Проклятие немоты
"Большой дом", Николь Краусс
Николь Краусс
— жена Джонатана Сафрана Фоера, автора
«Полной иллюминации» и «Жутко горомко
и запредельно близко» (с посвящением
«Николь, воплощающей мое представление
о прекрасном»), великих, без преувеличения,
романов современности. С трудом
представляю, как двум даровитым писателям
удается вот уже на протяжении десяти
лет уживаться вместе, но книги в двух
соседних кабинетах у них получаются
редчайшие — и, конечно, похожие, каким-то
поразительно глубоким пониманием связи
одной маленькой, нескладной человеческой
судьбы с судьбой народа и даже мира;
вообще, ощущением масштаба: ты будто
способен, благодаря сверхточной оптике
автора, рассмотреть, как мельчайшие
царапины на письменном столе одинокой
нью-йоркской писательницы становятся
частью громадного космического узора,
где войны, истребления народов, перемещения
с континента на континент и личные
маленькие беды и потрясения — все
переплетено неразрывно, все прорастает
из века в век. Любимый прием Краусс и
Фоера — истории непроговоренностей,
невозможности объяснить: как дедушка
Оскара в «Жутко громко и запредельно
близко» всю жизнь пишет письма сыну,
которого оставил до рождения, чтобы
потом, после того, как сын погибнет в
трагедии 11 сентября, разыскать его
могилу и наполнить пустой гроб
неотправленными этими письмами, так у
Краусс муж одной из героинь только после
ее смерти, прожив с нею сорок лет, узнает,
что у нее, оказывается, был ребенок,
которого она отдала на усыновление и
никогда о нем не говорила, и едет его
разыскивать, а отец другого героя, Дова,
часами беседует с ним в своем воображении,
тщась объяснить, почему они воюют с
детства, почему всю жизнь он так его
раздражает, а на деле они живут в одном
доме и едва ли словом друг с другом
перекидываются за день. Помимо всего
этого — черной тени истории XX века на
каждой, на первой взгляд весьма
благополучной, маленькой жизни, жгучего
желания побороть, превозмочь проклятие
молчания, немоты, разрушающее семьи,
одной детали, способной сшить в единое
целое четыре, казалось бы, ничем между
собой не связанные сюжета, «Большой
дом» замечателен глубоким и точным
описанием того, что на самом деле
представляет собой работа писателя и
как в действительности выглядит
пресловутый творческий кризис: проще
говоря, какой это лютый ад. Как в голове
у человека, призванного создавать
тексты, цепи смыслов, замыкает, а ломается
сразу — мир. Как по сравнению с тем, что
ты не способен больше писать, малы и
несущественны все остальные твои
несчастья, будто писать — это принадлежать
миру (и Богу), быть с ним одним целым, а
перестать — это оглохнуть, оказаться
в полной изоляции. «Большой дом» еще и
о детях, о том, как страшно им становиться
заложниками родительских страхов и
травм; о том, что нерешенные проблемы
кочуют из поколения в поколение, пока,
наконец, кто-то смелый не решится нарушить
больной ход вещей и все
распутать/рассказать/простить/попросить
прощения, — как раз тогда, когда уже
слишком поздно. И несмотря на то, что
это горькая книга, в ней много подлинной,
детской завороженности красотой и
радостью бытия, логикой его законов,
одинаковых для всех, надеждой, что ли.
Она о непростом пути каждого измученного
сознания к освобождению; о том, как жутко
покидать собственную годами насиженную
зону комфорта, чтобы хоть что-то сдвинуть
с мертвой точки, но — необходимо. Главное
— в какой-то момент все же отважиться,
чтобы не опоздать.