В поисках настоящих героев
«Самодержец пустыни», «Зимняя дорога», Леонид Юзефович
Как-то так вышло, что до «Самодержца» руки и глаза добрели у меня только сейчас, хотя у этой книги долгая история. Видимо, подтолкнул выход «Дороги», и должен сказать, что обстоятельства сложились удачно. Не знаю, имел в виду это автор или нет, но читаются они практически одним целым — и потому возникает вопрос, не намерен ли автор продолжать в том же духе в жанре, что называется, трилогии.
«Самодержец пустыни» — книга великолепная, скажу сразу. Юзефович описал и самого безумного барона, и, что ценно и немаловажно, миф о бароне, четко отделяя одно от другого. Такелажных крючьев нет, взяться вроде бы не за что: барон предстает нам исчерпывающе и грушевидно.
Вопрос здесь в другом: почему барон? У меня возникло подозрение — дело, конечно, не в том, что сам Юзефович из Перми и служил в Забайкалье, где ему про барона напомнили в начале 70-х, хотя это, конечно, повод взяться за многолетнее исследование этой исторической фигуры не лучше и не хуже прочих. (А мы понимаем, что все, кто привязан к местностям по одну или другую сторону Урала, природняют все эти местности безотносительно расстояний: мне, например, трудно ассоциироваться с историей московских удельных княжеств или сажанием Петербурга в болота — это все не моя история, — зато любой эпизод Большой игры, пусть даже в Средней Азии, — это уже свое, родное; так же, я понимаю по интервью, это выходит и у Юзефовича, в этом смысле мы с ним земляки.)
Дело, мне кажется, скорее в общем нынешнем (я имею в виду конец ХХ — начало ХХI веков) безвременье, с его дефицитом исторических личностей и натурально героев, сколь неуравновешенными бы ни были они. На этом фоне безумный барон — фигура благодатная. Мне, к примеру, импонируют его сепаратизм и автономизм для Дальнего Востока в широком смысле, равно как и буддизм, пусть и понимаемый с точки зрения полевого командира (что там говорить, барон был отнюдь не панчен-лама, к тому же в его рассуждениях слышится знакомство с теософией). Кому-то может понравиться, я допускаю, его психопатия, аскетизм или садизм, тут все непросто. Ну а Дугин и прочие ебанашки понятно что вокруг навертели. Так что урок этой книжки, я подозреваю, в самом выборе центральной фигуры.
Ну и сама напрашивается параллель с деятельностью Т.Э. Лоренса в Аравии: те же годы (действовали они практически параллельно), те же цели (национальное объединение и изгнание захватчика), та же геометрия («чужак в земле чужой» натурально), только лояльность и повестка дня несколько отличаются. Да еще, конечно степени безумия у них разные. А так познакомить Унгерна с Лоренсом в какой-нибудь Валгалле было бы крайне занимательно.
Потому что на примере Лоренса хорошо видно, до чего может довести романтическая любовь к другому этносу. Нынешняя история таких людей отчего-то не выдвигает — так что дело, видимо, в эпохе, когда еще можно было играть в «великие географические открытия», хоть и сильно запоздало. Теперь это уже как-то затруднительно, да и крови требует, видимо, больше. А когда вспоминаешь, что результатом этой «джентльменской кампании» стал передел всего Ближнего Востока и создание, в частности, государства Израиль, картинка обретает замечательную неодномерность. Глубину же ей сообщает наше знание новейшей истории, включая Пальмиру, разъебанную внуками и правнуками партизан Лоренса.
Но контраст между бароном Унгерном и полковником Лоренсом при генеральном сходстве этих фигур все ж разителен. Поражает совершенная личная незаинтересованность Лоренса в плодах своих партизанских и национально-объединительных трудов — он «просто выполнял свой долг» верного имперца и вставать во главе исламской империи, судя по всему, не собирался. Получается, что несколько лет он мотался по пустыне отчасти из собственной прихоти и странного удовольствия, кормил свои вполне кабинетные фантазии и детские увлечения — любовь к археологии, среди прочего, — и реализовал интерес к до-наполеоновским военным стратегиям. То ли дело Унгерн, хотя и в его мотивах и поступках много необъясненного, а с нынешней точки зрения — и необъяснимого. Но у обоих как-то получилось превратить свои жизни буквально в литературные сюжеты.
«Зимняя дорога», как я уже обмолвился, выглядит продолжением саги об азиатских / сибирских / дальневосточных сепаратистах / автономистах. Именно стремление к логике в кройке геополитических пространств, среди прочего, несколько объединяет харизматичного мерзавца Унгерна и не слишком литературно-обаятельного, но порядочного Пепеляева, который, судя по всему, человеком был крайне достойным.
А восстание в Якутии (вот именно это в череде прочих) и северный поход Пепеляева — удивительный и не сразу приходящий на память эпизод гражданской войны, в котором для нас нынешних уроков много, но сможем ли мы ими воспользоваться — отдельный вопрос. Понятно, что якутам в свое время вовремя кинули кость национальной автономии, но внутренняя логика осталась неразрешенной: Якутия — тоже не Россия, Россия — это то, что с запада до Урала, а после начинаются какие-то совершенно другие земли, так что Потанин был многократно прав. Не в этом ли смысл загадочной недомолвки Юзефовича о причинах того, зачем он в 90-х начал собирать материалы по этой теме, но потом сама тема как-то умерла? Облое, озорное, стозевное и лающее нечто само взялось перекраивать окружающее пространство — причем совсем не так, как этого требует логика и здравый смысл. Читатели понедалече или попродажнее, вроде Прилепина, не понимают (ну или делают вид, что не понимают) последней страницы книги. С другой стороны, «общественный заказ» сейчас таков, что и не поймешь, сколько платят за такое непонимание, да и платят ли — возможно, читатели не понимают написанного по зову сердца.
Но вернемся в прошлое. Владивосток в свое время, конечно, был «последним русским городом», но это касается городов больших. Довольно забыт тот факт, что до середины 1923 года старая Россия еще оставалась в Аяне и отчасти в Охотске — в тех не весьма приветливых местах на побережье Охотского моря, в общем. Потом же никакой России уже не осталось совсем, недаром даже название с географических карт исчезло. То что оно появилось потом — ложь и наебка. Мы и до сих пор вынуждены с этим мифом пропаганды жить.
А грустный пафос книги — в том, что история ничему не способна нас научить и вообще на нее, историю эту, лучше забить. Когда в человеке просыпаются и начинают действовать какие-то наджитейские (а то и надчеловеческие) силы (тяга к правде и порядочность, например), — вот тогда-то он и становится «над» историей, уж по крайней мере — в стороне от нее, выходит из ее потока, а то и принимается брести поперек или вопреки ему. Если индивидуальное в нем сильнее, ему что-то удается: одним из результатов может быть попытка строительства какой-нибудь утопии, например (зря автор стыдится этого понятия, по-моему — в историческом нарративе оно не утратило актуальности). А если нет — он тонет в хтони, сливается с исторической массой, плывет по течению. Понятно, что против «красного» «белым» было не выстоять, сколько б мы ни утешали себя альтернативными сценариями. Хтонь побеждает числом, умение одиночек тут — фактор временный. Примеров тому и другому по обеим книгам Юзефовича разбросано во множестве — такая вот дилогия о роли личности в истории, как ни банально это звучит.