Издательство Додо Пресс: издаем что хотим

Голос Омара

Евгений Коган Постоянный букжокей ср, 16 декабря

Тогда – по звуку выстрела умели отличать винтовку от нагана…

Михаил Фроман, «Две повести»

«С 1923 наппельбаумские сборища стали посещать два поэта, только что переехавшие в Петроград из Ташкента, - Павел Лукницкий и Михаил Фроман... – описывал в своих воспоминаниях появление Михаила Фромана в Ленинграде писатель Николай Чуковский. - В квартиру Наппельбаумов Лукницкого привела пламенная любовь к Гумилеву, которого он никогда не видел. А Фромана привела сюда не менее пламенная любовь к Ходасевичу. И оба они опоздали. Гумилева уже не было в живых, а Ходасевич находился в Германии. <…> Любовь Фромана к Ходасевичу была не столь энергична, но зато, попав в дом Наппельбаумов, он воспылал иною, более жаркой любовью и примерно через год женился на Иде Моисеевне Наппельбаум. Своей женитьбой Михаил Александрович Фроман как бы разрубил всю цепь неудачных любовей, и все стало на место, - все перестали любить кого не нужно и полюбили кого нужно. Начались браки...».

Михаил Александрович Фракман (Фроман – его псевдоним) родился 5 апреля 1891 года в Ташкенте. Юность он провел в Германии – учился в высшем техническом училище в Дармштадте, но в начале 1920-х вернулся в Россию, в Ленинград. Начав с детских стихов и продолжив серьезной лирикой, Фроман довольно быстро стал яркой фигурой литературного Ленинграда тех лет. «Он знает, когда и что надо сказать. Главное – умеет молчать, когда его не спрашивают. О нем говорят: “культурный поэт”», - писал в «Записках для себя» Иннокентий Басалаев. В 1930-е Фроман много переводил – писатель, знаток и редактор переводов Гейне, Александр Дейч называл переводы Фромана наилучшими. А в 1930-м поэт и переводчик Фроман издал два своих прозаических текста – две повести. И оказалось, что он – удивительный, точный в формулировках, остроумный, наблюдательный и очень тонкий прозаик.

Я, пожалуй, приведу здесь отрывок из его повести «Конец Чичикова», просто чтобы не писать лишних слов:

«Бронепоезд уверенно и тяжело подошел к станции. Бронирован был, собственно, только паровоз. Остальная часть поезда состояла из обыкновенной теплушки для команды и снарядов и трех платформ. По краям платформ возвышались сложенные друг на друга мешки, сквозь которые глядели стволы пулеметов. В середине стояли трехдюймовки.

Когда поезд стал, из станционного здания вышли на перрон комиссар участка, Уточка с помощником и два красноармейца.

Навстречу им, легко выпрыгнув из теплушки, шел матрос, комендант бронепоезда. Пулеметные ленты, перекинутые через плечи крест-на-крест, почти закрывали парусиновую рубаху. Открытыми оставались загорелая шея и клин безволосой груди. За поясом черных штанов торчала ручка нагана. Матрос спокойно подошел к группе людей, снял бескозырку, вытер крепко ладонью сверху вниз, расплющивая мягкий широкий нос, все лицо, бронзовое и ничем непримечательное, и просто, чуть сиплым голосом сказал:

- Вот что, братишки, без канители! Через десять минут – путевку в Николаевск! А не то, - он посмотрел через головы людей на здания за станцией, - все это к черту!

Он снова с силой провел рукой по лицу и надел шапку.

- Товарищ, вы понимаете, что вы делаете? – начал, подергивая узкими красными губами, комиссар.

- Брось, братишка! – прервал матрос. – Разговаривать не о чем. Где начальник участка? Давай сюда начальника! – повысил он голос.

- Я комиссар…

- Ах, комиссар, - протянул матрос, щуря глаза и чуть откидывая назад голову, - а мне начальника участка! – вдруг заорал он. – Зови начальника!

Комиссар посмотрел в глаза матросу и понял, что спорить уже бесполезно.

