Издательство Додо Пресс: издаем что хотим

Голос Омара

Евгений Коган Постоянный букжокей ср, 23 декабря

Он мало похож на здешних…

«Собрание стихов», Вольф Эрлих

Однажды я уже писал сюда про поэта Вольфа Эрлиха, но теперь, когда вышла его книжка, не грех написать еще раз. Итак…

«У Вольфа Эрлиха тихий голос, робкие жесты, на губах – готовая улыбка. Он худ и черен. Носит длинные серые брюки, черные грубые ботинки. Немножко хвастается знакомством с Есениным. Был имажинистом. Из-за этого пришлось уйти из университета. Но славы не заработал. Пока издал одну книжку – «Волчье солнце». Так старые романтики называли луну.

Кто-то сказал: Эрлих из Симбирска.

Пожалуй, верно. Он мало похож на здешних…» - так в первой тетради «Записок для себя» вспоминает Эрлиха Иннокентий Басалаев.

Вольф Эрлих действительно родился в Симбирске, в 1902 году, в семье провизора. «Он опоздал родиться, - писал о нем Николай Тихонов. – Если бы он был в годы гражданской войны уже взрослым человеком, а не маленьким, худеньким подростком, то, как знать, приняв участие в революционных битвах, он, возможно, имел бы другую биографию. <…> Отец хотел, чтобы сын пошел по его пути и стал доктором, и Вольф Эрлих сначала действительно поступил на медицинский факультет Казанского университета, но потом склонность к литературе перевесила, и он спустя самое короткое время перешел на историко-филологический факультет и в следующем, 1921 году перевелся в Петроград, на второй курс университета».

Еще будучи гимназистом он активно печатался в журнале «Юность». И в Петрограде сразу окунулся в бурные воды левой поэзии, став активным участником Воинствующего ордена имажинистов. Он участвовал в совместных выступлениях имажинистов, много писал. Сергей Есенин подарил Эрлиху свою первую книгу, «Радуница», снабдив ее дарственной надписью: «Милому Вове и поэту Эрлиху с любовью очень большой. С. Есенин». И свое предсмертное стихотворение «До свидания, друг мой, до свидания» Есенин передал именно Эрлиху. Позже, в 1930-м, Эрлих выпустит книгу воспоминаний о Сергее Есенине «Право на песнь». Книга вызовет спорную реакцию. Так, «Ленинградская правда» напечатает на нее разгромную рецензию. При этом книга удостоится похвалы Николая Бухарина, а Борис Пастернак в письме Николаю Тихонову отзовется о ней восторженно: «Книжка о Есенине написана прекрасно. Большой мир раскрыт так, что не замечаешь, как это сделано, и прямо в него вступаешь и остаешься…»

С 1926-го Вольф Эрлих активно издавался, причем писал и для детей, и для взрослых. В начале 1930-х печатался в «Звезде», «Красной ночи», «Литературном современнике», участвовал в коллективных сборниках ленинградских поэтов, издавал собственные книги. А в 1935-м Эрлих отправился на Дальний Восток, чтобы работать там над сценарием «Волочаевских дней» - в 1937 году на киностудии «Ленфильм» картину поставили братья Васильевы, а на экраны фильмы вышел 20 января 1938 года. Но Эрлих до премьеры не дожил – в конце лета 1937 года он был арестован в Ереване и переправлен в Ленинград, где ему было предъявлено обвинение в принадлежности к троцкистской террористической организации. 19 ноября 1937 года Вольф Эрлих был приговорен к расстрелу, через пять дней приговор привели в исполнение.

С тех пор его очень мало издавали – только его воспоминания о Есенине переиздают, целиком и отрывками, стихи же оказались как будто забытыми. «Собрание стихов», только что вышедшее в издательстве «Водолей», призвано исправить это.

В том, старом тексте про Эрлиха я уже приводил его стихи. Здесь же я хочу поместить его поэму (он назвал ее рассказом) «Необычайные свидания друзей» - почитайте.

