Терри Пратчетт — не миляга. Он в ярости
Нил Гейман — о Терри Пратчетте. По материалам "Гардиан"
«Вот последнее, что я писал о Терри. Я знал,
что смерть его близка, и проще от этого не было».
Нил Гейман, 12 марта 2015
Дайте-ка я расскажу вам о своем друге Терри Пратчетте, а это непросто. Я собираюсь поведать кое-что, возможно, вам неизвестное. Некоторые встречали любезного человека в бороде и шляпе. Они считают, будто знакомы с сэром Терри Пратчеттом. Как бы не так.
На фантастических конвентах к тебе частенько пристегивают кого-нибудь, чтобы ты добирался, куда надо, и не терялся по дороге. Несколько лет назад я столкнулся с человеком, который однажды сопровождал Терри на конвенте в Техасе. Глаза у него затуманились от воспоминаний, как он водил Терри от встречи с публикой в зал книготорговцев и обратно.
— Сэр Терри такой милый старый эльф! — сказал он. А я подумал: «Нет. Вовсе нет».
В феврале 1991-го мы с Терри участвовали в автограф-туре, посвященном «Благим знамениям» — книге, которую мы написали вместе. Оказались в Сан-Франциско. Только что подписали в книжном магазине про запас что-то около дюжины заказанных там экземпляров. Терри поглядел в наше расписание. Следующая остановка — радиостанция, часовое интервью в прямом эфире.
— Судя по адресу, это отсюда чуть ниже по улице, — сказал Терри. — А у нас полчаса. Давай прогуляемся.
Это было очень давно, еще до того, как GPS, мобильные телефоны, приложения для вызова такси и всякие такие полезные штуки сообщили бы нам вмиг, что нет, до радиостанции совсем не пара кварталов. Дотуда несколько миль, все — в гору и в основном через парк.
По пути мы звонили на радио, как только встречали таксофон — да, мы осознаем, что уже опаздываем на прямой эфир и, всем сердцем клянемся, идем со всей мыслимой скоростью.
Я пытался говорить что-нибудь ободряющее и оптимистичное. Терри не говорил ничего с такой миной, что сразу было понятно — что ни скажу, вероятно, сделаю только хуже. Я ни словом не обмолвился, ни в какой миг той прогулки, что мы бы избегли всего этого, просто попросив в книжном вызвать нам такси. Есть слова, которые невозможно взять обратно, сказать — и оставаться друзьями, тогда как раз и вышел бы именно такой случай.
Мы добрались до радиостанции на вершине холма, далекой отовсюду, опоздав на наш прямой эфир минут на сорок. Прибыли все потные и запыхавшиеся, прямо к экстренным новостям. Какой-то субъект в местном Макдоналдсе только что открыл стрельбу — не самая лучшая подводка, когда предстоит болтать про написанную вами забавную книжку о конце света и о том, как мы все умрем.
Народ с радио тоже был на нас зол, что неудивительно: какое уж тут веселье — импровизировать, пока твои гости опаздывают. Сомневаюсь, что оставшаяся нам четверть часа вышла хоть сколько-то забавной. (Мне потом сказали, что мы с Терри оба попали в черный список этой сан-францисской станции на несколько лет, потому что, если бросить хозяев программы на сорок минут болтать в мертвом эфире на радио, они это не запросто забудут и простят.)
Так или иначе, к исходу часа все закончилось. Мы возвращались в гостиницу — теперь уж на такси. Терри молча ярился, в основном, подозреваю, на самого себя, — и на мир, который не сообщил ему, что расстояние между книжным магазином и радиостанцией значительно больше, чем казалось по нашему маршруту. Он сидел на заднем сиденье такси рядом со мной белый от злости — шар ненаправленной ярости. Я сказал что-то, тщась его успокоить. Дескать, ну что же, все это в итоге прошло, и конца света не случилось, — и предположил, что, может, пора бы и перестать злиться.
Терри поглядел на меня и сказал:
— Не надо недооценивать гнев. Этот гнев — двигатель «Благих знамений».
Я подумал, на каком взводе Терри обычно писал и как заводил и всех нас заодно, и понял, что он прав.
