеской и жужжала — это нормально, или надо было держать ее за руку, и все вот это? Или, скажем, прожив вместе много лет, осознаешь, что вы друг друга не любите — и что делать? Или почему бы и не украсть себе на память пару пальцев своей любимой, если тогда кажется, что она целиком тут рядом, на той же каминной полке (хотя ее уши любила больше)... Или вот оказывается, вы всю жизнь не знали, что такое любовь, и делали все неправильно. Или вот если другая многие годы игнорирует твои ценные замечания, что еще делать, кроме как столкнуть ее из окна? И как, в конце концов, так любить друг друга, чтобы перестать бояться смерти? Не понятно. Совсем не понятно, как. 

А, да, старушка и еще одна старушка в каждой истории — это каждый раз разные пары старушек. Общее у этих пачек старушек одно — они друг друга очень любят. Но совершенно не представляют, что с этим делать. 

Очень не ко мне

Олег Григорьев, «Красная тетрадь»

Как-то раз на летнем книжном фестивале в ЦДХ Александр Кушнир, очень эмоционально рассказывая о том, как он пишет книжку про Сергея Курехина, обмолвился – дескать, кажется, в Москве, не говоря уже обо всей России, Курехина мало кто знает. Дескать, несмотря на его мировую известность и вообще влияние на российскую культуру конца ХХ века, он все равно, к сожалению, в России остается питерским феноменом, как бы звездой местного масштаба. Не знаю, то ли это происходит из-за тупой оппозиции Москва-Питер, то ли из-за того, что о Курехине просто мало говорят и пишут, а его музыка мало звучит (а где ей звучать?), но все это – дикая несправедливость.

Я это все к тому, что некоторое время назад обнаружил, что такая же несправедливость касается и другого «питерского феномена» - поэта Олега Григорьева. Издательство «Красный матрос» некоторое, уже довольно значительное, время назад выпустило (как обычно, мизерным тиражом в тысячу экземпляров) его книжку «Красная тетрадь» – неизданные черновики 1989-1991 годов. А так как об этой книжке вообще мало кто знает, то – чем не повод?

Книжка прекрасно сделана, там левая полоса – скан самой рукописи, а правая – собственно, расшифровка. И стихи, и проза, и какие-то записные книжки разрозненные. Интересно почитать черновики известных стихотворений. Или какие-то незаконченные вещи, которые не были опубликованы в «полном» собрании. Или просто какие-то зарисовки: «Выхода нет. Надо бить в яблоко. Но как тут не дрогнуть руке? Вот если бы это был чужой ребенок». Или вот мне нравится очень, называется «Приколы»:

«Однажды К. говорит. – Вот можем смять этот лист бумаги в маленький-маленький ком?

- Хм, чего проще – говорю – смял лист бумаги и скатал его в маленький шарик, как раскидай.

- Ну вот спасибо – К. говорит. Расправил лист, разорвал его на четыре части и пошел в уборную».

Или стихотворение «Очень не ко мне»:

«Ворвался в форточку мотылек –

Оставил мне гроб свой – кокон.

Очень не ко мне девочки прошли

Мимо моих окон».

В предисловии написано, что после смерти Григорьева приехала его жена и все его вещи стала выставлять на лестничную площадку, чтобы потом выкинуть. А соседи мимо шли, увидели – это же тетрадки Олега Григорьева! И забрали себе. Иначе бы все пропало. И там еще одна интересная история, в конце, где воспоминания друзей: «Буквально через пять-шесть дней мы забирали из Мариинской больницы тело Олега, везем на кладбище. Понизовский мне дает рублей 200 и говорит: “Смотри, чтобы все в порядке, дай там кому надо”. А мне могильщики потом возмущенно говорят: “Вы не понимаете, кого мы хороним, заберите свои деньги”. На кладбище могильщикам положено дать бутылку водки, мы и предлагаем, а они тоже отказались: “Нет, не возьмем”. А потом один из них, помоложе, сказал: “Вы мне лучше книжку стихов дайте, я их дочке буду читать”…» Кстати, отпевал Григорьева тот же отец Константин, который отпевал и Сергея Курехина.

