Повесть о невидимых китах
«Литературная мистификация», Евгений Ланн
Это книжка вполне (и незаслуженно) забытая массами, для которых Чуковский — единственный литературовед, а Кашкин — единственное светило «советского перевода». Написал ее великий оболганный «буквалист», поэт и переводчик Евгений Ланн. В книге Андрея Азова «Поверженные буквалисты» эта работа удостоена одной фразы, что вполне объяснимо — перед исследователем не стояло задачи написать творческую биографию Ланна. Но «Литературная мистификация», мне кажется, все же заслуживают большего внимания.
Начнем с того, что написана она превосходно — современным языком, адекватно, так, что забывается, что вышла она в далекую и вполне мрачную эпоху. Обычной советской белиберды там нет даже в «классовом» анализе — писал ее человек, которому было что сказать, он ясно выражал мысль и владел материалом; в отличие от многих, кого тут можно было бы поименовать, но мы, пожалуй, не станем. Читая «Литературную мистификацию», я словно бы слушал натурального брата по разуму.
С виду это вроде бы научно-популярная работа по конкретному аспекту истории зарубежной литературы, включая основы текстологии, но… По ходу чтения перед глазами и в уме постепенно пробивается исторический фон и проступает некая смутная глубина. Во-первых, конечно, накладываются особенности самого подхода Евгения Ланна к профессии — его стремление к точности и достоверности перевода, необходимости доносить переводимый текст по возможности без искажений (как у него это получалось — другой вопрос). Поэтому закономерен его интерес к такому маргинальному явлению, как искажения литературного текста сознательные, намеренные, призванные запутать, обмануть, мистифицировать читателя. Во-вторых, о самой эпохе забыть тоже все-таки не удается (как не получается отрешиться, собственно, и от трагических обстоятельств жизни автора).
Мне, честно говоря, неизвестно, какое место занимала эта книжка в контексте литературных баталий того времени и как к ней отнеслись читатели и критики (и отнеслись ли как-то вообще), но, читая ее, я не мог отделаться от ощущения, что в ней присутствует огромная фигура умолчания, лакуна прямо-таки зияющая. Имя Михаила Александровича Шолохова. С одной стороны это вроде бы логично — Ланн-то пишет у нас о зарубежной литературе. Но… Напомню, что первый том «Тихого Дона» вышел в 1928-м. В 1929-м поднялась первая волна сомнений в авторстве Шолохова, которая не сошла на нет и посейчас. В 1930-м выходит книжка Ланна, в которой имя Шолохова не упомянуто ни разу, но в полемику вокруг «гения социалистического реализма» она вписывается идеально. Тем самым «Литературная мистификация» сама обретает черты литературной мистификации — маскируясь под непредвзятый и вроде бы не имеющий отношения к злободневности научпоп, она, тем не менее, вносит свою лепту в анализ вполне острой (и не только в литературоведческом смысле) ситуации.
«Мистификация обнажает социальный генезис откровенней, чем подлинное произведение», — пишет, в частности, Ланн (стр. 35). Цитатами злоупотреблять не буду, сами найдете. Но и здесь, и дальше, вплоть до описаний текстологической методологии фальшивок и анализа анонимов и псевдонимов на последних страницах, в букете занимательных сюжетов и литературных анекдотов о подделках содержатся едва ли не прямые указания на происходящее в стране, откровенные намеки не только на подлоги в контексте литературы, но и на переписывание самой истории — что, как под увеличительным стеклом, уже начинало концентрироваться в «деле Шолохова». Пред изумленным взором читателя в невинном литературоведческом очерке начинает проявляться адская актуальность. Исторический фон выступает на передний план и становится если не самим предметом осмысления, то уж, по крайней мере, одним из главных героев этой книжки.
Богатая фактура, используемая здесь Ланном, служит для подкрепления в общем-то очевидного вывода: если такие звезды зажигают, значит, это кому-то нужно. Накладываем фигуру умолчания: подделка ли это, плагиат, иначе ли дутая неким манером фигура (а даже преданные поклонники Шолохова не смогут отрицать, что не все в биографии титана советской литературы чисто и прозрачно) — но она выгодна определенной социальной группе, классу-гегемону, правящей элите. Иначе бы просто не возникла. Шолохов требовался как пробный шар (ну или подопытный кролик) для грядущих, более масштабных и бесстыжих зачисток, подчисток, редактур и текстов, и самой истории, тех или иных «проектов НКВД». Цель в данном случае проста: требовалось доказать, что метод «социалистического реализма» — лживая «политкорректная» ебанина, лакирующая действительность и забивающая насмерть любое живое творчество, — есть способ истинно народного самовыражения, освященный вековой историей и русскими традициями. Ну и революция заодно легитимизируется.
Особенно, конечно, иронично здесь то, что не только советская литература со своим Шолоховым, но и сама русская литературная традиция стоит на ките сомнительного происхождения — «Слове о полку Игореве». Ирония эта становится совсем уж явной при чтении «Литературной мистификации», где, стоит ли говорить, о «Слове» тоже нет ни слова (зато подробно излагается история сходного памятника чешской словесности — «Краледворской рукописи»). И, разумеется, ошибкой было бы думать, что литературоведческая работа, изданная в 1930 году, не актуальна в наши дни.