Гран-Борис
«Ладья темных странствий», Борис Кудряков
«Пастух подсел к ней ближе, зашептал: В молоке не купайся, из темного стекла не пей, в седьмую пятницу на пятый год поставь мне свечку, а через два года гони от отца всех друзей.
Вздрогнула: не речь пастуха, - затаилась. – Погадай по руке. – О чем? – Ну, предположим… мальчик или девочка у меня будет? – По руке девицы не ответить. – Откуда знаешь?.. – Волосы при свече у тебя переливаются, глаз световит, и должна быть под коленкой кожа, как у младенца за ухом. Хочешь ответ знать – ступай в хлев без огня, с первой овцы выдери клок…»
Загадочная проза Бориса Кудрякова не похожа ни на что и похожа сразу на все: здесь Беккет, там Саша Соколов, тут Майринк, где-то за кочкой притаился чудак-Гофман, тенью навис Андрей Белый, ожили картины сюрреалистов, заговоривших языком хлебниковской зауми… Борис Кудряков, согласно «Википедии», до 1972 года работал фотографом, после 1972-го – оператором угольной котельной. Отец был репрессирован. Кудряков печатался в самиздате и на Западе, что вызвало пристальный интерес КГБ и затруднило не только поиски работы – жизнь вообще. Был одним из самых известных (насколько может быть известным представитель «второй культуры» в эпоху окончательной победы первой над здравым смыслом), иногда подписывался прозвищем гран-Борис. Писал стихи и прозу с 15 лет, был членом «Клуба-81» и Академии Зауми, лауреатом Премии Андрея Белого. Александр Скидан писал, что его «проза ошеломляла»…
Не перестаю удивляться тому, как ленинградские литераторы, принадлежавшие «второй культуре», умудрились не растерять связь с теми, кто был до них, не подражая «предкам», но как бы осуществляя связь, продолжая начатую линию, то есть, не пользуясь изобретенным языком, а развивая его. (Говорю именно про ленинградских литераторов – не знаю, было ли такое где-то за пределами болот имени Федора Достоевского, я не встречал.) Как, например, обэриутское письмо, пройдя все круги забвения и уничтожения, возродилось, скажем, в поэзии Олеге Григорьеве, чтобы потом продолжиться у Гаврилы Лубнина и Дмитрия Озерского. Как Владимир Эрль, о котором я уже писал с десяток раз, продолжил традиции, условно говоря, зауми. Ну, и так далее, примеров множество.
В свое время, то есть в поздние 1970-е, его тексты по настроению сравнивали с текстами Беккета, и в этом, безусловно, есть доля истины, но мне-то кажется, что он наследует прозаическому языку Андрея Белого – не повторяет, а именно что развивает его, впитав одновременно с ним и обязательную заумь: «Зима захрипела, раскиселилась, в свежий бархат снегов свое сердце скрывать перестала. Одернула саван прощальный в пляске метелей. Кровью лед проистек. Посмешище певчих ехидно задергалось трелью. Рессорная тачка со старой Зимой катилась по половодью снов замордованных семянноносцев в сумерках парных, без шума, без гама, рессорная тачка со старой Зимою катилась, с собою прощаясь. Крики весны приближались. Кружевницы утр все более вяло затягивали лужи, когда тачка со старухой была сброшена в шахту, на тело прошедшей осени. Весенние дни – эти горлопаны с барабанами, грязные, с лицами гнилых идиотов (вместо головы только рот), прокричали ура и ушли закусывать кошачьими воплями. Вода причесалась надеждой…»
Еще интересно наблюдать, как, пользуясь этим своим/не своим языком, он порой сгущает такую жуть, что и не снилась какому-нибудь Мамлееву: «Левой рукой он прошмыгнул под ее прическу и, нащупав уютную впадину под основание черепа, изрядно воодушевившись молчанием ее теплого тела, Иболитов пальцами левой надавил интимную впадину, так что из носа Марфушки пошел воздух велосипедной шины, правой рукой погрузил клещи в левый нижний угол рта. Сжал клещи. Раздался долгий хруст. Снова пробежало воодушевление, до чресел Иболитова и обратно…» Жуть, которая внезапно разрешается совершенно обэриутовским финалом: «Соседка Иболитова – баба Надя открыла энциклопедию. Она искала слово суккуленты, но нашла репелленты. И со вкусом ознакомилась с частицей просвещения».
Очень красивая проза, «Ладья темных странствий», - первое масштабное собрание текстов одного из самых интересных писателей ленинградской «второй культуры» Бориса Кудрякова, до сих пор непрочитанного и неоцененного.