Понятно, что «Красная тетрадь» – не та книжка, с которой стоит начинать знакомство со стихами Григорьева. Но просто будет очень обидно, если о ней никто не узнает.

Обычные сумасшедшие

"Поздравляю, желаю счастья", Канни Мёллер

Скандинавы — это моё персональное нечто. Давала друзьям почитать, возвращали со сложным выражением лица и отчётом "книжка... ...странная". На меня иногда смотрят тем же долгим взглядом и делятся той же репликой. 

Поэтому 

• — если вы понимаете, что иногда надо полежать на полу, или поспать в ванне, или залезть на дерево, или на шкаф;
• — если иногда пауки кажутся вам интереснее людей, а дождь избавляет от необходимости делать правильные нужные вещи;
• — если разговаривать с людьми на улице для вас дело привычное;
• — если вы можете сорваться в неизведанную даль, но боитесь вылезти из-под одеяла;
• — если люди, которых вы совсем не знаете — близки и понятны, а семейка — штука странная и временами неуютная;
• — если вы делаете какую-то чушь, от которой половина людей страшно радуется и присоединяется, а другая половина людей внимательно молча на вас смотрит — 

будьте уверены, что вам Канни Мёллер покажется не только обычной сумасшедшей, придумавшей таких же нормальных сумасшедших персонажей, но и какой-то ужасно знакомой и родной, как сестра, которую давно не видел.

Я ещё вот что вам хочу сказать. Я всегда выписываю из книжек крутые цитаты. Ими потом можно выпендриваться и, знаете, создавать иллюзию образованного человека. Но выписывать Канни Мёллер или Вигдис Йорт и всяких иже с ними совершенно нереально. Они говорят не фразами, а атмосферами, не словами, а реакциями. Гляньте сами:

Он ничего не говорил.
Потом пошёл дождь. Несильный, изморось.
Он откинулся назад, вскинув лицо кверху.
Я последовала его примеру.
— М-м-м, — промычал он.
— М-м-м, — ответила я.
— Дождь, — произнёс он.
— М-м-м, — ответила я.

***

— У меня есть домик, — сказал он. — Мы можем жить там. Ты и я.
— Ты сумасшедший, да? — спросила я, надеясь, что он ответит «да».
Но он, кажется, почти обиделся.
— Прости, — сказала я. — Я не хотела. Просто среди людей так мало чудаков. Таких, как ты.
— А, вот ты о чём! — он просиял. — Конечно же, я и есть чудак!

***

После этих слов я почувствовала, что теперь могу прижаться к нему, прислониться к его плечу. Он слегка подвинулся — ровно настолько, чтобы мне было удобнее сидеть, прижавшись к нему. 
— Мой папа уже три недели живёт в ванной, — неуверенно начала я.
Похоже, Ругеру это вовсе не показалось странным. 
— Значит, там его укрытие.
— Три недели!..
— Наверное, скоро наступит поворотный момент, — произнёс Ругер таким тоном, словно был известным специалистом по проблемам людей, живущих в ванной.
— Мне кажется, иногда, когда мы не видим, он встаёт и выходит.
— Возможно, ему требуется время, чтобы залечить раны. Вот он и лечит их, — задумчиво произнёс Ругер.
— А что это за раны, как ты думаешь?
Он посмотрел на меня и тут же отвернулся.
— Разные бывают раны. Когда ты вдруг оказываешься ненужным. Когда никому нет до тебя дела.

***

Сосед смотрит на меня.
— Зачем ты сидишь на подоконнике, свесив ноги?
— Вы бы сами попробовали, — отвечаю я, поджав пальцы ног.

