В краю Дерсы и Узалы
"Собрание сочинений в 6 т.", Владимир Арсеньев
Чтение Арсеньева — это возвращение в детство. Чтение Арсеньева сейчас — это дань детству, в котором Арсеньева, видать, не додали. Да и немудрено — издавали его тогда в детских пересказах, а в трехтомнике «Рубежа» (из заявленных шести, но черт его знает, состоится ли, и если да, то когда) — все настоящее, сверенное и восстановленное. Эти три тома — подвиг, в первую очередь, редактора Ивана Егорчева, который кропотливо все это делает. И что бы ни говорили вам в интернетах, первое полное издание Арсеньева после «Примиздатовского» шеститомника 1947 года — вот это (да, издательство «Краски», находившее по адресу пр-т 100-летия Владивостока, 43, — это какая-то разводка, их издания никто не видел).
Чтение Арсеньева очень успокаивает, как выяснилось. Особых головокружительных или зубодробительных приключений у него нет, места всё знакомые, регулярные списки флоры, фауны, горных пород и названий притоков — это, по сути, мантры. В общем, все монотонно, а писатель Арсеньев скверный (хоть и получше графомана Байкова — у ВК я насчитал всего с десяток повторяющихся клише). Противостояния человека и природы тоже как-то не присутствует, если не считать загадочной голодовки в 4-й экспедиции, когда у всех вдруг развилась алиментарная дистрофия. Поневоле задумаешься, не из-за смерти ли Дерсу это случилось. А сам Дерсу прекрасен, хотя и типичен — мы же понимаем, что образ это скорее собирательный, да и на его месте мог оказаться какой угодно гольд. Их потом и было у Арсеньева сколько-то.
Ну и да — при чтении двух первых книг его трилогии (они же и самые знаменитые), отчетливо понимаешь, кто на Дальнем Востоке хозяин. Это даже не китайцы и не маньчжуры, а несчастные затравленные и сведенные к ногтю туземцы этого неопределимого этноса. В русском же населении, за редким исключением (староверов, например), а особенно — у ебаной местной власти, — и до начала XXI века уживаются психология гастролера (урвать побольше и поскорей) и переселенца (пусть казна нас кормит). Вот это и есть доминанты всего политического дискурса Дальнего Востока, так что какая уж тут самостоятельность в диапазоне от автономии до независимости? Этими векторами у них все и ограничивается.
Том второй — продолжение путешествий Арсеньева после смерти Дерсу. Фактически это третья часть классической трилогии с дополнительными материалами + внезапно экспедиция 1927 года, а интервал в 17 лет пока остался незаполненным. Читать — как заполнять пустые места на картах Дальневосточной Атлантиды. Мантрический характер письма сохранился (и стиль чуть получше, чем в первых двух), а ритуальный характер хожденья по тайге придает определенный монотонный ритм повествованию, вкупе со списками пород (геологических, животных и растительных) и топонимов. Приключений тут тоже несколько больше — в силу того, что север Сихотэ-Алиня вообще место не благостное, все скитания Арсеньева и компании можно вполне рассматривать как квест по предместьям Мордора, без начала и с крайне туманной целью: смысл их — сам процесс скитаний. Все это и сообщает его книгам то самое обаяние непосредственно переживаемого опыта (как авторского, так и читательского).
Сам я в тех местах бывал лишь проездом из Хабаровска до Совгавани — можно сказать, что и не бывал вообще, но побережье Татарского пролива даже на меня в 80-х произвело самое тягостное впечатление (с другой стороны, на Сахалине, где я побывал позже, кстати сказать, — тоже; депрессивные эти места я до сих пор вспоминаю с некоторым ужасом). Арсеньев сейчас это мое тогдашнее мнение подтвердил (градус жути, каким бы ни был ничтожным, в этой части его записок выше, чем в первых книгах, чье действие происходит южнее). Как там выживали туземцы, понятно не очень, но у них с местными чертями явно было особые отношения. А места это неприятные то ли потому, что потоки ци с континента перекрываются Сахалином и образуют энергетические вихри, в которых это самое черт знает что может завестись, то ли еще почему. Но с летающим человеком Арсеньев, судя по косвенным данным, сталкивался. Также интересно и то, что именно огромное и тяжелое таскают по своему дну не очень глубокие и широкие дальневосточные реки.
В третьем томе Арсеньев предстает больше «человеком государственным» — здесь собрана часть его околонаучной публицистики и несколько ее жемчужин (исторических, мифологических, антропологических, этнографических и даже одна охотоведческая, как это ни странно). Ну и кроме того, мы не забываем, что он был «военным востоковедом» — все его экспедиции носили так или иначе секретно-рекогносцировочный характер, и в этом томе представлены некоторые результаты, не вошедшие в книги «для широкого читателя». Хотя он вольно пользовался «копипастой» и утилизировал многие куски из своих предыдущих работ, лишь слегка (или вообще не) их видоизменяя, мы едва ли будем вправе его в этом упрекать: посмотрим, как вы будете относиться к своей писанине, если писать станете урывками у костра в тайге после целого дня утомительных переходов по бурелому и снегам.
