Издательство Додо Пресс: издаем что хотим

Голос Омара

Аня Синяткина Постоянный букжокей пт, 27 марта

Мир памяти

"Живые картины", Полина Барскова

Я думаю о том, как, сталкиваясь с дневниками, мемуарами, письменными свидетельствами об ушедших людях, чувствуешь с таким холодком, что против воли вступаешь в особые отношения — нет, не с этими тенями, с другими. С теми, о ком не написано ни строчки. У кого не было знакомого, который бы вел дневник и посвятил бы им хотя бы абзац, например. Теми бесчисленными тенями, что были и канули. И ты оглядываешься вокруг и видишь, как реальность начинает дрожать, слепнуть и расплываться, потому что — пока-то, конечно, ты ее читаешь. Но шаг вправо — шаг влево... И от всего твоего неописуемого, бесконечно богатого читательского опыта, который и в тебя-то на самом деле не помещается, не останется ничего. Тем почему-то сильнее (в частности, чтобы отвернуться скорей от бессловесного сонма) прикипаешь к людям, которые все-таки как-то остались, к везунчикам (почему-то так видится), кто продолжает эту дискретную форму существования в словах, чужих или своих собственных. Эти мертвецы, в свою очередь, встраиваются в наши жизни, связываются с нашими воспоминаниями, уже на других правах, на правах тех, кто умер — но выжил. Кто особенно драгоценен нам именно потому, что каждую минуту мы понимаем, что он выживает сейчас уже благодаря нам, благодаря нашей памяти одеялу, в которое завернув, как щенка и или кого-то такого, замерзшего, мы его выносим и выносим и выносим из небытия на свет. Ну, и никогда не вынесем.

Но каким-то образом нам с ними нужно сосуществовать. И с теми, и с этими. Если мы продолжаем жить в том же мире. Где есть память. (В какой мере мы действительно продолжаем, вопрос.)

Совершенно отдельная для нас всех история — это бытование с памятью о Блокаде. Сконденсированная до ужасной плотности вселенная не то что в принципе не осмысляемого (может, и так) но и не проговоренного, если по-честному, опыта, который дан нам большей частью уже в буквах. И вот, читатель этих букв вслух и про себя — Полина Барскова, поэт (в случае "Живых картин" прозаик, но все равно поэт). Все эти люди, персонажи ее недлинных текстов — у нее за пазухой, их она выносит из мрака и холода, они продолжают свою жизнь на полях и в примечаниях к ее собственной. Что с собой надо делать, чтобы вести это совместное бытование с открытыми глазами, с открытым сердцем? Как быть с памятью, с которой нельзя? То есть у коробки, в которой протекает бесконечно ускользающая, трудная в кровавую кашу работа памяти с неосмысляемым, сняли четвертую стену, и вот как выглядит — как может выглядеть в случае одного конкретного человека — ее невозможная, пульсирующая жизнь. Как стихи после Освенцима — вещь, абсолютно необходимая, чтобы продолжать существование осмысленно.