Необычайные свидания друзей

Рассказ

1

Тогда с вокзала вышел некто,

Обыденной, в те дни, породы.

А от вокзала шли проспекты,

Похожие на огороды.

Он увидал – торцы, капусту ль? –

Вдоль Невского. Он взял корзину.

Как под водою, было пусто,

Прозрачно. Он взвалил на спину

Мешок, кому-то крикнул: Коля!

Пришел второй, и вот уж двое –

Красноармейцы, дети, что ли –

Они пошли. Над мостовою

Горел рассвет, и мостовая

Казалась сельской и зеленой.

Плыла в крапиве Моховая,

Лопух шумел на Миллионной.

Шли потихоньку. И дорога

Все зеленела. Пели птицы.

Заря румянила немного

Изъеденные тифом лица,

Шинели, сапоги худые,

Мешки из старого брезента,

Худые шеи – или выи? –

Красноармейцы, иль студенты –

Шли потихоньку. Пели птицы.

Казалось, фронтом шла дорога.

Сказал один: Хоть бы напиться.

Другой сказал: - Тошнит немного.

Сказал один: - Хоть бы напиться.

Другой сказал: - Ну, это – просто.

Шли потихоньку. Пели птицы.

Пришли к Сампсоньевскому мосту.

*

Тогда за Малою Невою

Лежали кладбища заводов.

Над Выборгскою стороною

Сиял как бы великий отдых.

Он кажущимся был, мы знаем.

Но без коптинки корпус даже

Завода мог уснуть случаем

И левитановским пейзажем.

Он как бы вымер, этот город.

Входила степь. Жирели травы.

И только, распахнувши ворот,

Дышали кое-как заставы.

Да голуби на каждом доме!

Да перистость на горизонте!

Замок и надпись на райкоме:

«Закрыт. Товарищи на фронте».

Да мать над карточкою сына…

Стоял дворец, лицом к закату.

Владыка нефти и бензина

Его построил здесь когда-то.

Они вошли. Огромных сорок

Пустело комнат. Паутина…

Шли кабинеты – иль конторы?

Дубовые столы, картины.

Шкап с медною, замочной дыркой

(Порядок точный и примерный!).

Камин в углу – похож на кирку,

Пустой. На нем – модель цистерны.

А синее покрыто небо

Все перистыми облаками –

Взгляни в окно! Здесь только мебель

Слегка потрогана штыками.

Да пылью дует, как из гроба.

Мимо буфетной и диванной

Они прошли. Уселись оба.

Решили – поселиться в ванной.

*

День разгорелся. И пожаром

Стояло солнце. Было лето.

Пустой трамвай, качаясь, даром

Привез их к университету.

Они вошли. Их встретил сторож,

Профессор ли? – в сюртучной паре.

Они нашли, еще не скоро,

Студенческую канцелярию.

Холуй в мундире, в бакенбардах,

Обрел вдруг почему-то смелость:

- А вы когда-нибудь за партой

Сидели? – Очень есть хотелось.

Язык во рту как бы в отваре

Соленом был. И стыд до боли.

Один, уже вспотевший, шарил,

В шинели путаясь, револьвер.

Она вошла: - Вы что, ребята? –

Пропела вдруг (совсем как птица!). –

Тиф? – Нет. – Из армии? – Из пятой,

Командированы учиться.

Она, смеясь, сняла кожанку,

Потрогала на них шинели.

Сказал один: Как будто жарко.

Другой: Четыре дня не ели.

Сказал один: Хоть бы напиться.

Она сказала: Это – просто.

…Шли потихоньку. Пели птицы.

Пришли к Сампсоньевскому мосту.

2

Стал воздух нестерпимо синим

И в парках проступила ретушь.

Ржавела падаль. Паутина

Плыла. Сияло бабье лето.

Прозрачно зори холодели.

