Платонический фантазер

"Усомнившийся Макар", Андрей Платонов

Начинать читать и перечитывать Платонова примерно в то время, когда у него предполагаемый день рождения, — иронично, но я, честное слово, не специально. Потом только заметил.

Первый том «Собрания» собран несколько хаотично, и логика выстраивания текстов в нем меня бежит, но тут, наверное, дело во мне. Три предисловия Битова — традиционное пустословие о том, как Битов три раза пытался написать предисловие. Ему не удалось. Биографическая статья Малыгиной как-то раздергана и пунктирна, а ее комментарии… ох, ну с ними придется смириться, они там везде.

Прежде я как-то не подозревал, что в ранних рассказах своих Платонов в такой большой мере — писатель-фантаст и так хорошо встраивается в широко пронимаемую плеяду жанровых и коммерческих писателей того времени (особенно это понятно, если ознакомиться с релизами издательства «Саламандра»). Только фантастика его причудлива, а замыслы — ну как-то совсем запредельные, несмотря на наукообразие (и даже относительно научно-техническую точность) подачи. Показателен в этом смысле рассказ «Лунные изыскания» — там и привет «Солярису», и корни гениального в своей нелепости фильма «Я был спутником Солнца». Читать фантастику Платонова — натуральный палеоконтакт.

Там же есть и ключевая фраза, ставшая одним из чудесных лейтмотивов всего последующего творчества Платонова: «…Люди ошибаются: мир не совпадает с их знанием». Бо́льшая часть его текстов — мучительные потуги ограниченного человеческого ума справиться с огромностью и непостижимостью окружающего (и довольно привычного) мира. И вот эта мучительность — большая ценность текстов Платонова. Мы же по-прежнему в массе своей позитивистски считаем, что мир познаваем, подвластен нам и нам в нем всё по силам. А вот хуюшки вашей Дунюшке, как бы говорит нам Платонов. Почти 100 лет назад он это прекрасно сознавал: отличительной чертой русского народа (а о других он и не писал, потому что всегда был честен и говорил только о том, что знал сам) является скудоумие. Исключения редки и только подтверждают правило — их, эти исключения, он тоже пытается нащупать, обрисовать и вывести: всех этих народных и пролетарских гениев, инженеров, строителей идеального. И с болью вынужден раз за разом признавать, насколько мало что у них выходит. Потому и большинство текстов у него заканчивается как бы ничем. Или вообще не заканчивается, а бросается буквально на полу-мысли.

Да и сами прожекты этого платонического фантазера — страшные, если вдуматься, и вполне человеконенавистнические. Видеть в них одну лишь поэтическую красоту увлеченного новыми веяниями романтика (как и считать его народных электромехаников истинными и безупречными героями) будет сильным упрощением в лучшем случае и крайней тенденциозностью в худшем. Они, фантазии эти — плод того же скудоумия, хоть и выведены с честностью и стилистическим изяществом; вот только от красоты изложения не становятся они гуманнее. Потому что Платонов — такой же, как его персонажи, он плоть от плоти народной, и в этом его удивительный парадокс. В ранних текстах первого тома сам автор, правда, за персонажами и рассказчиками не очень еще торчит — и вместе с тем виден очень хорошо.

Характерная черта прожектов его персонажей — деятельный идиотизм: им же не только нужно понять мироздание, его сразу же, непременно, надо переделать, подстроить под себя, так или иначе испакостить. Природа для них — враг. И списывать все на революционный задор или дикие времена и дикие нравы не получится.

Потому что бесчеловечны эти его не слишком разнообразные прожекты, как бесчеловечно было учение Федорова о воскрешении мертвых и этом вечном идеальном коммунизме: ничего гуманного по отношению к живым в нем нет. А следы и следствия его — и у Вернадского, и у Чижеского, и у Богданова, и у Платонова. Заразная, в общем, была штука. Все прожекты эти — от той же превратно толкуемой слабости человечьего ума и, как сейчас хорошо видно, нашей неспособности не только вселенную постичь — даже понять принципы оптимального устройства своего общества человек не очень в состоянии, как показывают его эксперименты над собой в последние 100 лет. Они-то известно к каким результатам привели, и ошибка там была системная. Не баг, а фича. Внутренний порок, так сказать. Поразительно же то, что Платонов уже тогда об этом догадывался, и гениальность его, тем самым, не только в чутком слухе и стилистическом бесстрашии, не только в глоссолалии и языковом шаманстве, и уж конечно, не в лубочном сказе, который виден лучше всего и замечается первым (а часто — и единственной чертой его творчества; хотя уже в первых рассказах видно, до чего протейски владел он разными стилями). Нет, гениальность — в этом натужном вытягивании самого себя за волосы из трясины русского скудоумия. И не забываем — 20 с небольшим лет ему при этом было.

А если о стиле — то вот вам пример опасности стиля для системы: и вроде все правильно для режима Платонов писал, а вроде как есть в этом какая-то подъёбка. Глум какой-то. Кто ее видит, кто нет — ну или предпочитают не замечать, — однако впаяли Платонову по самое не хочу. Для острастки, на всякий случай, чтоб неповадно было. Не иначе режим вот это собственное скудоумие в его текстах заметил (власть-то поистине народная), взял и обиделся на собственную кривую рожу в зеркале.

Вся история борений Платонова с режимом — как раз об этом. Сам он явно был уверен, что никакой подъебки в том, то он пишет, и нету (спервоначалу хотя бы). Просто у него матрица такая, перпендикулярная. Он так видит, иными словами. Ну и в этом второй наш урок — о пользе сотрудничества с властью. Пусть ты в нее даже веруешь, любишь ее как родную — ничего хорошего от нее со своими прекрасными идеями ты не дождешься. Потому-то желание Платонова «быть понятым своей страной» так и вымораживает сейчас, даже при чтении его первых рассказов, так и подташнивает от этой жажды признания разнообразной советской сволочью. И в этом-то его настоящая трагедия.

Нам-то сейчас, задним числом, легко видеть, что писал все это Платонов преимущественно для потомков и вечности.