Он мало похож на здешних…
«Собрание стихов», Вольф Эрлих
Однажды я уже писал сюда про поэта Вольфа Эрлиха, но теперь, когда вышла его книжка, не грех написать еще раз. Итак…
«У Вольфа Эрлиха тихий голос, робкие жесты, на губах – готовая улыбка. Он худ и черен. Носит длинные серые брюки, черные грубые ботинки. Немножко хвастается знакомством с Есениным. Был имажинистом. Из-за этого пришлось уйти из университета. Но славы не заработал. Пока издал одну книжку – «Волчье солнце». Так старые романтики называли луну.
Кто-то сказал: Эрлих из Симбирска.
Пожалуй, верно. Он мало похож на здешних…» - так в первой тетради «Записок для себя» вспоминает Эрлиха Иннокентий Басалаев.
Вольф Эрлих действительно родился в Симбирске, в 1902 году, в семье провизора. «Он опоздал родиться, - писал о нем Николай Тихонов. – Если бы он был в годы гражданской войны уже взрослым человеком, а не маленьким, худеньким подростком, то, как знать, приняв участие в революционных битвах, он, возможно, имел бы другую биографию. <…> Отец хотел, чтобы сын пошел по его пути и стал доктором, и Вольф Эрлих сначала действительно поступил на медицинский факультет Казанского университета, но потом склонность к литературе перевесила, и он спустя самое короткое время перешел на историко-филологический факультет и в следующем, 1921 году перевелся в Петроград, на второй курс университета».
Еще будучи гимназистом он активно печатался в журнале «Юность». И в Петрограде сразу окунулся в бурные воды левой поэзии, став активным участником Воинствующего ордена имажинистов. Он участвовал в совместных выступлениях имажинистов, много писал. Сергей Есенин подарил Эрлиху свою первую книгу, «Радуница», снабдив ее дарственной надписью: «Милому Вове и поэту Эрлиху с любовью очень большой. С. Есенин». И свое предсмертное стихотворение «До свидания, друг мой, до свидания» Есенин передал именно Эрлиху. Позже, в 1930-м, Эрлих выпустит книгу воспоминаний о Сергее Есенине «Право на песнь». Книга вызовет спорную реакцию. Так, «Ленинградская правда» напечатает на нее разгромную рецензию. При этом книга удостоится похвалы Николая Бухарина, а Борис Пастернак в письме Николаю Тихонову отзовется о ней восторженно: «Книжка о Есенине написана прекрасно. Большой мир раскрыт так, что не замечаешь, как это сделано, и прямо в него вступаешь и остаешься…»
С 1926-го Вольф Эрлих активно издавался, причем писал и для детей, и для взрослых. В начале 1930-х печатался в «Звезде», «Красной ночи», «Литературном современнике», участвовал в коллективных сборниках ленинградских поэтов, издавал собственные книги. А в 1935-м Эрлих отправился на Дальний Восток, чтобы работать там над сценарием «Волочаевских дней» - в 1937 году на киностудии «Ленфильм» картину поставили братья Васильевы, а на экраны фильмы вышел 20 января 1938 года. Но Эрлих до премьеры не дожил – в конце лета 1937 года он был арестован в Ереване и переправлен в Ленинград, где ему было предъявлено обвинение в принадлежности к троцкистской террористической организации. 19 ноября 1937 года Вольф Эрлих был приговорен к расстрелу, через пять дней приговор привели в исполнение.
С тех пор его очень мало издавали – только его воспоминания о Есенине переиздают, целиком и отрывками, стихи же оказались как будто забытыми. «Собрание стихов», только что вышедшее в издательстве «Водолей», призвано исправить это.
В том, старом тексте про Эрлиха я уже приводил его стихи. Здесь же я хочу поместить его поэму (он назвал ее рассказом) «Необычайные свидания друзей» - почитайте.