Как патриот Арсеньев, ясное дело, печется о благе страны, хотя забота его весьма умозрительна и наивна: он полагает, что кто-то, помимо него — и местных «инородцев», которых он искренне любит, — заинтересован в рачительном использовании таежных богатств. История наглядно показала, до чего он заблуждался: всем, от уездного начальства, до правительства в столицах, всегда было насрать, вымрет от бескормицы местное население, потому что пьяные переселенцы пустили неавторизованный пал, или нет. В этом смысле ничего не изменилось за прошедшие сто лет. Вопрос о необходимости дальневосточных колоний для империи по-прежнему висит в воздухе. В этом — и корни уже упоминавшего менталитета провинциальных обывателей.
Также крайне замечательно и показательно его отношение, например, к староверам. Он восхищается их несгибаемой нравственностью, порядливостью, однако тут же, не переводя дух, сетует на отсутствие у них «патриотизма»: переметнутся-де к японцам, если те не будут их обижать. С нынешней точки зрения такой очерк староверов и впрямь выглядит удивительно: они, похоже, умудрялись сочетать в себе косную традицию и здравый рационализм человека на (своей, но не всегда) земле, что делало их поистине космополитами — живи и давай жить другим, лишь бы в солдатчину никто не забривал. То же и с китайцами, при всей их неоднозначности на этих территориях: все, кто живет в гармонии с окружающей природой, вызывают уважение и восхищение Арсеньева. Хоть наш исследователь и служил, по сути, правящему режиму (и не одному), в глубине душе он оставался все же одиночкой и стихийным анархистом.
Теперь о грустном. Со-редактором третьего тома стал Владимир Соколов, а он, при всем моем к нему человеческом расположении, — прямо-таки явление инопланетного (в плохом смысле) разума. Статьи его, включенные в этот том, написаны «по методу Барроуза»: «Берем слово. Любое слово». Оттого то, что он хочет сказать, зачастую понять решительно невозможно. То, что было бы для этой книги, рассчитанной все ж не на читателей диссертаций, полезным (к примеру, очерк состояния русской этнографии и американистики в начале ХХ века или вполне оригинальные систематические соображения о «Маньчжурском мифе»), натурально тонут в потоках пустословия и того псевдоакадемического воляпюка, который, я полагаю, ныне канает за «исторический дискурс». Постоянное оправдывание присутствия России на этих территориях тоже, конечно, непростительно — и для историка, и для редактора (некоторые выводы Соколова впрямую противоречат впечатлениям и выводам Арсеньева, когда он его комментирует), и для жителя планеты Земля.
Тексты Соколова тут — обычный буквенный продукт современных «торговцев воздухом» и продажных политконсультантов. Такое камлание — помаванье руками и притягивание «мудей к бороде» — лучше всего воздействует на тупых чиновников и администраторов: они все равно не в состоянии понять 2/3 написанных слов и синтагм, для них там все звучит «по-научному», обильные сноски с еще большим количеством «умных» слов, набранных мелким кеглем, их гипнотизируют, и они замирают, даже не моргая. После этого, понятно, им можно продавать все, что угодно продавцу: рабский извод регионализма, например. Таков, по крайней мере, замысел, освященный традицией, — так делалось на Руси издавна (этим же порой грешит и Арсеньев, заметим в скобках, только он гораздо человечнее и порядочнее, да и «дискурс» тогда был не так изощрен). При переводе же на нормальный язык такие тексты усыхают в 5–10 раз, и читатель, подавляя в себе взрывы сардонического хохота (как в многостраничном трактате о связи «интертекста» и «гипертекста», например), то и дело ловит себя на мысленном вопле, адресованном автору: а теперь то же самое, но по-человечески! Предполагается, что эту книгу все же люди будут читать.
Очень жаль, в общем, что текстологические комментарии Ивана Егорчева (они, напротив, написаны нормально, информативны и уместны) стали жертвой этого «псевдоисторического шаманства»: на них постоянно встречаются отсылки, но сами они в томе отсутствуют. Другого объяснения этому косяку у меня нет, кроме того, что их пришлось выбросить в угоду статьям Соколова. Еще один системный недостаток: черно-белые репродукции цветных карт Арсеньева не имеют совершенно никакого смысла — разглядеть что-либо на них не представляется возможным.
И о названии этого краткого обзора. Это строчка из нашего студенческого коллективного творчества. Несколько лет в начале 1980-х я как раз и проводил по месяцу-полутора примерно в тех местах, по которым за 70 с лишним лет до нас ходил Арсеньев, — в долине реки Ваку Иманского уезда (ныне, понятно, река Малиновка, а район Дальнереченский), Да, в колхоз "на картошку" я ездил по любви. Ну и потом заезжал, в частности — в Картун, где он не раз останавливался (это сейчас называется Вострецово). Друзья у меня до сих пор там живут, чудесные это места. А полностью процитированный текст выглядел так:
В краю Дерсы и Узалы
Средь комариной погани
Люблю вязать себе узлы
На детородном органе.
Надо ли говорить, что поэтическая гипербола здесь все, кроме "комариной погани"?