И холодком, еще петушьим,

Друзья вставали – мылись, пели,

Водой холодной терли уши,

Носы, плескались неизменно,

Шипя, и знали – розовея,

Вдруг из-за ширмы глянет Лена

И промурлычет: Мойте шеи.

Ходили вместе на работу.

Учились вместе. Ели вместе.

Есть нечего – кури в охоту.

И время шло без происшествий

Без видимых, по крайней мере.

И горевать старались редко,

Хотя у Лены брат расстрелян,

В Чите, семеновской разведкой.

А Николай, в тужурке ватной

И в ватном стеганом жилете

Дрожа, переболел возвратным,

Так на ходу и не заметив.

Вот только появились крысы.

Куда не прячь еду, а ловко

Запрятывали – на карнизы,

Подвешивали на веревку, -

А утром встанут – неизменно:

Сухарь, пакет с морковным чаем

Находятся – в туфле у Лены,

Иль в сапоге у Николая.

Но стала портиться погода.

Дожди. По воскресеньям Лена

Вставала рано. Грела воду,

И кафельные мыла стены.

Все вымоет, вздохнет и сядет.

Иль снова вскочит, греет воду,

Иль шьет, куда-то в угол глядя.

Поет. Так начинался отдых.

Поставит чай. Накормит пламя

Щепой трухлявой, старой книжкой.

Уставится в огонь глазами

И смотрит, как танцует крышка.

Занятный, между прочим, танец,

По крайней мере, для поэта:

Пар тоненькую песню тянет,

А крышка барыней, под этот

Тончайший свист, сначала – млея

Сопит и отражает пламя,

Румяная, потом вспотеет

И вдруг – пошла плясать боками!

А Лена, жестом неизменным,

Нагнется, крышку приподымет.

И станут вдруг глаза у Лены

Оранжевыми, золотыми.

*

Что приписать об этой тройке

По совести? Смешными были

Немножко. Доблестно и стойко –

Фронтовики! – трудились, жили.

Смеялись, встречу вспоминая.

Но Лена, насмеявшись вволю,

Вдруг отняла у Николая

И в тумбу заперла револьвер.

Ну, что еще? Кричали галки.

Ледок позванивал осенний.

Влюбились. Повздыхали жалко.

Не обошлось без объяснений.

Летели листья оголтело.

Был по-осеннему блаженный,

Прозрачный день. И солнце грело,

Сказал один: Ты знаешь, Лена…

И вдруг побагровели уши

Так жалостно, недоуменно.

И замолчал. Но, встрепенувшись,

Другой сказал: Ты знаешь, Лена…

И оба покраснели. Грело

Скупое солнце. И, мгновенно

Все запылав, она пропела

Мужским баском: Ты знаешь, Лена…

3

Пришел ноябрь. Ломать заборы

Друзья ходили. Дымовые

Вздохнули трубы. И на город,

Мертвея, бельма меловые

Зима уставила. И трое

Смеялись, что расчет был тонким:

Отказывалось паровое,

Но можно греться у колонки.

Так грели воду. Грелись сами,

Следя, как в топке угли гасли.

Учились. Жарили утрами

Блины на конопляном масле.

Решали ссоры самосудом.

И каждому тут было дело:

Картошку чистить, мыть посуду,

Вздыхать, что Лена хорошела,

Но потихоньку, без охоты

Себе признаться даже смело,

Что, мол, влюблен. Сдавать зачеты.

Зубрить. А Лена хорошела

Действительно. Зима покрыла

Белейшим снегом тротуары.

Закрыла дыры, швы зарыла.

На Невском появились пары,

Налетчики, купцы (и даже

Грязца картофельных пирожных).

И первые крупинки сажи

С заводов! Стук, еще порожних,

Грузовиков. Ларьки и рынки.

И лавки (и притоны даже).

И хлеба первые крупинки

В столовых! (Кошельки и кражи.)

Страх поражения у слабых.

Мечта в торговцах. И нелепый,

Мерзейший шик. И в перьях бабы.