Необычайные свидания друзей
Рассказ
1
Тогда с вокзала вышел некто,
Обыденной, в те дни, породы.
А от вокзала шли проспекты,
Похожие на огороды.
Он увидал – торцы, капусту ль? –
Вдоль Невского. Он взял корзину.
Как под водою, было пусто,
Прозрачно. Он взвалил на спину
Мешок, кому-то крикнул: – Коля!
Пришел второй, и вот уж двое –
Красноармейцы, дети, что ли –
Они пошли. Над мостовою
Горел рассвет, и мостовая
Казалась сельской и зеленой.
Плыла в крапиве Моховая,
Лопух шумел на Миллионной.
Шли потихоньку. И дорога
Все зеленела. Пели птицы.
Заря румянила немного
Изъеденные тифом лица,
Шинели, сапоги худые,
Мешки из старого брезента,
Худые шеи – или выи? –
Красноармейцы, иль студенты –
Шли потихоньку. Пели птицы.
Казалось, фронтом шла дорога.
Сказал один: Хоть бы напиться.
Другой сказал: - Тошнит немного.
Сказал один: - Хоть бы напиться.
Другой сказал: - Ну, это – просто.
Шли потихоньку. Пели птицы.
Пришли к Сампсоньевскому мосту.
*
Тогда за Малою Невою
Лежали кладбища заводов.
Над Выборгскою стороною
Сиял как бы великий отдых.
Он кажущимся был, мы знаем.
Но без коптинки корпус даже
Завода мог уснуть случаем
И левитановским пейзажем.
Он как бы вымер, этот город.
Входила степь. Жирели травы.
И только, распахнувши ворот,
Дышали кое-как заставы.
Да голуби на каждом доме!
Да перистость на горизонте!
Замок и надпись на райкоме:
«Закрыт. Товарищи на фронте».
Да мать над карточкою сына…
Стоял дворец, лицом к закату.
Владыка нефти и бензина
Его построил здесь когда-то.
Они вошли. Огромных сорок
Пустело комнат. Паутина…
Шли кабинеты – иль конторы?
Дубовые столы, картины.
Шкап с медною, замочной дыркой
(Порядок точный и примерный!).
Камин в углу – похож на кирку,
Пустой. На нем – модель цистерны.
А синее покрыто небо
Все перистыми облаками –
Взгляни в окно! Здесь только мебель
Слегка потрогана штыками.
Да пылью дует, как из гроба.
Мимо буфетной и диванной
Они прошли. Уселись оба.
Решили – поселиться в ванной.
*
День разгорелся. И пожаром
Стояло солнце. Было лето.
Пустой трамвай, качаясь, даром
Привез их к университету.
Они вошли. Их встретил сторож,
Профессор ли? – в сюртучной паре.
Они нашли, еще не скоро,
Студенческую канцелярию.
Холуй в мундире, в бакенбардах,
Обрел вдруг почему-то смелость:
- А вы когда-нибудь за партой
Сидели? – Очень есть хотелось.
Язык во рту как бы в отваре
Соленом был. И стыд до боли.
Один, уже вспотевший, шарил,
В шинели путаясь, револьвер.
Она вошла: - Вы что, ребята? –
Пропела вдруг (совсем как птица!). –
Тиф? – Нет. – Из армии? – Из пятой,
Командированы учиться.
Она, смеясь, сняла кожанку,
Потрогала на них шинели.
Сказал один: – Как будто жарко.
Другой: – Четыре дня не ели.
Сказал один: – Хоть бы напиться.
Она сказала: – Это – просто.
…Шли потихоньку. Пели птицы.
Пришли к Сампсоньевскому мосту.
2
Стал воздух нестерпимо синим
И в парках проступила ретушь.
Ржавела падаль. Паутина
Плыла. Сияло бабье лето.
Прозрачно зори холодели.
И холодком, еще петушьим,
Друзья вставали – мылись, пели,
Водой холодной терли уши,
Носы, плескались неизменно,
Шипя, и знали – розовея,
Вдруг из-за ширмы глянет Лена
И промурлычет: – Мойте шеи.