Есть ярость в том, как пишет Терри Пратчетт, — эта ярость была двигателем Плоского мира. В тоже время это и гнев на директора школы, который решил, что шестилетний Терри Пратчетт никогда не поумнеет до одиннадцатилетнего; гнев на надутых критиков, на всех, кто считает серьезность противоположностью смешного; гнев на его первых американских издателей, которые не могли по-человечески представить публике его книги.
Ярость всегда с ним — его двигатель. Когда Терри выяснил, что у него ранняя редкая форма Альцгеймера, объект его гнева изменился — он был зол на свой мозг и генетику, и еще больше зол на страну, которая не разрешила бы ему (или другим в похожей непосильной ситуации) самостоятельно выбрать способ и время ухода из жизни.
И этот гнев, мне кажется, связан с его глубинным чувством, что честно, а что нет. На чувстве справедливости основано все, что Терри делает и пишет, и именно оно привело его из школы в журналистику, потом в пресс-службу Юго-западного электрического совета, оно же сделало одним из любимейших и самых покупаемых писателей в мире.
То же чувство справедливости, которое означает, что он будет иногда урывать время от работы над чем-нибудь своим, чтобы исправно воздать должное тем, кто на него повлиял — например, Алану Корену, первооткрывателю стольких приемов малых форм юмора, что мы с Терри годами у него тибрили всякое. Или великолепному, сверхнасыщенному, головокружительному «Словарю фразеологизмов и мифов Бруэра» и его составителю, преподобному Э. Кобэму Бруэру, поразительнейшему из писателей. Терри однажды сочинил предисловие к «Словарю Бруэра», и оно заставило меня улыбнуться — мы, бывало, восторженно звонили друг другу, отыскав какую-нибудь доселе не известную нам книжку Бруэра («Во! У тебя уже есть "Словарь чудес Бруэра: подражательные, реалистичные и дидактические"?»)
Авторский голос Терри всегда — голос Терри: сердечный, знающий, разумный, насмешливый. Наверное, если глянуть быстро и невнимательно, можно принять это за веселье. Но под любой веселостью лежит гнев. Терри Пратчетт — не тот, кто покорно отправится в любой мрак, добрый или наоборот*.
Он будет гневаться, уходя, на многое — на тупость, несправедливость, человеческую бестолковость и ограниченность, а не лишь на то, как быстро иссяк свет. И, рука об руку с его гневом, как ангел и демон, уходящие в закат, — любовь: к людям, со всеми нашими ошибками, к сокровищам, к историям; а в самом сердце всего этого — любовь к человеческому достоинству.
Говоря иначе, гнев — его двигатель, но величием духа сила этого гнева — на стороне ангелов, точнее, к общему счастью, — она за нас, орангутангов.
Терри Пратчетт — вовсе не милый старый эльф. Вообще нисколько. Он куда больше этого. Терри уходит во мрак слишком скоро, и я сознаю, что и сам гневаюсь: на несправедливость, которая лишает нас — чего? Еще двух-трех десятков книг? Еще одной полной полки идей и великолепных фраз, и старых друзей, и новых, историй, в которых люди по-настоящему заняты тем, что получается у них лучше всего, — применяют голову, чтобы выбраться из неприятностей, в которые влипли, пока не давали себе труд думать? Еще одной-двух книг журналистики и агитации? Но, честно, эти потери не злят меня, как должны бы. Я огорчаюсь, но, повидав вблизи, как некоторые из них воплощались, понимаю, что любая книга Терри Пратчетта — маленькое чудо, у нас их уже больше, чем мы могли рассчитывать, и нам не следует жадничать.
Я гневаюсь на неотвратимую потерю друга. И думаю, что бы Терри сделал с этой яростью? И тогда берусь за ручку и принимаюсь писать.
* — Парафраз
стихотворения Дилана Томаса «Do Not Go Gentle Into That Good Night» («Не уходи
покорно в добрый мрак», пер. П. Грушко):
«Не уходи покорно в
добрый мрак,
Под вечер старости
пылать пристало.
Гневись на свет — как
быстро он иссяк!»
Перевод статьи подготовила Аня Синяткина