Фингал, Оскар и Кадо супротив детей крестьянских
"Крестьянские дети", Николай Некрасов
Вот кто б знал, отчего это я вспомнил сначала про то, что стихотворение, которое мы учили наизусть в школе (не знаю – как оно нынче обстоит) – это не стихотворение, а кусок поэмы. Помните?
Однажды в студеную зимнюю пору
Я из лесу вышел; был сильный мороз...
Вероятно, потому что какая-никакая зима наступила, пусть и недостаточно студеная. Потом перечитал поэму – “Крестьянские дети” – надо сказать, очень ловкую, бойкую, профессионально акцентированную и педалированную, с правильным процентом сентиментальности и умильности... Чего уж там, умел певец страданий народных складывать слова в строфы таким образом, что слезы выдавливал из читателя отнюдь не скупые, и вполне вероятно, что действительно чувства добрые своей лирой пробуждал. Поэтому даже не очень и понятно, стоит ли спустя страшное количество лет его в чем-то упрекать... Вот и не будем.
Однако вспомнилась страстнейшая любовь поэта... нет, не к детям (тем более, к чужим, к тому ж – крестьянским), а к своим собакам – к примеру, один из героев поэмы пес Фингал – это не персонаж, это реально существовавший и документально увековеченный пойнтер.
А вот что вспоминала М. А. Вилькен (Ушакова): “С своими любимыми собаками Н. А. не расставался и за обедом, и даже они, можно сказать, обедали вместе с хозяином. Уэп сидел обыкновенно около стула, на котором помещался его хозяин, а Оскару рядом со столом ставился особый прибор: лакей раскладывал салфетку, ставил на нее тарелку, усаживал собаку, перевязывал её чистой салфеткой и клал кушанье, и Оскар важно кушал с блюда”.
Еще одно воспоминание (апокрифическое, нагуглить источник не смог): сострадатель простому народу куда-то плыл на пароходе с непременной собачкой. Собачка кушала в ресторане вместе с хозяином – естественно, с ресторанного фарфора. Когда ж прочие посетители возмутились данной негигиеничностью, выдавливатель читательских слез распорядился всю посуду после собачки выбрасывать – за его сострадательский счет.
И не помню, кто уж совсем анекдотически вспоминал, как обожаемый поэтом пойнтер Кадо постоянно присутствовал на обедах для сотрудников “Современника” и гулял по столу, беззастенчиво объедая гостей непосредственно с их тарелок, после чего лакеи подавали ему персональную куропатку, которой тот елозил по шелковой мебельной обивке. От чего аккуратный писатель Гончаров приходил в ужас и старался не сесть на жирные пятна (что удавалось не всегда). Пойнтер этот, несмотря на невоспитанность (или на некрасовское воспитание) на гостей не злился, а терпеть не мог лишь приходивших к Некрасову цензоров и Салтыкова-Щедрина (вот почему его-то, а?). Когда Салтыков-Щедрин приходил к радетелю за народ, собаку запирали, а как-то раз забыли, и Кадо целенаправленно нашел на вешалке салтыковско-щедринскую шинель да и отжевал у нее половину полы, после чего борцу за угнетаемых крестьян пришлось компенсировать издержки.
Ну, и напоследок снова о детях. А. А. Фет пишет в воспоминаниях:
"Идет, например, некто по Невскому и видит коляску, на запятках которой, остриями вверх, торчат гвозди. Назначение гвоздей – отпугивать мальчишек, которые захотели бы уцепиться сзади. Увидев гвозди, пешеход вспоминает, что у Некрасова в одной сатире сказано:
“...не ставь за каретой гвоздей,
Чтоб, вскочив, накололся ребенок”.
И вдруг, вглядевшись, замечает, к своему удивлению, что в коляске с гвоздями сидит не кто иной, как сам Некрасов, что это коляска Некрасова, и что, значит, сам Некрасов, с одной стороны, утыкал запятки гвоздями, а с другой стороны – гуманно пожалел тех детей, которые могут на эти гвозди наткнуться".
Вот видите, к каким экскурсам приводит наступление хотя бы относительных морозов! Но поэму – перечтите, она душевная.