Ходили вместе на работу.
Учились вместе. Ели вместе.
Есть нечего – кури в охоту.
И время шло без происшествий
Без видимых, по крайней мере.
И горевать старались редко,
Хотя у Лены брат расстрелян,
В Чите, семеновской разведкой.
А Николай, в тужурке ватной
И в ватном стеганом жилете
Дрожа, переболел возвратным,
Так на ходу и не заметив.
Вот только появились крысы.
Куда не прячь еду, а ловко
Запрятывали – на карнизы,
Подвешивали на веревку, -
А утром встанут – неизменно:
Сухарь, пакет с морковным чаем
Находятся – в туфле у Лены,
Иль в сапоге у Николая.
Но стала портиться погода.
Дожди. По воскресеньям Лена
Вставала рано. Грела воду,
И кафельные мыла стены.
Все вымоет, вздохнет и сядет.
Иль снова вскочит, греет воду,
Иль шьет, куда-то в угол глядя.
Поет. Так начинался отдых.
Поставит чай. Накормит пламя
Щепой трухлявой, старой книжкой.
Уставится в огонь глазами
И смотрит, как танцует крышка.
Занятный, между прочим, танец,
По крайней мере, для поэта:
Пар тоненькую песню тянет,
А крышка барыней, под этот
Тончайший свист, сначала – млея
Сопит и отражает пламя,
Румяная, потом вспотеет
И вдруг – пошла плясать боками!
А Лена, жестом неизменным,
Нагнется, крышку приподымет.
И станут вдруг глаза у Лены
Оранжевыми, золотыми.
*
Что приписать об этой тройке
По совести? Смешными были
Немножко. Доблестно и стойко –
Фронтовики! – трудились, жили.
Смеялись, встречу вспоминая.
Но Лена, насмеявшись вволю,
Вдруг отняла у Николая
И в тумбу заперла револьвер.
Ну, что еще? Кричали галки.
Ледок позванивал осенний.
Влюбились. Повздыхали жалко.
Не обошлось без объяснений.
Летели листья оголтело.
Был по-осеннему блаженный,
Прозрачный день. И солнце грело,
Сказал один: – Ты знаешь, Лена…
И вдруг побагровели уши
Так жалостно, недоуменно.
И замолчал. Но, встрепенувшись,
Другой сказал: – Ты знаешь, Лена…
И оба покраснели. Грело
Скупое солнце. И, мгновенно
Все запылав, она пропела
Мужским баском: – Ты знаешь, Лена…
3
Пришел ноябрь. Ломать заборы
Друзья ходили. Дымовые
Вздохнули трубы. И на город,
Мертвея, бельма меловые
Зима уставила. И трое
Смеялись, что расчет был тонким:
Отказывалось паровое,
Но можно греться у колонки.
Так грели воду. Грелись сами,
Следя, как в топке угли гасли.
Учились. Жарили утрами
Блины на конопляном масле.
Решали ссоры самосудом.
И каждому тут было дело:
Картошку чистить, мыть посуду,
Вздыхать, что Лена хорошела,
Но потихоньку, без охоты
Себе признаться даже смело,
Что, мол, влюблен. Сдавать зачеты.
Зубрить. А Лена хорошела
Действительно. Зима покрыла
Белейшим снегом тротуары.
Закрыла дыры, швы зарыла.
На Невском появились пары,
Налетчики, купцы (и даже
Грязца картофельных пирожных).
И первые крупинки сажи
С заводов! Стук, еще порожних,
Грузовиков. Ларьки и рынки.
И лавки (и притоны даже).
И хлеба первые крупинки
В столовых! (Кошельки и кражи.)
Страх поражения у слабых.
Мечта в торговцах. И нелепый,
Мерзейший шик. И в перьях бабы.
