Холст, масло – vs – бумага, чернила

"Далекое близкое", Илья Репин

А вы ведь, поди, не все знаете, что Илья наш всероссийский Репин – совершенно потенциально-дивным был писателем (ну, не то чтобы был, а мог бы)! Не мемуаристом-вспоминателем, а именно писателем в самом что ни на есть классически-литературном понимании этого слова. А местами – прямо-таки выдающимся вербальным художником! У него же ж – гоголевско-тургеневский замес, настоянный (страшно молвить) на пушкинской прозе и приправленный прозой чеховской, с мелкими короленковско-григоровичевскими приправками... Нет, результат микса, конечно, не превосходит исходные компоненты ни в коем разе, да и нет законченности композиции в этих картинах репинской жизни (в отличие от картин его живописных), но – потрудись он над нивой изящной словесности столь же усидчиво, как над своими полотнами – висел бы еще один знатный прозаик на доске русского литературного почета... И зачем не потрудился? – спрашиваю я себя, столь же любящего словесность, сколь и визуальность...

А воспоминания про что? – про украинское детство, про петербургскую юность, про волжские путешествия в преддверии знаменитых «Бурлаков»... Но, по большому счету, все равно о чем, да не все равно – как. Вот, нате, к примеру, вам сочную, пухлую, богатую цитату (почти наугад выдернутую из книжки):

“Вот тронулись Пушкаревы. Отец сидит на передке в форменной серой арестантской фуражке, в серой свитке (армяке), - лицо бледное, злое (наряда своего не любят поселяне; в сундуках у них лежали свитки тонкого синего сукна, и в церковь они шли одетые не хуже мещан). На задке у Пушкарева, "нехозяином" по форме, сидит Сашка Намрин - бобыль. Лентяй, я его знаю: он у нас в работниках жил (лошадей боялся); осклабился на нас своими деснами, и выбитый зуб виден. Пара лошадей - сытые, играют, борона новая, спицы толстые, багры длинные, струганые, вилы, косы, молотильные цепы, все по форме, все прилажено ловко и крепко; сошники у сохи длинные, не обтерухи какие, весело блестят.
Сашка корчит из себя заправского солдата; серый армяк у него аккуратно сложен, как солдатская амуниция, пристегнут через плечо, серая фуражка: арестант - две капли воды.
Поравнялись, им скомандовали что-то с балкона, - затарахтели рысью.
За ними едут Костромитины. Старик Костромитин осунулся в воротник, глаза, как у волка, из-под нависших бровей; вожжи подобрал; пристяжная играет.
- Молодец Костромитин! - мямлит ласково граф Никитин. - Рысцой, с Богом!
Загрохотали и эти, блестят толстыми шинами колеса.
Проехали Воскобойниковы на пегих - тоже хорошо. Вот и Заховаевы, староверы. Заховаев - хозяин добрый. Всю семью свою любит, даже на улице детей своих целует. И теперь веселый, красивый; черная окладистая борода. Тройка гнедых - сытая, кнута не пробовала. На облучке сзади Локтюшка с козлиной бородкой; этому далеко до солдата.
Проезжают, проезжают - сколько их!.. Переродовы, Субочевы, Бродниковы, Раздорские... Всех не переименовать”.

Отчего бросил писать слова Илья Ефимович?.. Чем его навсегда заманили холсты, и почему его отманила бумага?.. Без холстов его точно обеднела бы культура тутошняя, но вот с бумагой-то, исписанной чернилами – наверное дополнительно обогатилась бы...