- Хорошо. Сейчас придет начальник. Пойдем, товарищи.

Он повернулся и пошел к станции. За ним, молча, двинулись остальные.

Матрос остался один. Он подозрительно оглядел пустой раскаленный перрон и легонько свистнул. На свист, перелезая через мешки, с платформ соскочили шесть матросов с винтовками в руках.

С двух сторон, по трое, они стали возле коменданта, лицом к черному, прохладному прямоугольнику раскрытых дверей здания.

Но дядя Вася вышел из-за угла здания. Шел он медленно, дымя папироской, с шапкой в руке. На блестящей под солнцем лысине мерно покачивался, приседая хвостом, Чичиков.

Матросы с недоумением и любопытством смотрели на идущего.

Дядя Вася, не спеша, дошел до матросов и остановился перед комендантом. Чичиков, сидевший спокойно, пока дядя Вася шел, теперь, прыгая по небольшой площадке лысины, осторожно разглядывал матросов. Наконец, он чирикнул и принялся поклевывать лысину. Матросы, позабыв, зачем они приехали, не отрываясь, смотрели на воробья. И когда воробей, вдруг присмирев, оставил на лысине след, - матросы не выдержали и загрохотали. Комендант хмыкнул, снял шапку и провел рукой по лицу, безжалостно прижимая нос. Чичиков взглянул на коротко стриженую круглую голову коменданта, вспорхнул и сел на нее. Матросы гремели, сверкая белыми зубами, приседали, ухали. Комендант хохотал тоже, но стоял прямо с напряженно неподвижной головой.

Дядя Вася вынул из кармана платок, вытер лысину и хехекнул.

Один из матросов, догадавшись, содрал с головы шапку и, выставляя вперед копну путанных волос, смеясь, крикнул:

- А ну, ко мне!

Воробей чирикнул и перелетел к нему. Но сейчас же, ему видимо не понравились цеплявшиеся за коготки волосы, - вернулся на голову коменданта.

- Не любит волосатых! Ха-ха-ха, - ревели в детском восторге матросы.

Польщенный комендант уже не боялся спугнуть воробья и хохотал громче всех.

Дядя Вася смотрел на матросов и улыбался, как улыбается зрелый человек, глядя на смеющегося ребенка.

- Вот это так воробей! – простонал, стирая огромным кулаком слезы, один из матросов.

- Это что же, - воробей начальник участка? – посмотрел, гогоча, на дядю Васю комендант. – У него, что ли, путевку просить?

- А отчего бы и не у него? Он все может! – Дядя Вася не ожидал такой быстрой удачи. – Он все может, - с удовольствием повторил он. – Молодец, Чичиков!

- Чичиков! – снова загрохотали матросы. – Чичиков! Чичиков! Чичиков! – ревели шесть глоток.

Договорились у дяди Васи за столом. Матросы оставляют у дяди Васи на хранение соль, получают новые мешки и едут обратно драться.

Договор был закреплен двумя бутылками мутного, рыжего самогона. Выпит был самогон за революцию, за Чичикова, за матросов, за хорошего человека – дядю Васю…»

Тонкая и умная проза Фромана с тех пор, с 1930 года, переиздавалась лишь один раз – в начале 2000-х крошечным тиражом был издан томик избранных произведений Фромана, в том числе и две эти повести. И очень хочется, чтобы эти тексты все-таки попали в сферу внимания читающей публики.

А Михаил Фроман прожил недолгую жизнь – 21 июня 1940 года он умер после неудачной операции на желчном пузыре. По воспоминаниям Иды Наппельбаум, на панихиду в гостиной Дома писателей собралось около трехсот человек. Его похоронили на Волковом лютеранском кладбище. «У могилы Николай Браун прочел одно из последних стихотворений Фромана “Дуб”. Над могилой действительно нависала зелень огромного дуба. В больнице, умирая, понимая, что происходит, он в отчаянии шептал: “Но я еще своего главного не написал!”…» Ему было 49 лет.

Да, а вынесенная в заголовок фраза – первое предложение повести «Конец Чичикова».