***

Идти прямо в школу я была не в состоянии. В нашем классе важно всегда пахнуть так, будто ты только что принял душ и почистил зубы. Все ужасно боятся пахнуть чем-то, кроме дезодоранта, пенки для волос, блеска для губ, лосьона, бальзама и спрея. Любой естественный запах может тебя разоблачить, а потому его нужно скрывать. Хорошо бы вступить в борьбу за право пахнуть человеком, но только не сейчас.

***

Нельзя сказать, что кто-то из нас особо откровенничал. Но, может быть, чтобы любить друг друга, необязательно раскрывать все тайны.

***

После обеда шёл дождь, и я, несмотря на усталость, отправилась в город. И не зря: Ругер ждал на нашей скамейке. 
— Хорошо, — сказал он, обнимая меня одной рукой. Как ни в чём не бывало, словно мы жили одной жизнью. Но ведь на самом деле всё не так. Я ничего о нём не знала.
— Где ты был ночью? — спросила я, чувствуя, как мамин обвинительный тон эхом отзывается в моих словах.
Он удивлённо взглянул на меня.
— Ты сердишься?
— Совсем не сержусь, — оскорблённо ответила я. — Просто я ждала тебя. Всю ночь! Я замёрзла, была буря, твой домик чуть не развалился, мне было страшно до смерти, а ты не пришёл!
Он присвистнул.
— Так значит, это ты ела печенье? Я видел крошки.
Я кивнула и уткнулась носом в его шею. И всё снова стало хорошо. Вот так — внезапно. От него пахло не потом и не дезодорантом. От него пахло человеком. Особенным человеком. От него пахло Ругером.

***

Одиночество особенно плохо тем, что им ни с кем нельзя поделиться.

***

— Мама говорит, что давать деньги нищим бессмысленно. Что они всё пропивают. И что такие, как она, платят большие налоги, чтобы всем было на что жить. А что если кому-то жить не на что, то он сам виноват. Что такой человек сам хочет быть несчастным.
— Не будем больше о твоей маме, — сказал Ругер, откинувшись назад и прислонившись к моим ногам. Длинные мягкие волосы волной легли мне на колени. Он смотрел мне в лицо. Кажется, я покраснела — раньше мне не приходилось встречать людей с таким открытым взглядом, который не прячется через секунду, боясь неловкости. 
— С этим действительно надо что-то делать, — сказал Ругер, устраиваясь поудобнее у моих ног. Моя пальцы отправились гулять в его волосах.
— Можно устроить праздник для нищих, — предложил он, и, похоже, не в шутку. — Большой праздник в парке. С кучей угощений. — Он ещё сильнее прижался головой к моим коленям и наморщил лоб. Наши взгляды словно обнимали друг друга. 
— Да, большой праздник... — повторил он. — Отличная мысль! — У него загорелись глаза — так, что я заморгала.

***

Сейчас мне нужно успеть рассказать о волосах Ругера. Запускать пальцы в его шевелюру — это жутко приятная вещь. Мои пальцы любят кожу его головы, ладони любят щекотное прикосновение длинных запутанных прядей. Мне нравится перебирать его волосы, разделяя спутанные прядки на отдельные тонкие. Цвет? Представьте себе пшеничное поле под дождём. 
Склонившись над ним, я обнаружила, что, пока распутывала его волосы, он уснул.
Он спал, сладко и спокойно.
Я ничего не знала о нём.
Кроме того, что люблю его. И никогда не решусь сказать ему об этом.

***

Она повернулась ко мне и с трудом открыла заспанные глаза.
— Что... что ты тут делаешь?
— Я пришла, потому что ты моя старшая сестра. И я обо всём рассказываю тебе. Ты должна мне помочь.