И все-таки – тепло и слепо
Ложился снег. Большой и чистый,
Порхал и плыл, сгущался в заметь.
Из силы выбились чекисты,
Следя запавшими глазами
За городом. Росли налеты.
Жил Невский, плача и торгуя.
И кой-кому казалось – счеты
И впрямь отложены с буржуем.
Зачитывались вслух газеты.
Ходил шпион походкой волчьей.
И в заговоры шли поэты,
И в людоедство шло Поволжье.
И думалось тогда прилежно.
Зима одна была надменной
И розовой, и даже нежной,
В тот день, когда убили Лену.
*
Снег, как особенная милость,
Сиял. А снегу было вдосталь
В ту зиму. Как это случилось?
Как все тогда случалось – просто.
В обычный, синий час рассвета,
У Чернышева, на Фонтанке,
Ее нашли уже раздетой –
Без валенок и без кожанки.
Она была – с большой косою,
С веселым сердцем, с птичьим горлом,
И розовою, и такою,
Что у ребят дыханье сперло.
Она тогда все больше пела.
(Она всегда была веселой!)
Где это горло, где это тело?
Мятущийся и теплый голос?
Она тогда все больше шила.
Где тот наперсток? Где иголка?
Где пуля, что ее убила?
Как умирала комсомолка?
Закат ржавел над катафалком
И трубы плакали, и оба,
Дрожа и спотыкаясь жалко,
Товарищи пошли у гроба.
Владело воронье пейзажем.
Зима была почти военной
И мстительной и грозной даже
В тот день, как хоронили Лену.
Знамена, как закат над взморьем,
Пылали яростно и грубо.
Но пением смягчали горе,
И – бархатные – пели трубы.
*
Шли облака. Катились звезды.
Фронты кончались. Шли закаты.
Был розовым январский воздух.
Что мне прибавить о ребятах?
Закат ржавел над катафалком
Уже пустым. Морозно стало.
Дрожа и спотыкаясь жалко,
Товарищи пошли к вокзалу.
Так было холодно, так пусто,
Что вдруг один смешно и грозно
Завыл, и скверной брани сгусток
Метнулся в воздухе морозном.
Прожектор просиял и канул.
И плохо было человеку:
Он выл, хватая снег руками,
Глазами прижимаясь к снегу.
Пусть грубовато, даже хмуро
И горестно, но непреклонно
Я славлю ночи диктатуры,
Железную походку ЧОН’а,
И день, что был так зол и розов,
И этот снег, большой и чистый,
И ярость горькую матросов,
И доблесть громкую чекистов,
Вокзал, что был берлогой волчьей
В те дни, распахнутый и голый,
Друзей, что отбыли в Поволжье
С командировками на голод.
Эпилог
Был день. С вокзала вышел некто,
Обычной в наши дни породы.
А от вокзала шли проспекты
Зеленые, как огороды.
Над площадью тепло и страстно
Ромашка спорила с бензином.
Как под водою, было ясно,
Прозрачно. Возле магазина
Он встал, кому-то крикнул: - Коля! –
Пришел второй, и вот уж двое –
Поэты, инженеры, что ли? –
Они пошли. Над мостовою
Горел закат. И мостовая
Асфальтом шла, травой зеленой.
Плыла в гудроне Моховая
И сквер шумел на Миллионной.
Шли потихоньку, и дорога
Все зеленела. Пели птицы.
Заря румянила немного
Скуластые, крытые лица,
Пальто и шляпы пуховые,
Скрипучую, большую обувь,
Большой портфель, очки большие
И ордена в петлицах. Оба –
Шли потихоньку. Пели птицы.
Казалось, морем шла дорога.
Сказал один: – Хоть бы влюбиться!
Другой спросил: – Грустишь немного?
Сказал один: – Хоть бы влюбиться!
Другой сказал: – Ну, это – простою
Шли потихоньку. Пели птицы.
Пришли к Сампсоньевскому мосту.