Повесть идиотов

«Шум и ярость», Уильям Фолкнер

Нелегко осознать что любовь ли горесть лишь бумажки боны наобум приобретенные и срок им истечет хочешь не хочешь и их аннулируют без всякого предупреждения заменят тебе другим каким-нибудь наличным выпуском божьего займа

У Сартра есть статья о том, как в «Шуме и ярости» Фолкнера работает время. Фолкнер, говорит он, конструирует роман так, что в нем не существует будущего — ни у кого из героев не существует будущего. Квентин, самоубийца, рассказывает о своем последнем дне в прошедшем времени, как человек, который вспоминает. Из когда он это вспоминает? Получается, что, когда он ведет рассказ, он уже должен быть мертв. Это, говорит Сартр, такой способ средствами литературы показать, что он действительно уже мертв. Квентин живет лицом назад, взгляд его зафиксирован на прошлом, а самоубийство, которое вроде бы еще предстоит, — неотменимо, как свершившийся факт. В некотором смысле каждый из них живет лицом в прошлое. Человек, говорит отец Квентина, это сумма климатов, в которых приходилось ему жить. Человек, говорит отец Квентина, это совокупность его бед. «Так отец говорил. Человек — это сумма того и сего». Все реальное уже случилось, и взгляд каждого из персонажей недвижно замер на чем-то, что уже произошло. Будущего нет. Без будущего и у прошлого не может быть смысла. «Жизнь — это повесть глупца, рассказанная идиотом, полная шума и ярости, и не значащая ничего».

Сартр говорит, что Фолкнер неправ. Что жизнь, конечно, абсурдна, но не поэтому! (По-моему, это само по себе очень смешно).

Я не смогла просто так пройти мимо его рассуждения. Справедливо наблюдение, что все герои одержимы каким-нибудь свершившимся фактом, они фанатически, снова и снова, силой своего дыхания вкладывают жизнь в голема, который уже давно обратился в прах, и танцуют с ним бесконечный танец. Справедливо и указание на то, что эта трагедия искусственна, что она как таковая вообще-то не свойство человеческого сознания. Сознание по своей сути, по тому, как оно устроено, всегда опирается на то, что будущее существует. (Но это не мешает «искусственным» отчаянию и человеческому безысходному сражению со временем присутствовать повсеместно.)

Человек, конечно, состоит из причин, определяющих его. Но не только — в некотором смысле он «состоит» еще и из следствий, которые производит, и вот где-то внутри того неуловимого момента, в котором человек сам производит следствие, и залегает великий человеческий Шанс.

Меня всю дорогу во время чтения романа занимала иная вещь, возможно, одно с другим некоторым образом соотносится. Обычно цитату из Шекспира, откуда взято название («повесть глупца...») на уровне формы повествования относят к первой части из четырех. В той, которую рассказывает идиот в буквальном смысле — слабоумный Бенджи, который не умеет расшифровать знаки реальности, не осознает причинно-следственной связи: огонь в камине красивый — руке больно. У него в голове отрывки прошлого без начала и конца хаотично перемешаны, все, что произошло, продолжает происходить одновременно и таким образом в некотором смысле все еще происходить, происходить всегда. Но ведь это не совсем справедливо. На смену Бенджи приходит внутренний монолог несчастного Квентина — и разве для него хоть что-то из его прошлого действительно прошло? Разве его воспоминания точно так же не живут в нем постоянно, разве он способен к движению? Разве, в конце концов, он может осмыслить и рассказать, что именно с ним происходит? Не очень-то. Следом Джейсон — мнимая «расчетливость» Джейсона таит в себе чудовищные бездны обиды и ненависти, искажающие мир вокруг себя, как черная дыра, рациональности здесь обыщешься и следа. Есть точно такая же одержимость, выраженная только радикально иначе, и точно такая же неспособность ясно осмыслить и пережить происходящее. Они все отчуждены от себя-в-настоящем. Они все отгорожены от действительности сюжетом, в корне безвылазно мистическим, в котором они пребывают. Каждый новый рассказчик все лучше прячет свою неспособность собственно рассказать. Они все — «идиоты», потому что сам язык несостоятелен чуть менее, чем вой глухонемого.

Последний, четвертый, рассказчик в романе — автор.