Разнообразные дворяне и степень MBA

"Дворянское гнездо", И.С. Тургенев

Когда я, будучи едва-едва постшкольником, всерьез взялся за ликвидацию своей неначитанности в области русской классики, мне не на шутку повезло: волею судеб (и благодаря библиотеке моего тестя) в моем распоряжении оказалось несколько полных собраний сочинений лучших классических писателей, исполненных наишикарнейшим образом – в псевдорусско-недомодерново-страшноэклектичных переплетах, украшенных лилиями и прочими виньетками, с золотым тиснением и, естественно, в оригинальной языковой форме: то есть, с пресловутыми ятями, фитами и твердыми знаками, изданных, как правило, Адольфом Федоровичем Марксом – он в начале прошлого века был чуть ли не монополистом этого благородного дела.

Учась в школе, я читал русскую дореволюционную литературу на говенной бумаге и, естественно, без никаких ятей, в переводе на советский – в рамках доступной всем серии “Школьная библиотека”. Книжки эти стоили копейки и продавались повсеместно, но вызывали нечто вроде естественной аллергии – в том числе и по причине нелюбви, с которой они были сделаны. А вот А.Ф.Маркс, да будет благословенно имя его, умудрился мгновенно пристрастить меня к, казалось бы, неосмысленному и потому, казалось бы опять же, просранному навеки толстенному культурному пласту. Потому что Тургенев с ятями – это совсем не то же самое, что Тургенев без ятей – писал-то он не на том языке, на котором мы с вами нынче привыкши читать!

Посему полагаю, что хотя бы страшно малую часть, ну, пускай для эстетов-апологетов, но хоть немножко нашей посконной русской классики надо, надо издавать на языке оригинала – вдруг, глядишь, какой юноша пылкий предпримет над собой усилие – и откроется ему сокровищница!

Ну, а нет – так нет. Давайте пробовать классиков, будучи относительно зрелыми людьми, в их орфографически реинкарнированном виде – все равно что-нибудь откроется.

Когда я в ранней юности читал, к примеру, Тургенева, то его герои казались мне абсолютно книжными – то есть, представлялись мне некими плоскими картонками, которые совершают шевеления по воле автора, а я уж сам волен сочувствовать им – либо оставаться презрительно-равнодушным. Уж больно велика была пропасть меж мной и какими-то там дворянами.

А вот на закате туманной моей юности я понял, что тургеневские герои – это вполне себе реальные, живые персонажи (ни в коем случае не подозреваю классика в списывании с натуральных дворян, но с удовольствием констатирую, что получились они очень, очень одушевленными) – и с удовольствием наблюдаю в них наиживейших людей – глуповатых, тупо-патриархальных, добрых, злонравных, хитрожопых, наивных, шикарно себя подающих и не стоящих ни шиша, оправданно и неоправданно высокомерных, глубокоинтеллектуальных и совершенно одноклеточных – короче, ровно таких же, которых мы нынче можем встретить да хоть везде, но просто они не будут ограничены одним сословием, а будут бизнесменами, клерками, обладателями степени MBA, озлобленными интеллектуалами-неудачниками и преуспевающими членами списка Forbes – но они будут! И та ситуация, которую придумал Тургенев, запросто может возникнуть прямо вот сейчас. Вот разве что речи нынешних героев не будут столь же уютны и образны.

Понимаю, что это – не довод, чтоб немедля броситься читать воспевателя дворянского житья. Но он так славно про это рассказывает, что, может быть, вы все же попробуете?..

Пара десятков поводов пикетировать местные издательства

Другие книжные новости

Сегодня «Омар» решил кинуть взгляд окрест и увидеть что-нибудь интересное. Ему это удалось, результатом чего служит этот тематический выпуск новостей — только увлекательные книжки, вышедшие, выходящие или ожидаемые к выходу в широком мире, за пределами этих территорий. Вот вам несколько веских поводов, по которым можно пикетировать российские издательства и требовать эту литературу на русском языке.

Начнем с культовых среди нас книжек — и о книжках, и о тех, кто их делает. Или продает. Например, Габриэлль Зевин выпустила роман «Обысторенная жизнь Э. Дж. Фикри» — о книготорговце на ма-аленьком острове у берегов Новой Англии и его непростой личной и внутренней жизни. Роман вполне душевный и романтический, мимо такой книги не пройдет ни один читатель-книготорговец.

