Наступание на горло

"Смерть луны", Вера Инбер

Издатели серии “Проза еврейской жизни” помимо хороших переводов нового любят радовать читателя качественно подобранными результатами раскопок в бескрайних залежах давно написанной, давно изданной и давно забытой литературы. Я регулярно тут открывал для себя то чудесных писателей, то неожиданно чудесные произведения писателей, от которых чудес никак не ожидаешь.
Взять хотя бы Веру Инбер – она в моем читательском сознании плотно ассоциировалась с наикондовейшим совковым официозом. Настолько плотно, что мне и в голову не приходило знакомиться с произведениями этой орденоносной женщины. Но синенькая книжечка соблазнила...
Оказалось, что до премий и орденов, в двадцатые годы, Вера Инбер писала чудесные живые рассказы. Теплые, сочные, душистые – хоть и немного... не то чтобы вторичные, но такие внутрипотоковые, “одесской школы”, одновременно похожие на Ильфа и Петрова, Бабеля, Катаева, Олешу...
Книжка небольшая, кончилась быстро, так что пришлось мне откопать дополнительные тома – оказывается, раннюю прозу Инбер запросто издавали постфактум – нашлась книга 1971 года, где обнаружились еще рассказы и автобиографическая повесть “Место под солнцем”.
Прочел я и ее блокадные ленинградские дневники – “Почти три года”.
И грустная трансформация обнаружилась... Ну да, не шедевры писала Инбер в двадцатые, ну да, не супериндивидуальным было ее перо, но в тридцатые, и уж тем более в сороковые – пошло-поехало самоубийственное выхолащивание. Соки выжаты, душистость, пусть и вторичная, полностью изничтожена, Инбер больше не пишет эпигонски, но хорошо. Она пишет никак. Это не проза, а набор слов. Это не литература, а выстроенные в определенном порядке предложения. Это тоска.
И даже блокадный дневник не трогает так, как мог бы. После написанного Ольгой Берггольц, после собранных Граниным и Адамовичем в “Блокадной книге” историй – эти воспоминания не добавляют читателю знаний, а, будучи лишенными эмоций, и переживаний сильных не дарят. В 1928 году в повести “Место под солнцем” Инбер смогла написать о периоде горестей и лишений, если можно так выразиться, богато и ярко, а через 15 с небольшим лет стала писать о не менее трагических вещах (о блокаде) ровно и тускло, словно бы по инерции, как человек, вроде бы привыкший писать, но то ли разучившийся, то ли боящийся писать от души и изо всех сил.
И окончательно кошмарны, негодны для чтения ее послевоенные воспоминания о разных именитых современниках – это изложенные суконным языком правдинских передовиц никому не любопытные факты и вряд ли кому-то интересные мнения автора об этих людях и их творчестве.
До чего ж невесело (хоть и полезно, и познавательно) вот так взять и проследить – как из внимательной, остро чувствующей, пишущей с искренней радостью девушки получился навсегда испуганный, профессионально-осторожный лауреат Сталинской премии.