Мальчики и фотопленки

​Бахыт Кенжеев, «Обрезание пасынков»

После эфира Стаса Жицкого об этой книжке я вдруг вспомнила, что у меня тоже когда-то писался о ней текст. Кто хочет сохранить интригу — не читайте дальше, читайте сразу роман. Впрочем, я не все секреты сдаю.

Для начала, обманывает название.

Может быть, и не обманывает, но развлекается с нашим ассоциативным рядом. Изначально обряд обрезания был связан с ритуалом инициации, перехода ко взрослой жизни. Означает ли это, что мальчик, через призму восприятия которого ведется повествование, пройдет взросление?.. Он-то пройдет, конечно, но это останется за кадром. Первая догадка коту под хвост. Роман не о взрослении.

Несколько поколений Свиридовых, за судьбой которых мы наблюдаем, — конечно, словно пасынки своей родной стране, Союзу Советских Социалистических Республик. А уж тем более это слово подходит Ивану Свиридову, эмигранту, тоскующему по родине несмотря на то, что обрел в лице Канады, как сам говорит, ласковую мачеху, — он остается для нее пасынком. Охвачен восторгом, когда может купить в продуктовой лавке то, что привык есть дома, или когда дарит сыну советский велосипед, пусть тот и разваливается по винтикам через полчаса прогулки. Сын родился уже в Канаде и восторгов отца по поводу, скажем, воблы, решительно не разделяет. Он, между прочим, еще один пасынок этого текста — но тс-с-с, это семейная тайна!

Мы можем фантазировать по поводу названия сколько угодно, или вот середине книги объясняет лейтенант госбезопасности: «Пасынки — это отростки сбоку от основной ветки лозы. Их надо обрезать, оставляя всего два-три листика, и все питательные вещества пойдут в плодоносящую гроздь». Есть у нас задачи более насущные и интересные в общении с этой книгой. Взять, например, того самого мальчика, «через призму восприятия которого». Всё хитрее устроено, чем кажется.

В первой части безымянный мальчик вводит нас в мир своего детства: начало шестидесятых, мир, который «казался куда более плотным, весомым и убедительным, чем впоследствии». Это мир опредмеченный, мир вещей, семейных обычаев и привычек. Из чего только сделан мир мальчика? Из разнообразного использования спичек и кабеля, настенных газет, воды из-под крана и заклеенных окон, соседей по квартире, стильного предмета обихода — торшера, и серого магазина на углу, филателистического отдела в «Детском мире», арбуза, который на самом деле ягода, первого семейного фотоаппарата.

Перемежается обаятельная проза нехитрой детской жизни размышлениями взрослого человека, поэта и писателя — самого автора? — о жизни и поэзии. Такое чувство, что он хочет охватить все основные вопросы этой серией эссе — почему поэты умирают молодыми, что важнее, жизнь или литература… Да, это мог бы написать тот самый мальчик, выросши. Мы его еще встретим.

В следующей части книги интонация не меняется, так что проходит какое-то время, прежде чем читатель понимает, что мальчик-то уже совсем другой, и время сменилось — теперь это конец тридцатых. Читателю ничего не рассказывают впрямую, а приходится ему внимательно выбирать из мозаики уже новых бытовых мелочей и каждодневных подробностей — нить происходящего. Мальчика увлекают такие важные вещи, как поимка светлячков, и совсем не интересует скучное, взрослое и непонятное, происходящее вокруг: дача Осипа Мандельштама, на которой они живут, то, что его мама — лейтенант НКВД, то, как три запуганных «писца» под бдительным присмотром ее и коменданта Дементия стряпают дело на арестованного поэта, вынося свое экспертное заключение «троцкистским и версификаторским» стихам его…

Для мальчика, не понимающего сути происходящего, это все просто вливается в его мирное существование любознательного пионера. Точно так же, как документальные истории про иностранных разведчиков, «которые теперь разоблачены и удавлены», — он переписывал это в общую тетрадь, перемежая с детскими страшилками про черную руку и кое-что, уточняет автор, добавляя от себя. Путаются в этой тетрадке — и в мальчиковом уме — христиане, троцкисты, ведьмы и казаки, и нельзя не видеть в том принципе, по которому он отбирает вместе те или иные истории, свою жутковатую логику.

Дальше не имеет смысла пересказывать, но читателю приходится разворачивать повествовательный фрактал изнутри, с каждой новой повторяющейся формой удивляясь красоте замысла. И все-таки получается, что человеческие трагедии здесь служат фоном, предлогом для рассказа о материальной стороне жизни, которая, как пишет один герой другому в госпиталь для душевнобольных преступников, в каждой стране своя и неповторимая. И хорошо бы, чтобы кто-нибудь ее описывал, вдумчиво и узорчато рассказывал про щеглов и про арахисовую пасту с сельдереем, потому что каждое поколение, уходя, как из Москвы ушли ассирийцы—чистильщики обуви, уносит с собой в небытие целый мир.

Словно некий маленький мальчик обнаружил, что целлулоид отлично годится для дымовых шашек, и извел на это все драгоценные фотопленки, полные воспоминаний своего отца. И ничего не осталось.