Реплика в сторону: романов мы трогать в этом обзоре не будем, иначе это затянется не на одну неделю, но вот об этом примечательном произведении не упомянуть нельзя. Николь Моунз, «Ночь в Шанхае» — история черного джазового пианиста, который влюбляется в китайскую переводчицу, а она работает на компартию... Действие разворачивается в том же городе и в тот же период, где и когда Владимиров постепенно превращался в Штирлица.

В мае вышла уже «Вторая книга книготорговцев» Шилы Маркэм (первая была 10 лет назад)  — сборник интервью с антикварными книготорговцами. Эти разговоры стали прямо-таки легендарными образцами того, как нужно разговаривать с людьми этой непростой и скрытной профессии. Иными словами, прочтя и первую, и вторую, вы будете знать, как лучше всего торговать антикварными книгами. В Англии.

Но главная новость сегодняшних дней, конечно, в том, что Джен Кэмбл, автор вышедших у нас «Диковинных диалогов в книжных магазинах», закончила свою следующую книжку. Она будет называться «Книжка о книжных» — обзор 295 маленьких и очень независимых (от крупных книжных супермаркетов и торговых сетей) книжных магазинов на 6 континентах. ТА-ДАММ — «Додо» в этой энциклопедии тоже присутствует. Ждем в октябре.

Хотите о чем-нибудь поприятнее? Это можно. «Мы можем поговорить о чем-нибудь поприятнее?» — мемуары выдающегося художника-карикатуриста журнала «Нью-Йоркер» Роз Част. Графические, само собой. Часто ли вам доводилось напарываться на воспоминания о детстве в виде комиксов, карикатур, диаграмм и графиков?

А вот еще один чудесный мемуар: «Последний пират. Отец, его сын и золотой век марихуаны» — воспоминания Тони Докоупила, чей папа (антигерой этой книжки) в 70-х и 80-х был одной из ключевых личностей в контрабанде наркотиков в США. Говорится здесь не только о непростых отношениях сына с отцом, но и о непростых отношениях Америки с наркотиками.

Теперь о наркотиках. «Песнь о себе» классика американской литературы Уолта Уитмена наверняка все читали, но с такими картинками — вряд ли. Можно попросить художника Аллена Крофорда нарисовать то же самое с русским переводом. Только, наверное, новым — так лучше будет.

Кстати, о музыке. Была такая панк-группа в Англии в середине 70-х, называлась «Щёлки» (не те, в которых живут волки, а те, которые в анатомии), и на гитаре в ней играла Вив Олбертин. Потом она еще много чем занималась, а тут взяла и выпустила мемуары, где рассказывается и о «Секс Пистолз», и о «Клэш», и о Вивьен Вествуд, и многом другом и не менее (а то и более) увлекательном. Называется книжка три раза, чтоб до читателя дошло наверняка: «Тряпки, тряпки, тряпки, музыка, музыка, музыка, мальчики, мальчики, мальчики».

А вот еще один документ примерно той же эпохи: «Безумный мир. Устная история артистов новой волны и песен, определивших собой 80-е». Со всеми этими колоритными безумцами разговаривал целый коллектив авторов, и книга, как говорится, обильно иллюстрирована. По ссылке вы отыщете «Оркестровые маневры в темноте», а на обложке — «Дюран Дюран».

Еще одно необходимое дополнение вашей музыкальной библиотеки — исследование одного занимательного околомузыкального явления, а именно «диланологии». Книга Дэйвида Кинни так и называется «Диланологи. Приключения в стране Боба». Из этих беззаветно любящих Дилана людей, которые попортили ему немало крови в свое время (вплоть до раскопок в его мусорных ящиках), самый известный — пресловутый Веберман, но он был далеко не один. Читайте — и откроется вам истина о том, как нехорошо поступать с любимыми артистами.

