Пресловутый
"Ловец во ржи", Джером Д. Сэлинджер
Дайте-ка я вам сразу скажу, чем я не планирую в этом эфире заниматься:
1. толковать про книгу, которая пристегнута к этому эфиру, т.е. про биографию Сэлинджера; эта книга рекомендуется к прочтению, в "Омаре" — аж дважды: вот Максовы слова, вот Манины. Но эта книга содержит, вероятно, некоторые ответы на некоторые вопросы, почему все так (и все такие) в "Ловце";
2. подробно рассуждать о достоинствах и недостатках существующих двух опубликованных (и как минимум одном "неофициальном") переводах романа на русский.
А теперь к делу. Этот эфир я захотела выдать, почитав параллельно два перевода и оригинал романа. Мне это понадобилось для стереоэффекта, для понимания, с чего этот роман (и его главный герой) занял когда-то именно такое место в русскочитающих умах. Ну и с профессиональной точки зрения интересны переводческие стратегии, а тут такой полигон для наблюдений. В результате чтения оригинала мне стало понятно, что "Ловец" стал тем, чем он стал для русского читателя, а именно — священной канонической коровой, преимущественно благодаря выбранной первопереводчиком стратегии, и в случае этого эфира неважно, как я лично к этой стратегии отношусь. Занимательно то, что роман-то, да, поражает воображение и захватывает внимание, как мало какой остросюжетник, но совсем не за то место он меня-читателя хватает и не туда поражает, чем первоперевод. Да, и в переводе, и в оригинале Холдена Колфилда хочется по временам то по голове погладить, то по ней же стукнуть хорошенько, но довольно в разных местах и за разное, если сравнивать исходную и переводную версии. Если же говорить о втором переводе, то там это расползание минимально.
Во всех трех случаях роман остается зеркалом читателя, как я себе это вижу: диаграмма Венна, которая получается из всех оттенков отношения к рассказчику, размещенных топографически по тексту, отражает устройство самого читателя — мое, например. Оригинал остро показал мне мое типовое реагирование на спектр иррациональных, движимых недоразвитым, сонным сознанием поступков человека передо мной: есть громадное множество мелких черт человеческого поведения, которые мне остро противны, и мне проще отойти подальше, чем включить недвойственность отношения к такому вот. Переводы скрадывают эту остроту, первоперевод — в существенно большей степени. Возможно, дело в моих персональных отношениях с обоими языками — и с родным, и с английским; вообще, чтение на неродном языке обязывает к большей внимательности, происходит с меньшим автоматизмом, оно непосредственнее. Оригинальный Холден Колфилд мучительно человечен аккурат своей доступной стороннему состраданию отвратительностью. В первопереводе его чаще жалко, а лично мне этот сорт отношения неприятен — ни к себе, ни в себе. В новейшем переводе Колфилд другой, он убедительнее, резче, отчетливее и ближе в своей вот этой карикатурной недовзрослости к оригинальному. И оригинальный Колфилд, на мой слух, — нисколько не среднее арифметическое между первым и вторым переводным. Да, он заметно ближе ко второму, и все же, видимо, есть такие тексты — как вот "Ловец", к примеру, — которые настолько интонационно интимны и мучительны, что на каждого читателя будет свой личный Колфилд.
Извините.