Между чем-то и чем-то

Все романы, Саша Соколов

Чудо языка все-таки возможно — вот такое у нас сегодня откровение. Способен принести его в нашу жизнь Саша Соколов, и перечитывать его — удовольствие нового, очередного переоткрытия, воспоминание о том, что именно примирило тебя с русской речью когда-то (лет тридцать назад в моем случае), потом, вероятно, забылось, но вот теперь вспыхивает вновь и теплится внутри. Есть надежда, что еще какое-то время продержится, а потом перезаряжать аккумуляторы придется вновь.

Этот голос его рассказчиков, этот поток, чуть надрывный и задышливый, от которого становится и смешно, и щемяще, эти особенности его писательского зрения — оно выхватывает мельчайшее, — это переключение регистров, жонглирование стилями, поток, потоп, потом… про все это не раз уж писали, но всегда как-то краем. Не выйдет и у нас.

Как такое могло появиться в краю родных осин? Соколов — один из немногих, если не единственный — русский писатель поистине мирового уровня. Три его романа и горсть прочего — это наши Джойс и Бекетт, Пруст и Гэддис, слегка Пинчон и Барт(елми), это весь ХХ век, самое живое в его литературе — модернизм со своими «постами» заодно.

Практически любой текст Соколова (ну, кроме разве что речей по случаю) существует исключительно для собственного развлечения, он стремится прочь от центра высказывания и вновь возвращается к нему, раскачивает лодку, ходит кругами и завивается спиралями. Только бы не быть «сочинениями замызганных и лживых уродцев пера». Для этого в ход, понятно, идет все — «отрывки и обрывки произведений, называемых у нас литературой». Иконокластический пафос Саши Соколова известен, но, мнится мне, магия его текстов не только из отрицания состоит, правда?

Это еще и заговор, наговор, разговор, магическая практика речи, заклинание литературой (не той, что уже, а той, которая еще), плетение словес, где грубой сетью («Школа для дураков»), где тонкой вязью («Между собакой и волком»), но везде — плотно, спицы не просунуть. И не копиист Саша при этом, не пародист (хотя пародии в его словах много), а большой оригинал, причем — в «экспортном варианте» языка. Экспорт же всегда в этой стране означал просто качество. Известный анамнез: дома-то можно в растянутых трениках и заляпанной майонезом майке-алкоголичке, все равно никто не увидит, а на люди изволь причепуриться. Переместите образ теперь на «великую русскую литературу» — получилось? Соколов же пишет с внутренним достоинством, с непреходящим ощущением качества без скидок на Заитильщину, он всегда одет к ужину вне зависимости, смотрят на него гости или нет. А такие люди в русском ментальном пространстве всегда воспринимались как чудаки.

Хотя, впрочем, что это я? Соколов в своих текстах никогда не один — у него есть умный собеседник, и я не читателя тут имею в виду. Он наедине с собой держит марку.

И время, да — ох уж это беременное время… Оно по заветам Вико, Джойса и Бекетта постепенно, от романа к роману овеществляется, отменяется. Карусель Вико набирает обороты, вихрится и закручивается в плотный штопор. Все не только происходит одновременно, но и во всем происходящем, как в русской истории, набитой в голову нерадивого школяра, одно не отличается от другого, мифы от реальности, детали от панорам. То же и у нас с вами — оглянитесь окрест.

При этом, помимо языка и речи, «Палисандрия» способна примирить читателя и русско-советской историей. Не в том смысле, что этот кровавый и непристойный балаган хочется длить и длить, а просто интересно, как у Соколова бы выглядели последние 15 лет этой самой истории государства российского (тм). Ну, с 1990-ми, допустим, разобрался Пелевин, нынешнее время, как со всех сторон нам сообщает пресса, по большей части написано Сорокиным, а вот как бы с ним обошелся видный историк Палисандр Дальберг?

Фигура его знаменательна и даже, не побоюсь этого слова, в чем-то символична. Безвременщик и геронтофил, у него свои отношения и со временем — сиротские, — и с историей. Историю он буквально имает — если же вдуматься, ее и можно только еть, больше ни на что она не годна, ибо русская история, как мы видим по нынешним событиям, — весьма пожилая блядь, которую ебли и ебут все, кому не лень и не противно. Никаким в ней целомудрием давно уж и не пахнет, она уже давно не целка, о мудрости же и поминать не след. Жалеть ее, впрочем, тоже пагубно и чревато, восхищаться в ней нечем, бояться — смешно. Что остается, Палисандр Александрович? Честнее с нею поступать, как вы, чем как эти, которые с нею нынче.

Хотя и без истории в последнем Сашином романе достоверно отражается весь нынешний вихрь массового сознания и государственной идеологии. Остается лишь диву даваться прозорливости автора, больше 30 лет назад разглядевшего в неких противных зеркалах (!) это непреходящее свойство русской истории — ее нескончаемую, непомерную абсурдность. Мне скажут, что это в традиции, эка невидаль, Салтыков-Щедрин там, хуе-мое, подумаешь, удивил, а я отвечу — да, но никогда, пожалуй, прежде, не принимал никакой текст этих жутковатых черт самосбывчивого пророчества так безысходно. Вглядитесь, нынешняя кремлевская камарилья натурально сошла со страниц «Палисандрии» (Сорокин-то ее зарождению свидетельствовал, так что сравнение не проканает). И вообще судьбами этой страны явно правит логика составителей кроссвордов, а о думе паскудно и думать.

Текст «Палисандрии» сегодня, не забываем, еще не написан — две единственные четкие даты там: 2036 год (пока оно сочинялось) и 2044-й (когда текст завершен). Сдается мне, потомкам будет что отмечать, как мы некогда праздновали 1984 год. Тогда и убедятся, если мне вы не верите.