Не забываем и о новых биографиях Леонарда Коэна. О книге Сильви Симмонз «Я — твой. Жизнь Леонарда Коэна» вы могли слыхать: ее довольно-таки сильно критикуют за биографические неточности, продиктованные большой любовью, — а вот про другую — может и нет. Она вышла в апреле и называется «Коэн о Коэне: интервью и встречи». Хочу сказать, что такой вот сборник текстов вызывает у меня гораздо больше доверия, чем какие бы то ни было биографии. Потому что мы знаем, что в интервью Коэна всегда можно найти массу полезного, острого и интересного. Потому что это говорит он сам.

А еще одна полезная и ценная книга вышла в Техасе. Написал ее Дэйвид Кэнтуэлл, и называется она незатейливо: «Мёрл Хэггерд. Из тех, кто бежит», — но это не биография, да и главный герой ее вполне жив и выступает до сих пор. Автор скорее исследует миф и легенду кантри-музыки. Да, если вы слушаете кантри всех разновидностей и знаете Джонни Кэша, но не знаете Мёрла Хэггерда, в вашем музыкальном образовании серьезная дыра.

Раз уж речь зашла о «серьезном». Для понимания окружающего нам совершенно необходима «Естественная история человеческого мышления» Майкла Томаселло. У этого вполне академического трактата, кстати, вполне неплохие шансы оказаться выпущенным на русском.

Если говорить о трактатах, вот еще один полезный: «Филология: забытые корни современных гуманитарных наук». Это неблагодарное исследование истории филологии предпринял Джеймз Тёрнер, а неблагодарное оно потому, что у нас же все вокруг специалисты в филологии. Найдут к чему придраться. Но книга, судя по всему, замечательно развивает мозги.

Да, про мозги чуть не забыл. Сэм Кин, «Сказка о нейрохирургах на дуэли: история человеческого мозга в подлинных случаях травмы, безумия и выздоровления». Название, вроде бы, исчерпывающее, но загляните в кусок, публикуемый «Салоном» и обалдеете: этот фрагмент называется «Как мозг создает видения бога».

Вот еще хорошая про мозги: «Теперь вы не такой тупой: Как побороть ментальность толпы, как купить себе счастья и прочие методы перехитрить самого себя» Дэйвида Макрэйни. Одного названия довольно, чтобы понять, насколько это полезная книжка.

Ну и в коллекцию любителя поржать — еще две книжки: «Юмор. Очень короткое введение» Ноэла Кэрролла и «Ха! Наука о том, когда мы смеемся и почему» Скотта Уимза. Нет, вы не поняли — это не юмористические произведения, хотя кое-кто может над ними и посмеяться. Это научно-популярные книжки. Как известно, юмор, как порнографию, определить чрезвычайно трудно, но «британские ученые» стараются, как видите.

А вот совершенно не смешной экспонат в нашей коллекции: НАСА выпустили (бесплатно и электронно) сборник статей на очень животрепещущую тему. Называется эта книжка «Археология, антропология и межзвездная коммуникация». Да, там говорится, по сути, о том, как расшифровывать сигналы из космоса.

И это уже, как мы понимаем, произведение на грани искусства. Да, об искусстве — красочнейшее и почти исчерпывающее издание по истории особого сорта деятельности: современная антология пишмашинного искусства, с 1893 года до наших дней. Особенно рекомендуется таким фетишистам пишущих машинок, как мы.

А вот еще книжка с картинками — вернее, из одних картинок. Называется «Это Дали» и продолжает серию отрисованных биографий/критических очерков о творчестве некоторых выдающихся художников ХХ века (ей предшествуют «Это Уорхол» и «Это Поллок»). Иллюстраторы биографий художников везде разные, а придумала их так рисовать Кэтрин Ингрэм.