И все-таки – тепло и слепо

Ложился снег. Большой и чистый,

Порхал и плыл, сгущался в заметь.

Из силы выбились чекисты,

Следя запавшими глазами

За городом. Росли налеты.

Жил Невский, плача и торгуя.

И кой-кому казалось – счеты

И впрямь отложены с буржуем.

Зачитывались вслух газеты.

Ходил шпион походкой волчьей.

И в заговоры шли поэты,

И в людоедство шло Поволжье.

И думалось тогда прилежно.

Зима одна была надменной

И розовой, и даже нежной,

В тот день, когда убили Лену.

*

Снег, как особенная милость,

Сиял. А снегу было вдосталь

В ту зиму. Как это случилось?

Как все тогда случалось – просто.

В обычный, синий час рассвета,

У Чернышева, на Фонтанке,

Ее нашли уже раздетой –

Без валенок и без кожанки.

Она была – с большой косою,

С веселым сердцем, с птичьим горлом,

И розовою, и такою,

Что у ребят дыханье сперло.

Она тогда все больше пела.

(Она всегда была веселой!)

Где это горло, где это тело?

Мятущийся и теплый голос?

Она тогда все больше шила.

Где тот наперсток? Где иголка?

Где пуля, что ее убила?

Как умирала комсомолка?

Закат ржавел над катафалком

И трубы плакали, и оба,

Дрожа и спотыкаясь жалко,

Товарищи пошли у гроба.

Владело воронье пейзажем.

Зима была почти военной

И мстительной и грозной даже

В тот день, как хоронили Лену.

Знамена, как закат над взморьем,

Пылали яростно и грубо.

Но пением смягчали горе,

И – бархатные – пели трубы.

*

Шли облака. Катились звезды.

Фронты кончались. Шли закаты.

Был розовым январский воздух.

Что мне прибавить о ребятах?

Закат ржавел над катафалком

Уже пустым. Морозно стало.

Дрожа и спотыкаясь жалко,

Товарищи пошли к вокзалу.

Так было холодно, так пусто,

Что вдруг один смешно и грозно

Завыл, и скверной брани сгусток

Метнулся в воздухе морозном.

Прожектор просиял и канул.

И плохо было человеку:

Он выл, хватая снег руками,

Глазами прижимаясь к снегу.

Пусть грубовато, даже хмуро

И горестно, но непреклонно

Я славлю ночи диктатуры,

Железную походку ЧОН’а,

И день, что был так зол и розов,

И этот снег, большой и чистый,

И ярость горькую матросов,

И доблесть громкую чекистов,

Вокзал, что был берлогой волчьей

В те дни, распахнутый и голый,

Друзей, что отбыли в Поволжье

С командировками на голод.

Эпилог

Был день. С вокзала вышел некто,

Обычной в наши дни породы.

А от вокзала шли проспекты

Зеленые, как огороды.

Над площадью тепло и страстно

Ромашка спорила с бензином.

Как под водою, было ясно,

Прозрачно. Возле магазина

Он встал, кому-то крикнул: - Коля! –

Пришел второй, и вот уж двое –

Поэты, инженеры, что ли? –

Они пошли. Над мостовою

Горел закат. И мостовая

Асфальтом шла, травой зеленой.

Плыла в гудроне Моховая

И сквер шумел на Миллионной.

Шли потихоньку, и дорога

Все зеленела. Пели птицы.

Заря румянила немного

Скуластые, крытые лица,

Пальто и шляпы пуховые,

Скрипучую, большую обувь,

Большой портфель, очки большие

И ордена в петлицах. Оба –

Шли потихоньку. Пели птицы.

Казалось, морем шла дорога.

Сказал один: Хоть бы влюбиться!

Другой спросил: Грустишь немного?

Сказал один: Хоть бы влюбиться!

Другой сказал: Ну, это – простою

Шли потихоньку. Пели птицы.

Пришли к Сампсоньевскому мосту.