Не объяснить мне ветер
"Настоящий крайний западный путь. Автобиография поэта", Ричард Хьюго
Опять я за свое — то есть за книгу, которой нет (и с громадной вероятностью никогда не случится) по-русски. Ричард Хьюго — уже не чужой нам с вами человек: полтора года назад мы в "Додо" сделали "Пусковой город" — сборник очерков/лекций Хьюго по стихосложению, я перевела сколько-то его стихотворений и вообще на некоторое время на Ричарде Хьюго залипла. Эфиров про него на "Омаре" было аж две штуки (1 и 2). Я по-прежнему хожу время от времени читать его стихи. И вот почитала я его автобиографию.
На самом деле это не прям мемуары, а сборник его автобиографических очерков и интервью разных лет, то есть не было такого, что Хьюго сел как-то раз на старости лет (в смысле, в 50 с небольшим, поскольку помер он, скажем так, рано) да и записал что вспомнил о своей жизни. Тут и настоящее, и прошедшее время, и я заметила, что это несколько иная история, чем однажды сравнительно быстро написанные воспоминания сразу обо всем.
Так вот, читая "Настоящий...", я постоянно ловила себя на мысли, что, похоже, понимаю, почему мне дорог Ричард Хьюго — и как поэт, и как мгновенная траектория падающей неяркой звезды. И сейчас, возясь с переводом одной из книг Жижека, вновь к этой мысли вернулась. Хьюго писал так, словно спокойно сознавал, сколь не памятна для человечества, истории, культуры, цивилизации и прочего, что дольше одной человеческой жизни, эта самая человеческая жизнь. Хьюго сочинял такие стихи и очерки, в которых — поверх невероятной сокровенности высказывания, свободного и от любого надрыва, и от какой-либо рисовки, и от наивной простоты, — отчетливо и чисто слышно это... даже не смирение перед бездной не-существования, нет. Смирение, как я себе это вижу, требует от нас, непросветленных, самолюбующихся, "уникальных" человеков, внутреннего труда, преодоления, постоянного мементо-море. А тут такая природная осознанная в себе эфемерность, ее не сыграешь, не изобразишь. Хьюго прожил довольно унылое полусиротское детство, как-то учился, работал инженером на заводе, водил самолеты во II Мировую, женился-разводился, преподавал, писал, публиковался, катался на машине, гулял по горам, дружил — словом, был в жизни, как просто человек. У любимых мною Доджа и Снайдера, тоже поэтов-регионалистов, суровых мужиков с крайнего Запада Штатов, есть эдакая харизма фасона "Фишерменз Френд": борода, лукавые искры из-под кустистых бровей, разнорабочее прошлое, приключения, сомнительные и несомненные, прислоненность или прямое участие в больших культурных поворотах, и, глядя на них, труднее представить, что их забудут (особенно Снайдера). Глядя на Хьюго, это представить легко. Тем дороже мне его вот это парение, как кленового листка на ветру: листок отрывается от ветки и недолго красиво падает на землю, совершенно не сознавая, что это в первый и последний раз. Хьюго это явно понимал о себе, но ни разу не перестал смотреть на жизнь в оба глаза, писать стихи об индейских лесах и объяснять (себе самому) ветер. А я — из любви-назло — буду выполнять работу памяти о Ричарде Хьюго.