И вот очень актуальная и своевременная книжка с картинками. В Японии выпустили мангу об очистных работах после аварии на ядерной станции Фукусима, и книжка моментально стала бестселлером. Придумал и нарисовал ее Кадзуто Тацута, который сам там работал. Непонятно, правда, как сейчас быть японцам и всем нам, раз они воды из отстойников станции сливают в Тихий океан, но это, видимо, в книжку все-таки не вошло.

Вернемся к истории. Вот несколько очень полезных книг о разных аспектах нашего с вами исторического бытия. Картина мира от одного их перечисления становится гораздо разнообразнее:

— книга о том, почему именно Гаврило Принцип запустил в действие те механизмы истории, которые привели к Первой мировой войне (ей сто лет скоро, не забыли? как будете праздновать?);

— книга о том, почему испанские писатели почти ничего не пишут о своей Гражданской войне (а занимаются этим почти исключительно англичане и американцы);

— книга о том, как доблестные джеймсы бонды не дали Ленину захватить весь мир (я не шучу);

— книга о том, как, наоборот, одна маленькая красная книжечка завоевала большой белый свет (понятно, о чем я? нет, не «Манифест коммунистической партии»).

Спасибо за рыбу. А также за Марвина, Зафода, альфу Малой Медведицы, Магратею и, косвенно, Билла Найи

"Автостопом по Галактике", Дуглас Адамс (Даглас Эдамз)

Печаль моя светла. Эдамза уже 13 лет как нету, и некому таскать меня — и других библиофильских солдат удачи обормотов по безбрежным своясям Вселенной. И киношечка, и сериал "Би-би-си" — это всё, конечно, страшно мило, но ничто не заменит сиятельного кирпича Эдамза, пятикнижия о похождениях (полетаниях?) Артура Дента, англичанина-в-банном-халате, по закоулкам Млечного Пути, а также Форда Префекта, полуплемянника главного прохиндея Галактики Зафода Библброкса и многих-многих других людей и предметов.

С переводами на русский всё непросто — сейчас есть не всё. Но хоть что-то перепало и не читающим по-английски. Что не отменяет моей рекомендации — если вы в силах — добыть исходник и упиться им.

В принципе, я могла бы расщеплять инфинитивы(тм) по поводу преимуществ Эдамза-мифотворца страницах на 15-20 мелким кеглем, но мало кто станет их одолевать, а поэтому получите списком, за что любить тексты этого сверхценного усопшего землянина, убористо, сухо, немногословно — мы все любим списки:

1. Жизнеподобие. Вы будете смеяться, но невзирая на фонтаны веселой фантасмагорической дребедени изощренных вымышленных мелочей быта далеких планет, Эдамз предан сути жизни: это всё запросто может быть.

2. Щедрость. Остроты — золотые дублоны прозаика. Или же чистые белила на бликах у живописца. Обыкновенно их раскладывают скупо, выдают в обмен на внимание к долгим абзацам драматической серьезности или же предлагают выкопать в тексте совочком, который надобно добыть в предпредыдущей главе. Эдамз складывает из них повествование. Эта дорога целиком из желтого металла. Эдамз-цитатогенератор. Его вербальный цирк — трюки высшего пилотажа.

3. Смехотворчество. Эдамз делает с моим органом смеха невообразимое: он смешной от первого до последнего слова и верен в этом себе. Он — эдакая гейша хохота: он знает, как это делается, он целеустремлен в том, чтобы каждый раз, когда в голове у читателя от смеха раскрывается некая щель постижения, запихнуть туда что-то очень дорогое, всегда с виду грустноватое, но очень, очень настоящее.

4. Пространство за словами. Создатель настоящего мифа знает всё про то самое синее солнце и достоверность мира под ним. Мир Эдамза рельефен, выверен и имеет дыры ровно в тех местах, где они запросто могут быть — более того, должны быть, чтобы этот мир стал всамделишным, пусть и сколь угодно абсурдным. В этот мир хочется, даже если нашу планету добрый автор вычеркивает из бытия на первых же страницах первого романа.

5. Как, как он это делает?!